Бучакес и Галюшка

На выдержанной в желтоватых тонах акварели без подписи художника и без даты — однако мы знаем, что она сделана в 1950 году, — совершенно голый мальчик приподнимает изогнутую линию, отдаленно напоминающую силуэт лодки. Он слегка наклонился, словно удивленно что-то разглядывает, но точнее определить выражение его лица сложно: работа явно не закончена. Единственное, что прорисовано четко и тщательно, — это половые органы ребенка. И никто, кроме самого художника, не смог бы предсказать, что этот незавершенный набросок ляжет в основу картины со странным и длинным названием, которое иногда ошибочно относят и к безымянной акварели: "Дали в шестилетнем возрасте, когда он считал себя девочкой, приподнимает поверхность воды, чтобы посмотреть на спящую в тени моря собаку" (1950). Если на акварели ребенок был мальчиком, то на картине перед нами девочка; изменилась и фигура ребенка — вместо пухлого упитанного херувима с акварели мы видим худощавого белокурого ребенка с вьющимися волосами. На наброске тень отбрасывалась фигуркой ребенка, теперь — морскою гладью, и в этой мрачноватой тени лежит в профиль к нам спящая собака. Если не считать окраса, то пес этот точно скопирован с каталонской картины XVI века "Муки святого Кугата". Когда отношения Карлтона Лейка с художником испортились, он упрекнул Дали в плагиате: собака была воспроизведена почти с абсолютной точностью, включая ошейник. Лейк писал: "Воспроизводить с точностью до деталей образы, созданные Рафаэлем и Веласкесом, или рабски подражать технике Леонардо да Винчи отнюдь не означает следовать классической традиции. Это можно делать ради шутки, но если, как Дали, всерьез, значит, речь идет о претензии на академическое тщеславие".

Дали вполне мог бы возразить, процитировав любимую фразу д'Орса: "Все, что не традиция, то плагиат". И лучшее подтверждение тому — сам Рафаэль, в молодости учившийся у Перуджино. Он копировал композицию, архитектурные строения, рисунок, сюжеты своего учителя, но, как это ни парадоксально, чувствовал себя в таких жестких рамках абсолютно свободно. Дали полагал, что некоторые полотна Рафаэля отличаются от работ Перуджино лишь незначительными деталями. Так, в "Обручении Марии" убрана лишь одна архитектурная деталь — три ступеньки, да чуть иначе склонила голову Мария.

На картине XVI века, с которой Дали скопировал собаку, та является частью пластического мира, полного абсурдных контрастов: пес спокойно спит, пока святому отрубают голову, а неподалеку от разыгрывающейся трагедии безмятежно беседуют двое рыцарей. На картине Дали собака перенесена в совершенно иной пластический мир и соответственно роль ее иная. Художник-сюрреалист, утверждавший: "Сюрреализм — это я" — переносит животное с картины, вошедшей в историю каталонской живописи — вспомним другое высказывание Дали: "Мой талант принадлежит всему человечеству и он универсален, потому что я каталонец!"¹, — на дно океана, где, как известно, зародилась земная жизнь.

Художник признавался Андре Парино, что писал картину "Дали в шестилетнем возрасте, когда он считал себя девочкой, приподнимает поверхность воды, чтобы посмотреть на спящую в тени моря собаку", охваченный лихорадкой возбуждения, когда мозг его, казалось, превратился в котел, бурлящий гениальными идеями. В "Невыразимых признаниях" он говорит, что решил "пластически выразить теорию кванта энергии", изобрести "квантовый реализм", дабы подчинить себе гравитацию. Полет для Дали был всегда не только эротическим символом, но и метафорой возвращения во внутриутробный рай. Художник хотел, чтобы существа и предметы, изображенные на этой картине, выглядели странными в пластическом пространстве, где "материя лишена своей материальной сущности и до такой степени пронизана духом, что может создавать чистую энергию". Подобные идеи, а также фраза Гераклита: "Время — это ребенок" — и вдохновили Дали на это полотно, и задним числом, как уже не раз случалось с другими работами, раскрыли ему самому подлинный смысл картины "Постоянство памяти". В какой-то момент, который художник считает моментом мистического озарения, Дали кажется, что он превратился в святого, — не будь он уже художником, он стал бы отшельником, говорил Дали впоследствии. Он начинает чувствовать себя пророком и приходит к убеждению, что искусство достигло своего совершенства в период Возрождения, а наибольшего упадка — в XX веке, и что именно ему предназначено судьбой возродить испанский мистицизм и доказать своей живописью, что во вселенной все связано и проникнуто единым духовным началом.

