Лорка и Мальдорор
Под письмом Лорки к Себастья Гаску нет даты, и, по всей видимости, Гаек вполне сознательно не включил его в сборник писем Федерико Гарсиа Лорки к друзьям. Однако в отрывках оно опубликовано в Полном собрании сочинений поэта, подготовленном Артуро дель Ойо. Под письмом дата — 1927 год; ее поставил сам Гаек, хотя в скобках и со знаком вопроса. Но даже в сокращенном виде письмо это выглядит как признание в любви, не лишенное некоторой слащавости. "С каждым днем меня все больше поражает исключительный талант Дали, — пишет Лорка. — Меня потрясают серьезность и четкость его суждений. Он живой. Его острейший ум так странно и причудливо уживается с обескураживающей детскостью, что это меня покоряет. Больше же всего меня трогает творческая одержимость, с которой работает Дали, его невероятные уверенность, страстность, напряженность... Он меня умиляет и вызывает те же благоговейные чувства, что и лежащий в яслях Иисус, от рождения обреченный на Крестный Путь. Да простит меня Господь за это сравнение".
Бунюэль в своих воспоминаниях "Мой последний вздох" не делает секрета из гомосексуальности Лорки и утверждает, что в ту пору, когда все трое были лучшими друзьями в Мадриде, поэт испытывал к Дали настоящую страсть. Что же касается Дали, спешит уверить Бунюэль, то восторги поэта оставляли его совершенно равнодушным. Однако в автобиографии Дали, которую, как мы помним, Бунюэль внимательно не читал, чувства художника к Лорке предстают в совсем ином свете.
Лорка всегда производил на него огромное впечатление — с первого раза, когда он увидел, как поэт изображает собственную смерть и разложение. Мизансцена выглядела столь правдоподобно, что Дали невольно начал отождествлять своего нового друга с покойным братом и двойником. А тот факт, что изображаемые поэтом смерть, погребение и телесное разложение не были настоящими, только усиливал аналогию между поэтом и первенцем нотариуса: Лорка, смеющийся и спрыгивающий с кровати, лежа на которой он разыгрывал свое мрачное представление, уподоблялся покойному брату, который бессчетное число раз покидал мир теней, чтобы доставлять мучения Дали. Добавим, что позже художник скажет Андре Парино: "Все человеческое, перейдя грань смерти, становится мистическим", а на рисунке, сделанном Дали в 1924 году в мадридском кафе "Орьенте", изображено разлагающееся, покрытое пятнами тело Лорки.
Кажущееся равнодушие, с которым, по свидетельству Бунюэля, Дали относился к чувству, внушаемому им Лорке, длилось, по всей видимости, недолго, поскольку сам художник вспоминает: "Тень Федерико Гарсиа Лорки омрачила изначальную непорочность моего духа и моей плоти — так гигантская тень заслоняет от нас солнце при затмении". Это отчетливое признание в любви, которая, если верить тому, что Дали говорил Алену Боскэ, никогда ничем не завершилась, поскольку художник отвергал домогательства Лорки. В это же время Дали открывает для себя Сан-Хуана де ла Крус, чьи стихи, горя от возбуждения, декламирует ему Лорка. Уже тогда Дали чувствовал, что позже религия войдет в его жизнь, но обращается к Всевышнему с такой же просьбой, что и святой Августин, который, предаваясь оргиям, просил Господа даровать ему веру, но потом. В абсолютной любви, воспеваемой Сан-Хуаном де ла Крус, — стихотворение это производило огромное впечатление не только на Лорку, но и на неверующего Пикассо, — было и эротическое начало, и даже нечто извращенное.
Однажды, в ту пору, когда тень Лорки уже омрачила "изначальную непорочность" его духа и плоти, Дали выслушивал доверительные признания друга, сидя на террасе кафе, что напротив величественного здания мадридского Главпочтамта. Поэт изливал ему свою душу, жалуясь на превратности судьбы, а Дали слушал, думая про себя, что если Лорка страдает от духовных проблем, то сам он — от вполне материальных. Его траты в Мадриде, где он так и не выяснил, сколько стоит проезд на трамвае, были столь непомерно велики, что нотариус, опасаясь, как бы сын не завел интрижку с какой-нибудь малодостойной особой, назначил ему вполне приличное, но неизменное месячное содержание. И когда поэт, олицетворение всех человеческих горестей, спросил друга, как идут его дела, тот, предпочтя ложь правде, сказал, что его картины начали продаваться по хорошей цене. "То был последний удар! Еще одна жертва моему дендизму", — вспоминает Дали. В тот момент, когда Лорка вынул из кармана сомнительной чистоты платок, Дали увидел, как другой платок плавно спускается откуда-то из-под крыши Главпочтамта. Подчиняясь порыву, который он не в состоянии объяснить, возможно порожденному теми же бессознательными мотивами, из которых позже возникнут повторяющие друг друга параноидно-критические образы, Дали, положив руку на плечо несчастного друга, спросил, почему же тот до сих пор не повесился или не бросился вниз головой с какой-нибудь высокой башни?