В то же время Дали припоминает, что приблизительно в шестилетнем возрасте ему снились сны, которые он называет "социологическими": ребенок мечтал сделать счастливыми всех живущих на земле. Его же собственное счастье в детстве состояло в том, чтобы в одиночестве менять различные маски. Как мы уже знаем, он любил, раздевшись, примерять перед зеркалом мантию, водрузив на голову золотистую корону и прикрыв рукой гениталии, чтобы быть похожим на девочку. Поэтому вернее было бы назвать написанную в 1950 году картину — "Дали в шестилетнем возрасте, когда он хотел быть девочкой...", а не "...когда он считал себя девочкой...". Но, даже если отвлечься от названия, совершенно очевидно, что художник изобразил самого себя, хотя несколько двусмысленная фигура ребенка может быть навеяна и другими образами, например статуей заколдованного мальчика, нарисованной в одной из его любимых детских книг.

Как известно, Юнг различал понятия "анима" и "анимус", и именно на этих понятиях основывается доктор Румгэр при анализе психики Дали. Анимус — это мужское начало, действующее в женской психике, "компенсаторная фигура" бессознательного, которую Юнг иногда представляет как невидимых родителей, а иногда — как символ, отраженный в "Летучем голландце" Вагнера, другими словами, как изменчивую, агрессивную и неотвратимую силу. Анима — это внутренний образ женщины, хранимый мужчиной, который объясняет женское начало в его душе. И если Летучий голландец символизирует анимус, то символами анимы являются Цирцея и Калипсо, а также образ матери, который мужчина проецирует на возлюбленную. "И если отец, — писал Юнг, — защищает от опасностей внешнего мира и служит своему сыну образцом для подражания, то мать защищает ребенка от опасностей, угрожающих ему со стороны психики". Однако случай Дали гораздо сложнее: и мать, и отец настойчиво оберегают его от опасностей венерических заболеваний, которыми чревато столкновение с внешним миром, но ни один из родителей не догадывается о невротическом отчуждении, от которого страдает Дали, внутренне считая про себя, что он занимает на земле место своего брата.

И если большинство мужчин бессознательно старается подавить женское начало, скрыть свою аниму, то Дали относится к ней бережно и вполне осознанно. Ребенком, оставаясь один, он любил притворяться девочкой, и воспоминания об этих забавах отразились в его творчестве почти полвека спустя. В ранней юности он необыкновенно гордился длинными, как у девушки, волосами, а в глубокой старости, уже после смерти Галы, в пору особенного одиночества, художник, как старая кокотка, принимал редких и тщательно отобранных посетителей в просторных, вышитых балахонах. По иронии судьбы он сохраняет до конца дней свой "оливковый голос", как выразился влюбленный в него Лорка, голос мужской и хрипловатый, по всей видимости, результат частых детских ангин. В те же годы, когда он "считал себя девочкой", Дали осознает, что живет постоянно преследуемый мертвым двойником, который угрожает целостности его личности. Ощущая внутри себя присутствие другого Сальвадора Дали, ребенок невольно смешивает этот образ с недавно открытой им в глубине своего существа анимой.

В течение всей жизни Дали будет временами отождествлять — как он это делал в раннем детстве — своего предшественника, двойника и тезку, с женским началом в собственной душе. Например, в 1968 году, говоря Луису Пауэлсу, что способен любить детей, только когда они становятся хоть сколько-нибудь привлекательными и в них проявляется начальная сексапильность, он, безусловно, имеет в виду это двуполое существо, мальчика-девочку. Затем, без всякого перехода, художник вспоминает, как отверг сексуальные домогательства Федерико Гарсиа Лорки, но признает, что с возрастом его все больше тянет к мужчинам. Без тени смущения Дали говорит, что вуайеризм, ведущий компонент его сексуальности, теперь распространяется и на ангелоподобных, длинноволосых, как девушки, молодых людей: художника притягивал контраст между восставшим символом мужского начала и гибким, почти женским телом.

Через семь лет после того, как была написана картина "Дали в шестилетнем возрасте, когда он считал себя девочкой, приподнимает поверхность воды, чтобы посмотреть на спящую в тени моря собаку", Луис Ромеро познакомился в Фигерасе с человеком, который представился как Жоан Бучакес. Изумлению Ромеро не было предела, поскольку этот человек, фамилия которого в переводе с каталонского означает "карманы", и был тем самым Бучакесом, о котором рассказывает Дали на страницах своей "Тайной жизни". То, что выглядело как прозвище, которому, по всей видимости, мальчик был обязан множеству карманов на одежде, на самом деле оказалось его фамилией. Бучакес, местный мастеровой, разговаривал с писателем на пороге своей мастерской; но и отвечая на вопросы Ромеро, он не переставал следить за стоящим на огне большим тазом, в котором лежала металлическая пластина. Иногда, если мимо проходил кто-нибудь из соседей или знакомых, Бучакес непременно извинялся перед ними за необходимость обходить вынесенный на улицу тазик: "Осторожнее, сеньора Энрикета, не споткнитесь", "Добрый день, простите, что причиняю вам неудобства". Но Ромеро ограничивается всего несколькими словами, рассказывая об этой встрече, и проходит мимо нее столь же поспешно, как жители Фигераса — мимо мастерской Бучакеса. Он лишь отмечает огромное количество карманов на одежде этого человека, да странные чувства, вызванные в нем тем, кому уделено столько места в "Тайной жизни", хотя и в разделе "Придуманные воспоминания".

В детстве Бучакес был гораздо выше Дали, или по крайней мере таким он виделся будущему художнику в его преклонении перед другом. Бучакес казался Дали прекрасным, как ангел, и он любил украдкой подглядывать за ним. Если же случайно предмет его обожания, Бучакес, оборачивался, кровь у маленького Дали застывала в жилах. Однажды, когда Бучакес незаметно подошел к нему сзади и положил руки на плечи, ребенок весь напрягся и зашелся в неожиданном приступе сильнейшего кашля. А когда Бучакес заговаривал с ним, то сердце мальчика билось так громко, что он почти не слышал обращенных к нему слов. Оглядываясь назад, Дали полагает, что эта сильная эмоциональная зависимость была ранней влюбленностью, поскольку ничем иным невозможно объяснить ни испытываемое им смущение и замешательство, ни то, что Бучакес постоянно снился ему. Скоро они так подружились, что, расставаясь, крепко целовали друг друга в губы.

Дали казалось, что Бучакес "красив, как девочка", а его коленки и округлые ягодицы, обтягиваемые узкими штанишками, так волновали будущего художника, что он порой не мог отвести от них глаз. Однажды белокурый Бучакес подарил Дали свой локон, и тот спрятал его между страниц книги, "словно он был из чистого золота" или словно это был цветок, подаренный возлюбленной, символ ее непорочности. Дали с трудом отводил взгляд от огромных, сверкающих глаз Бучакеса, от его розоватой кожи, иногда неожиданно и резко бледневшей до почти оливкового оттенка, что казалось Дали отблеском менингита, который уже унес его брата. И хотя, как нам известно, первенец нотариуса умер совсем не от менингита, любопытно, что Дали именно в этом отношении сравнивает с ним Бучакеса, словно предсказывая своему другу — ошибочно — раннюю смерть.

Бучакес был единственным человеком, которому маленький Дали доверял свои самые заветные секреты. Так, он рассказывает ему о мохнатом снежном комочке, упавшем с платана, похожем на маленькую обезьянку, которую он выбрал себе в подарок на Новый год. Несмотря на опасения ребенка, что Бучакес посмеется над ним, тот выслушал Дали с полной серьезностью. Иногда он даже отправлялся вместе с мальчиком к Фонт-Тробада, где можно было найти много интересного, в том числе и разноцветные стеклышки, поблескивавшие, как глаза обожаемого Бучакеса. Во время этих прогулок Дали иногда казалось, что если он еще раз найдет на снегу такой же шарик платана, слившийся в его воображении с мохнатой обезьянкой, то тот обязательно оживет.

Бучакесу Дали рассказывает и о Галюшке, девочке, созданной его фантазией, которую он представлял себе на санках в каком-то русском городе, засыпанную снегом, на голове — корона из маленьких куполов, похожих на луковицы. Возможно, образ России первоначально возник в его сознании из-за толстовской бороды их первого с Бучакесом учителя, сеньора Трейтера, и открытки, которую тот как-то показал мальчику: на ней была изображена девочка на санках. Образ Галюшки и России навеян также, по всей видимости, и коротким документальным фильмом, который показывала дома донья Фелипа, — "Взятие Порт-Артура", посвященным русско-японской войне. Санки теряются среди городских строений, и вот уже перед его мысленным взором в глуши непроходимого леса в отчаянной схватке не на жизнь, а на смерть сцепилась стая волков. "Самое удивительное, — писал Дали в "Тайной жизни", — что, когда какой-то образ возникал в моем воображении, я мог потом в любую минуту вызвать его усилием воли". Образы эти возникали не в пустом пространстве — это были сменявшие друг друга изображения на воображаемой стене, словно голова художника превращалась в своеобразный кинопроектор.