В этом состоянии затмения души, как выражается Дали, рядом с Лоркой в его сознании возникает другая, гигантская тень — тень Мальдорора. Если Дали не ошибается и не приписывает себе более раннее, чем в действительности, знакомство с произведением Лотреамона, которому так поклонялись парижские сюрреалисты, значит, он прочитал "Песни Мальдорора" в период Ресиденсиа де эстудьянтес, то есть приблизительно одновременно с "Толкованием сновидений" Фрейда, работой, которая так сильно повлияет на творчество художника, хотя параноидно-критический метод, с помощью которого он стремится выразить бессознательное начало, — его собственная находка. В сложной и противоречивой душе Мальдорора, главного героя произведения Лотреамона, постоянно шла такая же напряженная борьба, что и в душе Дали, — так, парящий в мадридском небе платок был точной копией того предмета, которым утирал слезы несчастный Лорка. К этому времени Бретон уже откомментировал "Песни Мальдорора", а Филипп Супо выпустил Полное собрание сочинений Лотреамона. Дали присоединится к группе сюрреалистов значительно позднее, и тем не менее его собственное мироощущение гораздо ближе к "Песням Мальдорора", чем мироощущение любого из парижских сюрреалистов, кроме всего прочего еще и потому, что Лотреамон, утверждавший, будто "математика слаще меда", напоминал ему Лидию Ногер.
В шестой строфе первой песни — так называются прозаические фрагменты, на которые разделено произведение Изидора Дюкаса, писавшего под псевдонимом Лотреамона, — зловещий бархатистый голос главного героя советует мужчине связать подростку руки и завязать глаза, а потом нанести ему множество ран. Насладившись криками несчастного, мужчина должен уйти в другую комнату, чтобы тут же вернуться, сделав вид, будто спешит на помощь, и,' утирая кровь и слезы юноши, говорить: "Бедняга! Как ты страдаешь от жестокой боли! Кто мог совершить такое ужасное злодеяние?!" В следующей строфе огромный светлячок показывает Мальдорору могилу с эпитафией: "Здесь покоится подросток. Не молитесь за него". Обнаженная женщина бросается к ногам главного героя, но светлячок приказывает убить ее. Мальдорор берет увесистый камень и, бросив его с вершины горы, убивает светлячка. Четырьмя строфами ниже семья — мать, отец и их сын — ощущает незримое присутствие Мальдорора; где-то снаружи, в отдалении, слышится вопль вампира. Родители умоляют сына никогда не отзываться на этот крик и не подражать ему, но того с неодолимой силой притягивает призрак, и в конце концов юноша становится его жертвой.
В третьей строфе второй песни говорится о намерении Мальдорора убить своего друга Лоэнгрина, как только тот окажется на пороге зрелости, чтобы "потом он не стал таким же, как другие". В качестве орудия преступления он выбирает стилет, потому что ценит изящество даже в орудиях убийства. Чтобы покончить с Лоэнгрином, хватит одного удара в сонную артерию. Однако затем, боясь мук раскаяния, Мальдорор меняет свое решение и просит Лоэнгрина поступить с ним по собственному усмотрению. Он волен заключить его в темницу, по полу которой ползают скорпионы; волен выколоть ему глаз — Мальдорор не станет упрекать, поскольку полностью принадлежит Лоэнгрину. Далее Лотреамон рассказывает о гермафродите, спящем в пещере, куда неожиданно входят четыре человека в масках, явно собирающиеся расправиться со спящим. Однако гермафродит лишь улыбается под градом побоев и так проникновенно говорит о человеческом предназначении и о науке, что нападавшие, бросившись на колени, начинают умолять его о прощении, получив которое, уходят, благоговея перед недавней жертвой. Правительство выплачивает гермафродиту денежную компенсацию за причиненный ущерб, половину которой он раздает беднякам. Но вот гермафродит видит прогуливающуюся по аллее влюбленную парочку и чувствует, как все его существо разрывается надвое, а каждая часть стремится воссоединиться с одним из влюбленных. Впрочем, это не более чем галлюцинация, и скоро гермафродит приходит в себя.
В "Песнях Мальдорора" немало сюжетов, которые вполне могли бы служить выполненной еще в прошлом веке, когда самого Дали не было на свете, иллюстрацией внутренней жизни молодого художника. Это голос Мальдорора шепотом советует герою завязать глаза брату и подвергнуть того всяческим мучениям, а затем лицемерно проклинать других за содеянное зло. Вскоре, однако, они меняются ролями, и покойный брат, этот тонкий, ранимый юноша, превращается в вампира и принимает вид Мальдорора, чье незримое присутствие ощущает вся семья. Слыша крики, раздающиеся из могилы, родители умоляют сына никогда не подражать им, другими словами, не покидать их и не исчезать во тьме смерти. Но сын слишком слаб, чтобы противиться судьбе, поэтому он оказывается во власти вампира. Иначе говоря, его тень, его другое "я", его неизменный Каин, никогда уже не оставляли Дали в одиночестве после того, как он стал осознавать себя в этом мире и понял, насколько и почему раздвоена его личность.