Мы не знаем, действительно ли Дали дал этой созданной его воображением девочке имя Галюшка, или он выдумал это позднее. Заметим, что настоящее имя Галы — Елена, и Дали как-то обратил внимание Луиса Ромеро на то, что две средневековые церкви, возвышающиеся над Сант-Пере-де-Рода², — это церкви Святой Елены и Спасителя. С другой стороны, дедушку художника с отцовской стороны, который умер еще до появления на свет самого Дали, звали Гало Дали Виньяс. Но если Галюшка была создана воображением ребенка, то Бучакес, которому он рассказал о своей любви к этой девочке, существовал на самом деле. Когда летом 1929 года художник познакомился с Галой, она стала для него живым воплощением девочки, некогда созданной его фантазией, а Луис Ромеро встретил на улице Фигераса вполне настоящего Бучакеса. Поэтому "Придуманные воспоминания" Дали вполне могут быть столь же правдивы, как и его рассказ о событиях, на истинности которых он настаивает. Бучакес, лучший друг Дали, вполне серьезно отнесся к этому рассказу мальчика и даже выразил желание разделить его влюбленность в Галюшку.

Эти доказательства искренней дружбы так трогали Дали, что он был готов на все ради Бучакеса. За короткий срок он передарил тому все свои игрушки, а когда дарить стало нечего, начал брать для друга вещи родителей. Он вручил Бучакесу старые трубки отца — с такой трубкой он напишет нотариуса в 1925 году ("Портрет отца художника. Сальвадор Дали Кузи"). За ними следует серебряная медаль на муаровой ленте, которую нотариус получил в качестве награды на Конгрессе эсперантистов; на следующий день Дали вручает Бучакесу фарфоровую канарейку, стоявшую в гостиной на застекленной полке. Быстро привыкнув к подношениям, Бучакес начинает требовать их, и Дали отдает ему большую голубую супницу, украшенную двумя фарфоровыми ласточками: она казалась ребенку очень поэтичной. Все эти предметы вполне отражают добропорядочный буржуазный уклад семьи, уклад, с которым Дали неминуемо должен будет порвать.

Супница стала последней каплей, переполнившей чашу терпения сеньоры Бучакес, и она вернула ее супруге нотариуса. Донья Фелипа тщетно пыталась объяснить сыну недопустимость подобных подарков — тот лишь безутешно рыдал: "Я люблю Бучакеса! Я люблю Бучакеса!" Чтобы утешить его, мать покупает подарок Бучакесу — роскошный альбом для переводных картинок. Затем она рисует и вырезает диковинных животных — тоже в подарок другу сына. Но как только постоянные подношения прекратились, Бучакес становится неприветливым и резким. Из-за любого пустяка он может толкнуть Дали или сказать что-нибудь обидное. Стараясь вернуть расположение друга, Дали выдумывает, будто нашел у Фонт-Тробада волшебный платан, а поскольку и эта новость оставляет Бучакеса совершенно равнодушным, то в доказательство правдивости своих слов Дали показывает завернутый в носовой платок плод платана, ощетинившийся маленькими шипами. Засмеявшись, Бучакес немедленно вырывает сверточек, причем Дали, зная, насколько былой друг превосходит его в силе, даже не пытается сопротивляться. Он просто убегает домой и, запершись в своей комнате, дает волю слезам, после чего клянется отомстить. С этого дня Бучакес превращается во врага Все, что описано Дали в "Придуманных воспоминаниях" до этого момента, выглядит вполне реальным, но затем, без всякого перехода или пояснения Дали рассказывает, что однажды утром проснулся в России; дело происходило летом, поэтому никакого снега не было и в помине. Он сразу понимает, что находится в России, потому что кругом башни, увенчанные похожими на луковицы куполами, точно такими, как показывал ему на картинках сеньор Трейтер. Впоследствии, работая над своей автобиографией, Дали колебался — что именно навеяло такие образы его воображению: картинки первого учителя или цветная мозаика в барселонском парке Гуэля. Насмотревшись на купола, которые начинают ему казаться похожими на остроконечные тюрбаны, Дали обращает внимание на огромный парк, где празднично одетые дамы, рассевшись на деревянных стульях, ждут, пока начнется концерт военного оркестра. Каково же его изумление, когда на одном из этих стульев он видит Галюшку! Сильно растерянный и смущенный, полагая, что и та его заметила, Дали прячется за спину одной из дам, которая с безмятежным видом лакомится шоколадом.