Это Дали, воплотившись в Мальдорора, стоит у могилы брата. Светлячок, еще одно сатанинское обличье покойного, указывает на эпитафию: "Здесь покоится подросток. Не молитесь за него". Художник, ни разу не решившийся посетить на кладбище в Фигерасе место последнего упокоения первенца нотариуса, оказывается около этой могилы во второй песне Лотреамона. Обнаженная женщина, бросающаяся к ногам Мальдорора, для художника — мать-богомол, с ней он во сне предавался содомскому греху, чтобы только не быть уничтоженным ею, и в то же время — единственное существо, которому дано влиять на его душу. И когда светлячок, символизирующий его покойного брата-вампира, приказывает Мальдорору-Дали убить ее, тот вместо этого избавляется от самого светлячка — как мы знаем, он напрасно тратит силы: этот призрак будет жить в душе Дали всегда.
В произведении Лотреамона есть и другой образ — Лоэнгрин, в котором воплощено призрачное "я" художника. Совершенно очевидно, что убить того невозможно, и Мальдорор, который собирался разделаться с ним при помощи стилета, фаллического символа, в конце концов сдается на милость недавней жертвы, так же как Дали отступает перед призраком первенца нотариуса. Ощущая двойственность своей натуры, художник боялся превратиться — и чувствовал, что превращается — в гермафродита: когда в детстве, глядя на себя в зеркало, он прикрывал рукой половые органы и когда чуть позже боготворил Бучакеса — вплоть до встречи с Лоркой. Четыре одинаково жестоких и неразличимых в масках человека — возможно, для художника это множащийся образ отца — нападают с побоями на гермафродита без всякой видимой причины, просто потому, что он такой, какой есть. Гермафродит их прощает — точно так же Дали всегда прощал своих обидчиков в Художественной школе: по свидетельству Жозепа Ригола, с которым Дали учился в Мадриде, тот никогда ни с кем не дрался. Однажды один из натурщиков, обозленный его насмешками, бросился к Дали с угрозами, крича, что его мать шлюха, но молодой человек с такой невозмутимостью ответил: "Подумаешь! Да я это давно знаю", что с того мигом слетел весь задор, и он вернулся на свое место. Риголу не раз приходилось заступаться за Дали, которому всегда было противно физическое насилие — может быть, поэтому десятью годами позже он отвернется от революции. И только однажды, когда Альфонсо XIII должен был посетить Художественную школу, Дали уговорил Ригола в знак протеста против антикаталонской национальной политики подложить в здании самодельную бомбу. Они начинили порохом пустую консервную банку, к которой приспособили длинный фитиль. Устройство было спрятано под перилами лестницы, но фитиль погас, и взрыва не получилось. Оба приятеля бережно хранили эту тайну двух каталонцев, учившихся в мадридской Художественной школе. Зато в этот день Дали подрался с одним из соучеников, когда тот стал высмеивать его за саркастические замечания в адрес монарха. Простив обидчиков, гермафродит отождествляет разные стороны своей натуры с прогуливающимися влюбленными, но в конце концов это наваждение проходит, и гермафродит-Дали выбирает гетеросексуальность, отвергая, по его утверждениям, домогательства Лорки.
Хотя Бунюэль этого и не замечает, Дали скоро начинает ревновать Лорку. Никогда больше не дано ему будет испытать муки ревности, но в тот период, когда Лорка блистает в Ресиденсиа де эстудьянтес и на вечеринках в кафе, где собиралась богема, эти приступы изнуряют Дали настолько, что он решает избегать общества поэта и его ближайшего окружения, компании, что неотступно, как придворные за монархом, следовала за Лоркой повсюду. Все же иногда, с головой погрузившись в мрачные мысли, Дали как тень Лорки следует за ними по мадридскому проспекту Кастельяна, одинокий и угрюмый. Затем он неожиданно поворачивается и уходит, по нескольку дней никому не показываясь на глаза. Никто не догадывается, что с ним творится. В 1942 году в "Тайной жизни" он писал, что никому так и не удалось разгадать секрет его поспешных исчезновений, и в намерение Дали вовсе не входило объяснять что-либо, даже столько лет спустя. Где бы он ни скрывался все последующие дни, ясно одно: Дали прятался, чтобы остаться наедине с самим собой и перестать быть тенью Лорки. Он ревнует его с такой же неистовой силой, с какой мог бы ревновать брата — эти два образа бессознательно смешиваются в его сознании. Он должен был избавиться от обоих, если хотел обрести личную целостность, стать самим собой — подлинным Сальвадором Дали, поэтому возглас "Оле!", когда он узнал об убийстве Лорки, в какой-то мере был и возгласом облегчения.
Несмотря на внешнее равнодушие, отмеченное Бунюэлем, и на не замеченную никем ревность, Дали восхищался Лоркой так же пылко, как пылко поэт любил его. Ни одно существо в мире, за исключением Галы, никогда не было способно внушить ему такое чувство. Дали потрясало, что вся личность Лорки пронизана поэзией, живым воплощением которой был его друг, но в отличие от влюбленного Лорки, который даже сравнивал предмет своего обожания с младенцем Иисусом, Дали гораздо более сдержан в восхвалениях друга, которого он ласково зовет Лоркито. Возможно, эту сдержанность Бунюэль и принял за равнодушие.
Когда Дали близко сходится с Лоркой и его компанией, он решает изменить свою внешность. Как рассказывает Хосе Морено Вилья, приехав из Фигераса, Дали разгуливал по Мадриду с длинными волосами, бакенбардами и в гамашах, такой молчаливый и застенчивый, словно его впервые насильно разлучили с отцом и сестрой. Как-то раз, когда Лорка с друзьями позвали Дали с собой в модное кафе, его внешний вид крайне скандализировал почтенную публику. По воспоминаниям Дали, друзья горячо его защищали и взяли под свою опеку, словно прокаженного короля. Они вызывающе оглядывали зал, казалось, говоря: "Да, конечно, наш друг выглядит престранно, но это самый значительный человек, которого вы когда-либо видели. И берегитесь задеть его какой-нибудь бестактностью, потому что тогда мы от вас мокрого места не оставим". Бунюэлю, который в Толедо двумя ударами кулака так расправился с парой юнцов, сказавших что-то неуважительное о Марии Тересе Леон, любовнице Альберти, что те сразу потеряли сознание, не терпелось под любым предлогом снова ввязаться в драку. Но на сей раз все обошлось мирно. Когда компания вышла на улицу, Дали очень серьезно сказал: "Вы вели себя по отношению ко мне великодушно, но больше я не хочу выглядеть посмешищем — с завтрашнего дня я одеваюсь, как все".
Удивленные и несколько напуганные, приятели стали отговаривать Дали, словно им казалось, будто личность его неотделима от манеры одеваться, длинной шевелюры и бакенбардов и любая попытка изменить внешность приведет к изменению его сути. Но, как всегда, Дали был непоколебим в своем решении. На следующее же утро, решив, что "начинать следует с начала, то есть с головы", он не осмеливается отправиться в гостиницу "Ритц" к рекомендованному ему парикмахеру. Он предпочитает обратиться в самое скромное заведение, чтобы уж потом мастер своего дела наложил последний штрих. Сама по себе процедура стрижки воспринимается им как ритуал, сходный с обрядом инициации в других культурах. Поэтому целый день он бродит по парикмахерским, не решаясь задержаться ни в одной из них, словно боясь неизбежного. И только к вечеру он усаживается наконец в кресло и, глядя в зеркало, видит, как наточивший ножницы парикмахер срезает одну за другой его прекрасные пряди, которые падают ему на плечи, покрытые полотенцем, словно плащом.
С изумлением разглядывает себя молодой человек в зеркале: неужели это гротескное отражение, эта пародия на короля и есть он? Когда мучительная процедура заканчивается, Дали расплачивается, оставляет щедрые чаевые и отправляется в "Ритц". Переступив порог гостиницы, он уже не чувствует былого страха, а значит, и былой торжественности. Повинуясь неожиданному порыву, вместо парикмахерской Дали направляется в бар, заказывает коктейль — сначала один, потом другой, и, медленно смакуя тягучую жидкость, вдруг вспоминает, что впервые пропустил занятия в Художественной школе. Дали поражает не столько сам факт, сколько то, что он не испытывает по этому поводу никаких сожалений; его не мучают угрызения совести: неожиданно становится ясно, что с Художественной школой скоро будет покончено окончательно.
От того Дали, что запечатлен на "Автопортрете" (предположительно 1921 год) — в профиль, с бакенбардами, гладко зачесанными назад волосами и трубкой отца, — от того Дали уже ничего не осталось. И если в том автопортрете угадывалось желание подражать Рембрандту, то теперь перед нами тень Лорки. Художник меняет не только прическу — иной становится вся его внешность. После того как летом 1924 года Дали вернулся в Фигерас, просидев два месяца в тюрьме города Жерона, он вместе со всей семьей уезжает в Кадакес. Там молодой человек до такой степени худеет и чернеет от загара, что к осени делается похож на ходячий скелет.
Теперь, глядя в зеркало, он видит собственный параноидно-критический образ и тут же решает дополнить его: Дали обвязывает голову платком на восточный манер и напяливает на себя просторное женское платье. Напустив невозмутимо-неприступный вид и предварительно придирчиво оглядев себя, молодой человек просит сфотографировать его в таком виде. Ритуал со стрижкой волос — в заштатной мадридской парикмахерской, а затем в гостинице "Ритц" — и все последующие попытки изменить собственный облик сначала в Фигерасе, а затем в Кадакесе с точки зрения психоанализа выявляют бессознательное стремление к самокастрации. Такой восторженный почитатель Фрейда, как Дали, не мог не знать, что автор "Толкования сновидений", знаменитый психоаналитик, считает лысину, стрижку волос, выпадение зубов отражением неосознанного стремления к самокастрации. После того как через Лорку он приобщился к миру гомосексуальных отношений, подобный жест для Дали означает не только отказ от признаков его мужского достоинства, но и превращает его в архетип загадочной и утонченной женщины — царицы Нефертити.