Тридцать лет спустя, в Париже, в лавчонке, где торговали всякой всячиной, пораженный Дали обнаружил пожелтевший рисунок, на котором была изображена та самая дама. "Уверенность, что я уже видел ее, — писал художник, — была столь сильной, что несколько дней я находился под властью магического влияния этого портрета, вполне убежденный, что эта самая женщина однажды приснилась мне. И даже сегодня она со всей отчетливостью встает перед моими глазами среди размытых очертаний "придуманных воспоминаний". Во сне же, когда ребенок прячется за спину этой дамы, образ ее мешается с образом кормилицы, и ему чудится, будто он видит, как вздымается под тонкой блузкой ее грудь в такт ровному шуму волн, накатывающих на пустынный пляж Кадакеса.

Дали всегда говорил, что даже если жизнь — игра, то необходимо знать ее правила, но в старости он заявил, будто понял: в конечном счете проигрыш неизбежен. Неосознанно эта мысль уже присутствовала в том далеком детском сне, когда внезапно ему почудилось, будто по телу представительной русской дамы ползают муравьи, а в спине ее образуется нечто вроде отверстия, в которое он смотрит, как в окно. В этот момент он видит, что какая-то лошадь, споткнувшись, падает в ручей, не успевая увернуться от наезжающего на нее колеса кареты, в которую она впряжена. Два маленьких солдатика, забавных, словно механические игрушки, бросаются к ней: один хватает морду животного, а другой всаживает между глаз лошади перочинный ножик. Совершенно равнодушная к разыгрывающейся на ее глазах трагедии Галюшка остается на том же месте и машет Дали, чтобы тот подошел. Направляясь на ее зов, мальчик проходит мимо агонизирующего животного и в порыве ему самому непонятного чувства становится на колени, чтобы поцеловать лошадиную морду. Затем он закрывает лицо своей матросской шапочкой, почти задыхаясь от запаха фиалок, который исходит от подкладки.

Галюшка нежно гладит его, но, охваченный приступом неожиданного гнева, мальчик кусает ее за коленку. Застонав от боли, она падает на землю, и когда Дали, которому сразу становится жалко девочку, садится рядом, чтобы утешить, на вершине расположенного неподалеку холма появляется Бучакес на роликовых коньках. С безумным смехом, весь потный и раскрасневшийся, стремглав кидается он к ним. Пока дети пытаются спрятаться за раскидистым платаном, Дали прикрывает Галюшку руками. Он понимает, что Бучакес, который еще недавно казался ему таким красивым, на самом деле выглядит отталкивающе и что в мире не может быть большей ненависти, чем та, какую они теперь испытывают друг к другу. В этот момент Галюшка вручает ему блестящую цепь, на которую нанизано множество медалей, и — Дали вздрагивает от счастья — его волшебный платановый шарик. Едва мальчик успевает надеть цепь, как Бучакес снова бросается на него.

Уже в следующее мгновение Дали легко проскальзывает между ручками стоящего рядом кресла, но в последний момент застревает и оказывается в западне. Галюшка, в глазах которой стоят слезы, подносит к губам мальчика волшебный платановый комочек, его "любимую обезьянку". Не потерявший присутствия духа Дали заметил на соседнем стуле брошенные кем-то офицерский плащ и шпагу и тут же понял, что с помощью этого оружия он справится с Бучакесом. Не замечая разыгрывающейся рядом драмы, офицер и его спутница непринужденно беседуют неподалеку; иногда женщина заливисто смеется, запрокидывая голову, и тогда офицер восторженно смотрит на нее.

Пытаясь выбраться, Дали нечаянно толкает Галюшку ногой, и от этого удара она снова падает, а на лбу у нее выступает кровь. Несмотря на это, именно теперь в ней появляется нечто вызывающе-соблазнительное, чего ранее Дали не замечал. И тут, словно ярко вспыхнула молния, он явственно увидел под летней юбчонкой и блузкой наготу девочки. Сразу же — ведь во сне события происходят вне всякой логики и последовательности — Дали отделался от сковывавшего его стула; и снова перед ним Бучакес, настроенный на сей раз более миролюбиво. Он уже снял коньки и с глуповатым видом спрашивает: "Где это мы?" А поскольку никто не удостаивает его ответом, он чуть не плача просит Галюшку: "Если ты покажешь мне обезьянку Дали, я больше не буду так вести себя". Девочка испуганно вздрагивает и прижимает цепь с медалями и волшебным шариком к груди. "Давай поиграем", — начинает умолять Бучакес. "Во что?" — вмешивается Дали. "В сыщиков и воров". — "Идет".