Но Нефертити не только женщина, она к тому же и царица, а мы знаем, что в детстве Дали, надев на голову корону и накинув на плечи мантию, любил изображать перед зеркалом не короля, а именно королеву, пытаясь при этом прикрыть свои половые органы. Глядя на себя в зеркало мадридской парикмахерской, Дали видит не короля и не королеву, а пародию на короля, его гротескное отражение в наброшенном на плечи смехотворном подобии покрывала. В эту минуту Дали впервые теряет веру в себя, с ужасом ощущая свою неполноценность и духовную несостоятельность. Но хотя он и сфотографировался в виде царицы Нефертити, Дали скорее был отражением Мальдорора, вампира, в которого он боится превратиться, если потеряет невинность.
В пятой строфе "Песен Мальдорора" главному герою кажется, когда он смотрится в зеркало, висящее на стене его комнаты, будто он превратился в существо с красной кожей и совершенно лысым черепом. Глядя на свое отражение, Мальдорор испытывает смешанный с замешательством ужас перед кастрацией, символом которой является лысая голова. Подавив эти чувства, он угрожает собственному отражению: "Кто б ты ни был, защищайся — я готов предъявить тебе страшное обвинение!" Второе "я", отраженное в зеркале, скорее двойник Мальдорора, чем соперник или самозванец, и Мальдорор знает, что отражение растает, едва он попытается обхватить его колени. В конце концов, осознав невозможность понять самого себя, герой Лотреамона решает разбить зеркало, швырнув в него камень. Точно так же, какую бы маску — длинноволосый неряшливый ученик Художественной школы, красавчик в духе Рудольфа Валентино1, царица египетская Нефертити — ни примерял Дали, он не может обрести себя.
Но и царю и царице необходимы придворные. Судя по всему, компания, повсюду следовавшая за Лоркой, стала и компанией Дали. Вполне возможно, впрочем, что через призму лет, за которые слава обоих друзей стала общепризнанной, все видится иначе, независимо от того, кому принадлежат воспоминания — самим героям событий или сторонним наблюдателям. Когда судьба свела их в Мадриде в 1921 году, Лорка был автором одной книги в прозе, "Впечатления и пейзажи", и одного поэтического сборника — "Книга стихов", которую он посвятил своему брату и которая столь же заурядна, как и первые работы Дали-художника. Много позднее, когда, находясь в зените славы, маэстро будет работать над экспозицией своего Театра-Музея в Фигерасе, некоторые из первых художественных опытов он стыдливо, словно желая скрыть их от глаз посетителей, повесит в конце коридора. Но хотя в те годы, когда они познакомились, до подлинной славы обоим еще далеко, талант Лорки и его артистичность уже привлекали к нему внимание, и он был центром притяжения для своих друзей. Многие студенты чувствовали гомосексуальные наклонности поэта и старались держаться от него подальше, но, когда он садился петь, аккомпанируя себе на гитаре или на пианино, все собирались вокруг.
У Лорки был хрипловатый голос, который иногда вообще отказывал ему, но в нем было нечто, что заставляло слушателей забывать об этом недостатке. Поэт прекрасно играл Шопена, Моцарта, Дебюсси, Равеля, де Фалью; любил исполнять испанские народные куплеты XVIII и XIX веков, увлеченным собирателем которых он был. Ему явно не хватало голоса для фламенко, но замечал это только такой тонкий ценитель, как Морено Вилья. В глазах остальных Лорка, по выражению Дали, блистал словно "огромный безумный брильянт". Перед этой очевидной и богатой одаренностью Дали тушевался, испытывал муки ревности и старался остаться в одиночестве, чтобы успокоиться. Ему совершенно безразлична любовь, которую испытывает к нему поэт, и то, что Лорка вскоре начнет сравнивать его с младенцем Иисусом и называть художника "мой закадычный друг". Дали-Мальдорор бешено завидовал восторженным поклонникам Лорки, поскольку всегда считал, что только его собственные таланты и эксцентричные выходки заслуживают того, чтобы быть в центре внимания.
В 1925 году Дали приглашает Лорку в Кадакес — провести Страстную неделю с его семьей: отцом, мачехой и сестрой. Лорка никогда не бывал в Каталонии, хотя благодаря де Фалье очень любил народную музыку этих мест. По словам одного из друзей Дали, Жозепа Карбонеля, к изумлению и стыду каталонцев, Лорка гораздо лучше, чем они, знал слова народных каталонских песен "Холодный декабрь", "Пастушка", "Песнь океана". В Барселоне друзья не задерживаются ни на один день — они сразу пересаживаются в экспресс, идущий во Францию, который доставит их в Фигерас, где Лорка и Дали нанимают такси, чтобы добраться до Кадакеса. По дороге поэт восхищается видами Верхнего Ампурдана, который чем-то неуловимо напоминает ему Гранаду. После того как Лорка прочитал в доме нотариуса свою драму "Марьяна Пинеда", восхищенный хозяин, склонный к бурным эмоциональным перепадам, объявляет Лорку своим вторым сыном. Когда же все возвращаются в Фигерас, дон Сальвадор устраивает еще одно чтение драмы, на которое среди прочих гостей приглашены семья Пичот, Жауме Миравитлес, художник Рамон Рейч, главный редактор местной газеты "Мати" Карлес Коста. Затихли бурные аплодисменты, и дон Сальвадор повел Лорку на главную улицу Фигераса, где тот получил огромное удовольствие от конкурса сардан на музыку Пепа Вентуры.