Бучакес протягивает ему руку, которую Дали пожимает, положив другую на эфес шпаги. Предстоит решить, кто из них будет сыщиком, и Дали предлагает отдать эту роль тому, кто выше, точно зная, что Бучакес выше него и выше Галюшки. Тем не менее, решив действовать строго по правилам, они отмечают рост каждого на дереве, и только после этого Бучакес удаляется на холм, зажав под мышкой роликовые коньки. Пока Бучакес не видит, Дали располагает шпагу между двумя стульями — так, чтобы лезвие ее было повернуто в сторону холма и чтобы спускающийся на роликовых коньках Бучакес неминуемо налетел на него. После чего, взявшись за руки, Галюшка и Дали удирают сквозь лабиринт стульев. Начинает садиться солнце, и в багровеющих сумерках растекшаяся вдоль ручья кровь мертвой лошади похожа на раскинувшую крылья большую черную птицу. Зажмурившись, Дали представляет, как растечется кровь Бучакеса, когда тот на полной скорости врежется в лезвие шпаги и будет рассечен надвое, — на этом "Придуманные воспоминания" резко обрываются.

Работая над своей автобиографией, Дали оглядывается на прошлое и понимает, что страстная детская влюбленность в Бучакеса вызвана одним: он соединил в себе образ умершего брата и аниму самого Дали. Но белокурый, ангелоподобный и чем-то похожий на девочку Бучакес — не только смешение образа умершего брата и женского начала в детской психике самого Дали; возможно, это тот ребенок, что "приподнимает поверхность воды" и которого Дали отождествляет с самим собой.

Достаточно сравнить ребенка с картины "Дали в шестилетнем возрасте, когда он считал себя девочкой, приподнимает поверхность воды, чтобы посмотреть на спящую в тени моря собаку" с одной из немногих сохранившихся детских фотографий Дали, чтобы убедиться — это разные дети, хотя они вполне могут оказаться братьями. На картине изображен белокурый, кудрявый, розовощекий крепыш, а на фотографии мы видим смуглого черноглазого мальчика с заостренными чертами лица. Возможно, мальчик на картине — феминизированный вариант Дали, но гораздо больше он похож на Бучакеса, каким тот виделся другу детства. Когда Дали неожиданно встретился с Бучакесом в колехио сеньора Трейтера, у него возникло ощущение, будто он обрел свое второе "я", и мальчик начал боготворить Бучакеса, совершенно не отдавая себе отчета, что на самом деле он боготворил его как воплощение живущего в собственной душе женского начала.

Хотя в те далекие времена Фигерас был больше похож на поселок, чем на город, вполне могло случиться, что до колехио сеньора Трейтера Дали и Бучакес действительно не встречались, поскольку они принадлежали к разным социальным слоям. Выбор колехио был продиктован не только стремлением нотариуса избавить сына от религиозного образования, но также и желанием, чтобы тот научился сосуществовать с детьми из семей с более низким, чем их собственное, имущественным положением. Однако довольно скоро своеобразные педагогические воззрения сеньора Трейтера вынудили нотариуса изменить первоначальное решение. По всей видимости, Дали вполне искренне утверждал, что в этом колехио он ничему не научился, хотя поведение его всегда было примерным. Встреча с Бучакесом произвела на него огромное впечатление: Дали был одновременно очарован и напуган. Любить друга для него означало, по сути, любить женскую часть своей психики, и он отдался этой страсти с одержимостью взрослого мужчины, склонного к нарциссизму. В то же время Бучакес, которого он бессознательно отождествлял с другим Сальвадором Дали, так омрачавшим его существование, вызывал у него страх. Обожаемый друг был не только белокур и "красив, как девочка", он был также выше Дали, а в этом возрасте выше обычно тот, кто старше. Однако если Бучакес и старше, то совсем не намного. Так, незаметно для себя Дали, бессознательно отождествлявший друга с покойным братом, принял правду — первенец был старше всего на девять месяцев, а не на семь лет. Когда Бучакес клал руки на плечи Дали, тот вздрагивал и по телу его пробегала дрожь, словно до него дотронулся покойник, а когда его друг неожиданно сильно бледнел, Дали казалось, что он видит на его лице печать ранней смерти. Иными словами, в образе Бучакеса перед ним словно возникал тот, другой Сальвадор Дали, соединивший в себе черты ребенка, ангела и призрака.