В Мадрид Лорка возвращается, по его собственному признанию, "неистовым каталонистом", чувствуя себя чуть ли не сторонником движения за отделение Каталонии от Испании. Барселона, где они проводят несколько дней на обратном пути, Лорку потрясает. В одном из писем 1926 года Лорка говорит, что Дали пригласил его провести лето в Кадакесе. На этот раз поэт приезжает сам и, достаточно неожиданно, позвонив из Барселоны или даже из Фигераса; его встречают как наследного принца или как блудного сына. Лорка необыкновенно воодушевлен, счастье брызжет из него, и он готов кричать об этом на весь мир. Ампурданский пейзаж кажется ему безупречным в своем совершенстве, после Гранады нет мест красивее, чем эти земли, раскинувшиеся между горой Пени и Средиземным морем. Одному из друзей Лорка пишет, что именно здесь впервые в жизни услышал настоящую пастушью флейту, и уж конечно, поэт не скупится на похвалы своему любимому Сальвадору Дали, который теперь в его восприятии неотделим от окружающей природы.
Со слов самого Лорки мы знаем, что тем летом Дали собирался написать его портрет, но намерение это, по всей видимости, так и не осуществилось, если, конечно, сбросить со счета возможность, что портрет все-таки был написан, но утерян. Однако существует достаточно много работ Дали, так или иначе связанных с Лоркой; тема эта детально изучена Рафаэлем Сантос Торроэлья. В первую очередь речь идет о картине, написанной Дали еще до приезда его друга в Кадакес, а именно весной 1925 года. Другую работу — "Приглашение ко сну! Натюрморт", несомненно связанную с образом поэта, Дали выставлял в галерее Далмау в конце 1925 года. На фоне сюрреалистического пейзажа — голова спящего Лорки; веки плотно смежены; вдаль к горизонту уходит сужающийся проход, где виден крошечный аэроплан. Рядом с головой поэта — странная фигура, очертания которой напоминают животное. В письме к Лорке художник замечал, что черно-белая фотография картины, которую он посылал другу, дает о ней самое приблизительное представление и что главное в этой работе — ее строгая геометрическая композиция, где главную роль играют линии, прочерчивающие полотно по диагонали.
Сантос Торроэлья полагает, что во многих работах Дали раннего периода запечатлен — в иносказательном виде — образ поэта: "Композиция с тремя фигурами" (1926), "Натюрморт при свете луны" (1926), где снова, как и на картине "Приглашение ко сну...", изображена голова, профиль которой отчетливо напоминает Лорку! Позже Дали будет утверждать, что две рыбы на этом натюрморте предвосхищают его "мягкие часы", но тогда, в 1926 году, образ этот еще не зародился в сознании художника, поэтому более справедливо утверждение, что извивающиеся рыбы скорее похожи на змей, являющихся фаллическим символом, и, следовательно, означают гомосексуальную любовь. Все это подтверждает и датированный тем же годом "Натюрморт при свете розовой луны", где изображенная в профиль голова Лорки накладывается, словно расплющивая ее, на голову Дали.
В этот же ряд можно поставить "Стол у моря" (1926) — под таким названием картина была показана на второй авторской выставке Дали в галерее Далмау, хотя впоследствии художник утверждал, что ее настоящее название "В честь Эрика Сати". На ней голова Лорки полностью закрывает, благодаря своим размерам, очертания другой головы. Профиль поэта угадывается и в "Голове амёбы" (1927), работе, которую иногда называют "Голова женщины"; ее Дали представил на свою выставку под названием "Арлекин". Все эти картины Сантос Торроэлья называет "Сон и тень Федерико", относя к ним также несколько рисунков, выполненных под отчетливым влиянием Миро и Пикассо: "Кубистский рисунок", "Голова, которой надоедают мухи", "Человек, легко сглатывающий слюну". Нa этих рисунках повторяется тема наложения одной головы на другую; кроме того, в "Кубистском рисунке" отчетливо прослеживается фаллическая символика.
Весной 1927 года Лорка снова приезжает в Барселону, откуда посылает Сальвадору Дали свою фотографию со следующей надписью: "Привет! Я здесь". Он сфотографировался на барселонской площади Уркинаона, название которой завораживает поэта своим звучанием. На овальной фотографии Лорка стоит, скрестив руки. Точно в такой же позе Дали запечатлел его на рисунке, опубликованном в пятнадцатом номере журнала "Л'амик де лес артес" в 1927 году. Под рисунком подпись: "Федерико на пляже в Ампуриес. Сальвадор Дали, 1927". Рядом с поэтом изображены несколько предметов, "аппаратов", как называл их Дали в эту свою предшествующую увлечению сюрреализмом пору, — треугольнички, напоминающие оживших чудищ; ампутированная рука, которая сжимает нечто похожее одновременно на букет цветов и сломанное копье.
Исследовательнице творчества Лорки, Антонине Родриго, поза поэта на фотографии и на рисунке, опубликованном в "Л'амик", кажется пародией на канонизированное изображение святого Себастьяна. В июле того же года в первом номере выпускаемого Лоркой в Гранаде журнала "Гальо" Дали публикует поэму в прозе "Святой Себастьян", посвящая ее поэту. Это не столько художественное произведение, написанное под явным влиянием Лотреамона, сколько декларация эстетических принципов.
Когда Дали закончил "Приглашение ко сну. Натюрморт", Ана Мария сфотографировала картину. После убийства поэта она относилась к ней как к трагическому предвестию его ужасной смерти. Основания для этого в самом деле есть. Впрочем, все остальные вышеперечисленные работы Дали, в той или иной степени связанные с образом Лорки, говорят, что сердце подсказывало художнику судьбу друга. Сорок четыре года спустя на одном из своих самых загадочных полотен, "Галлюцинация тореро" (1969—1970), Дали персонифицирует это предчувствие. Согласно художнику тореро даже живой — уже мертв, потому что обречен умереть. Его ждет судьба Альмагро, героя стихотворения Лорки "Романс обреченного", которому смерть назначила свидание в определенном месте и в точный час и который скачет на своем коне, снедаемый бессонницей и черной тоской, о которой поэт сказал в другом стихотворении, "Романс о черной тоске":
Тоска цыганского сердца,
навеки ты одинока!
Тоска иного рассвета
и потайного истока...2
В этой одинокой погоне взору Альмагро являются подчас видения, которые можно было бы назвать параноидно-критическими, если бы к тому времени, когда Лорка работал над этим стихотворением — между 1924 и 1927 годами, Дали уже создал бы свой знаменитый метод.
Мои бессонные слуги,
они все смотрят с тоскою
на север скал и металлов,
где призрак мой над рекою
колоду карт ледяную
тасует мертвой рукою...3
Но ледяная колода карт не может ничего поведать Альмагро о его судьбе, которая скрыта до таинственного известия, что умрет он ровно через два месяца. Больше Альмагро не проводит ночей без сна: судьба ему известна, он знает, что смерть настигнет его в точно назначенный день:
Двадцать шестого июня
глаза он открыл — и снова
закрыл их уже навеки
августа двадцать шестого...4
Бредящий тореро Дали тоже смотрит смерти в глаза. "Он не дрогнул пред рогами", — как сказал Лорка о погибшем на арене тореро в стихотворении "Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу"5.
Задолго до "Галлюцинации тореро" Дали написал три картины, связанные с Лоркой. Все они датированы 1938 годом и написаны в самый разгар гражданской войны. Имя поэта есть в названии только одной из них — "Невидимая афганская борзая на пляже и призрак лица Гарсиа Лорки в форме вазы для фруктов с тремя ягодами инжира". Кроме этой картины следует назвать — как ее вариант — "Призрак головы с вазой для фруктов на пляже", а также "Бесконечную загадку". И хотя они никогда не рассматривались под этим углом зрения, все три картины могут восприниматься как дань памяти Лорки через два года после его убийства. Когда поэт был жив, Дали сначала изображал его разлагающееся, покрытое пятнами тело, как на рисунке, сделанном в мадридском кафе "Орьенте"; затем — как погруженную в глубокий сон голову, приблизившуюся к самой грани вечной тьмы, а потом — профиль Лорки, накладывающийся на изображение художника.
Теперь, когда поэт присоединился к сонму оставивших землю, голова его превращается в вазу для фруктов на зачарованном пляже! В самом деле, строение черепа Лорки, его широкий лоб и "простонародная голова", как говорил Луис Росалес, в доме которого поэт прятался перед арестом в Гранаде, подсказывают подобный образ. Три инжирины, упоминающиеся в названии одной из картин, могут означать, что она была написана первой, затем, по всей видимости, — "Призрак головы с вазой для фруктов на пляже", где еще больше ягод инжира, и последней — "Бесконечная загадка". Но возможно, все три картины писались одновременно: в пользу этой версии говорит развитие отдельных мотивов и многочисленные совпадения на трех полотнах. Некоторые наброски к последней картине (собственность художника), несколько раз выставлявшиеся им на экспозициях, позволяют увидеть общность и вместе с тем проследить поразительные изменения отдельных мотивов от картины к картине.