С самого начала отношения между Бучакесом и Дали развивались по вполне определенному пути: расставаясь, дети обменивались долгим поцелуем в губы — так мог бы целовать Дали собственное отражение в зеркале, когда играл, притворяясь девочкой. Длинными летними вечерами дети ходили к Фонт-Тробада, надеясь найти маленький волшебный шарик, который в раннем детстве представлялся Сальвадору Дали мохнатой обезьянкой. Это место, Фонт-Тробада, название которого с каталонского может быть переведено как Обретенный Источник, становится отчетливой метафорой утерянного рая материнского чрева, куда Дали возвращается, влюбленный в призрак своего брата. Следует обратить внимание на время, которое они выбирали для своих прогулок, хотя только через несколько лет освещенные закатным солнцем кипарисы во дворе другого колехио произведут на будущего художника столь завораживающее впечатление. Зарево на горизонте означало, что день клонится к закату, умирает; а небо переливалось теми же красками, что много позже мы увидим на картине "Яйца на блюде без блюда" — оно окрашено в цвета, символизирующие воспоминания художника об утраченном рае материнского чрева.

Сальвадор Дали не в состоянии скрыть что-то от Бучакеса, поэтому он и рассказывает ему о Галюшке. К существованию девочки его друг отнесся с такой же уверенностью, как к своему собственному, что положило конец мучившим Дали страхам относительно ревности Бучакеса к Галюшке. Он радостно, хотя и с некоторым замешательством, принял готовность друга разделить его любовь. Но реакция Бучакеса и не могла быть иной: ведь независимо от того, какая доля истины содержится в "Придуманных воспоминаниях", он и девочка были неотъемлемыми, хотя и противопоставленными друг другу, составляющими психики Дали. Но если во внешности Бучакеса проглядывали черты первенца нотариуса и женское начало самого Дали, то Галюшка — объект его мужских вожделений, в котором угадывались черты доньи Фелипы. Эти два архетипа в различных вариантах будут постоянно появляться в творчестве художника. Мы еще вернемся к тому, какие изменения претерпит образ Бучакеса; Галюшка же, прежде, чем воплотиться в Гале, воплотится в Дулите, с которой Дали познакомится в отроческие годы и отношения с которой зайдут достаточно далеко. Однако перейти последнюю грань Дали не решится, опасаясь либо обнаружить мужскую несостоятельность, либо заразиться дурной болезнью, ужас перед которой внушил ему нотариус. Возможно, Дали бессознательно смешивает оба страха в один; с другой стороны, эти страхи бессознательно отражают его представление о грехопадении человека: зло приходит в мир через женщину, и тому, кто не поддается ее соблазнам, удается избежать символического повторения первородного греха.

В "Невыразимых признаниях" художник писал: "Мои необыкновенные возможности позволили мне бросить вызов смерти: я придумываю воображаемую жизнь, используя для этого сначала Бучакеса, друга, который вполне мог оказаться воплощением моего покойного брата, а затем Дулиту, которая очень долго была главным объектом моих мечтаний". Но существование в наполовину выдуманном мире лишь усиливало его тревожное состояние, и до тех пор, пока Гала не заняла свое место в жизни художника, это состояние находило выход в онанизме или в не поддающихся контролю приступах смеха. Эти неожиданные приступы, особенно участившиеся в то лето, когда Дали познакомился с Галой, начались еще девять лет назад: в 1920 году в Фигерасе умер сеньор Сане, школьный учитель математики. Дали принял очень близко к сердцу эту кончину. "Бедняга! Он был таким добрым, а ведь мы причиняли ему столько неприятностей! Только теперь мы поняли, какой он был терпеливый! Конечно, это был достойный человек, и он так хорошо вел свои уроки, но мне всегда казалось, что ему не сильно повезло в жизни", — говорил Дали за обедом родителям, весь под впечатлением случившегося. И в этот момент, к его собственному изумлению и к изумлению окружающих, он впервые разражается одним из тех приступов неудержимого смеха, что будут впоследствии повторяться нередко.

Однажды они с Галой, вскоре после их знакомства, поднялись на самую высокую вершину в окрестностях Кадакеса. Держась за руки, молодые люди заглянули вниз, в разверстую у их ног пустоту; Гала смотрела на него своими огромными черными глазами, всегда казавшимися ему загадочными. Солнце садилось, бросая розоватые отблески на прибрежные скалы, и Дали, охваченный непонятным порывом, начинает бросать камни в воду. Женщина молча пристально смотрела на него, а он на мгновение представил, что вместо следующего камня резко кидает в воду стоящую рядом Галу. Он осознает, что отождествляет ее с Галюшкой и с Дулитой, вечным архетипом девочки-женщины, старающейся вырвать его у одиночества, которое он делил только с собственной анимой.