Во всех трех работах художник пользуется одним и тем же приемом: он изображает Лорку опосредованно, рисуя других, чаще всего сидящую на пляже спиной к нам кормилицу, а черты поэта — подбородок, рот, нос — проступают в других образах. Так, лицо на картине "Бесконечная загадка" очень напоминает "Портрет Мэй Уэст, который может быть превращен в комнату" (1937) и особенно — композицию в Театре-Музее Дали в Фигерасе "Комната в виде лица Мэй Уэст". Вместе с тем лицо, изображенное на картине "Бесконечная загадка", чем-то неуловимо напоминает погибшего поэта. Такое сходство, как на этих картинах, никогда не удавалось Дали при жизни Лорки, хотя теперь он добивается этого эффекта с помощью таких разнородных элементов, как упавшая ваза, рыбацкая лодка, смутные очертания обнаженного женского тела, крошечные фигурки глубоко задумавшихся людей.
Однако если предположить, что эти три картины являются своего рода смысловым продолжением работ Дали, навеянных образом Лорки и написанных еще при жизни поэта, то невольно возникает вопрос: где же на этих полотнах сам художник? Мы напрасно стали бы искать тут его изображение — все здесь подчинено опосредованному созданию образа Гарсиа Лорки. Но еще один персонаж — огромная собака — проглядывает на всех картинах сквозь странное смешение расплывчатых образов. На одной из картин, как явствует из ее названия, речь идет об афганской борзой, на полотне "Призрак головы с вазой для фруктов" ее сменяет немецкая овчарка, а в "Бесконечной загадке" — гончая.
Все три собаки расположены над призрачным образом поэта, они как бы замыкают его между своих лап, словно удерживают в плену, или — возможно и такое толкование — поглотив поэта, впитав в себя его ускользающий образ. Если мы взглянем на очень известные фотографии Дали и Лорки, сделанные на барселонской площади Уркинаона в 1927 году или на пляже в Ампуриес, то увидим, что благодаря строению головы Лорки его вполне можно карикатурно изобразить в виде вазы для фруктов, а высокого, поджарого художника — в виде гончей. Кроме того, на каждой из картин — типично средиземноморский пейзаж, и именно сюда, к этим берегам, возвращаются и мертвый Лорка, и Дали, покинувший родину перед гражданской войной. Для Дали пережить Лорку — значит поглотить его, впитать всем своим существом. В интервью еженедельнику "Экспресс" в 1971 году он говорил: "Поскольку мне в немалой степени свойственно иезуитское начало, то, когда кто-нибудь из моих друзей умирает, мне кажется, что это я убил его, что он умер по моей вине".
Эти картины вызывают вопрос: не ощущал ли Дали, работая над ними, что он — воплощение Мальдорора, безжалостного чудища, созданного Лотреамоном; ведь в Ресиденсиа де эстудьянтес мысль эта не раз приходила ему в голову. В самом деле, эти три картины, где еле различимые очертания собак замещают Дали, а ваза для фруктов — Лорку, вполне могли бы стать иллюстрацией к восьмой строфе первой песни. Текст Лотреамона так близок по смыслу и художественному языку к картине "Бесконечная загадка", что нет сомнения — она написана под влиянием произведения Лотреамона, где в первой песне при лунном свете на берегу моря колышатся от ветра деревья, постоянно меняя свою форму, стелясь по земле. В листве завывает ветер и временами ухает филин, и тогда свирепые псы на дальних фермах срываются с цепи и носятся по полям. Внезапно, снедаемые странной тревогой, они останавливаются, оглядывая все вокруг безумно горящими глазами. И если слоны, когда приходит час их смерти, поднимают голову к небу, вздымают хобот и распрямляют огромные уши, то собаки уши опускают и воют. Вой их, говорит Лотреамон, похож на плач голодного ребенка, на мяуканье раненной в живот кошки, на крики роженицы.
На следующий вечер мать Мальдорора, глядя на него остекленевшими глазами, предупреждает, что, засыпая, он услышит вой собак. Тогда нужно спрятаться с головой под простыню и ни в коем случае не смеяться над отчаянием животных. "Их мучает неутолимая жажда бесконечного, как тебя и меня, как всех человеческих существ с бледным удлиненным телом", — говорит она. Творчество Лотреамона перекликается с поэзией Лорки — так профиль поэта накладывается на изображение Дали, а тень его переплетается с образом художника, замещенным афганской борзой, немецкой овчаркой или гончей! В этот момент, заключает Мальдорор, ему стало понятно стремление умереть. "Как собакам, мне нужна бесконечность, и я не в силах противиться этому неотступному желанию!" Смерть, эта метафора вечности, притягивает и страшит Дали. Чтобы одолеть ее и обратить в бегство, он заменяет подземный мир теней, где обитают души усопших, пляжем, заселенным, как лес Мальдорора, смутными видениями; пляжем, на котором сам художник превращается в трех призрачных собак, в мифологическое чудовище, которое поглотило и впитало в себя тень мертвого возлюбленного.
Примечания
1. Валентино Рудольф (1895—1926) — американский актер итальянского происхождения, внешность которого считалась образцом мужской красоты своего времени.
2. Пер. А. Гелескула.
3. Пер. А. Гелескула.
4. Пер. А. Гелескула.
5. Пер. М. Зенкевича.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