Для него навсегда останется загадкой, почему он тогда не убил Галу, а также почему она в те дни так терпеливо переносила все его упреки. Тогда он еще не понимал, что зарождается новая любовь, благодаря которой в его психике установится компенсаторное равновесие между образами Галюшки и Бучакеса. Дали обвиняет Галу в том, что она мешает ему заниматься живописью, что в ее намерения входит погубить его, сбить с пути истинного, что из-за нее он растрачивает свой талант и проводит время в пустых разговорах. Приступы агрессивности быстро сменяются раскаянием, и, стоя на коленях, Дали целует туфли Галы, умоляя уделить ему хоть немного внимания. Затем он провожает ее до гостиницы, где прощается, опустошенный, раздраженный, сгорающий от стыда за самого себя. После первого же поцелуя, сжав ее в объятиях и позабыв обо всех своих страхах, он кричит: "Скажи, что я должен сейчас сделать! Скажи немедленно и прямо, пусть непристойно, как превратиться в мужчину и животное!" С полной невозмутимостью Гала ответила: "Убей меня!".

Конечно, совет остался без внимания, зато Дали стал покорным рабом Галы, получившей над ним полную власть. Точно так же огромную власть над его мыслями и поступками имели покойные мать и брат. По мере того как растут слава и богатство Дали, он все больше и больше засыпает Галу подарками. Как мы знаем, он даже начинает подписывать свои работы двумя именами, своим и ее, после чего дарит ей написанные картины. Но и этого ему кажется недостаточно — он покупает для Галы замок, реставрирует, украшает и обещает не переступать его порога, ибо замок — полная собственность Галы, хотя ему известно, что в старости ее ублажают там сомнительного вида молодые люди. И, словно жена была его госпожой и повелительницей, Дали не только делит ее тело с этими юнцами, но и осыпает их дорогими подарками, зная еще со времен первого знакомства с работами Фрейда, что золото — это сублимация человеческих экскрементов.

Почти все подарки, которые в детстве Дали делал Бучакесу, также имеют анальный и гомосексуальный смысл. Как мы знаем, передарив другу все свои игрушки, он перешел к вещам родителей, в первую очередь отдавая предметы, которые принадлежали отцу, а значит, являлись замещением образа нотариуса. Когда Дали украл старые отцовские курительные трубки, это было более чем прозрачным выражением Эдипова комплекса, поскольку означало метафорическую кастрацию дона Сальвадора. Затем последовал еще один предмет, которым нотариус очень дорожил, — медаль, полученная им на Конгрессе эсперантистов. Эти детские поступки говорят о том, что бессознательно у будущего художника уже складывался собственный вариант мифа об Эдипе, где главная роль будет отведена Вильгельму Теллю. И последний подарок — голубая супница, столько раз стоявшая в центре стола во время семейных обедов. У матери Бучакеса, которая вполне спокойно отнеслась к предыдущим подаркам, были основательные причины для беспокойства. Эта фарфоровая супница, украшенная птичками, не просто отражала быт и уклад буржуазного дома — она была символом этой семьи.

Хотя донья Фелипа вполне могла оказаться шокированной неуемной любовью своего сына к Бучакесу, однако она пытается помочь ему и даже придумывает новые подарки. Одновременно она преподносит Дали первый урок относительно значения символов, задолго до того, как он прочитает "Толкование сновидений" Фрейда. Если он действительно так любит своего друга, совершенно необязательно красть вещи из дома, чтобы доставить тому удовольствие: достаточно прибегнуть к силе искусства, с помощью которого можно превратить простую бумагу в нечто волшебное. Мать покупает альбом для переводных картинок, который Дали, с удовольствием заполнив, вручает другу. Когда донья Фелипа вырезала из бумаги сказочных животных, ребенок был поражен; возможно, это прообраз его маленького "зоопарка" в Моли-де-ла-Торре. Добавим, что супруга нотариуса не потребовала прекратить дружбу с Бучакесом на том основании, что тот старше или сильнее или вообще неподходящая компания для ее сына, как это сделало бы на ее месте большинство матерей.

Донья Фелипа вела себя так, словно инстинктивно чувствовала то, что спустя годы выразит Дали в разговоре с Андре Парино: Бучакес, мой друг детства, вполне мог бы быть моим покойным братом". Мать очень разумно и терпимо относится к необузданной любви своего сына и старается превратить ее в дружбу, основой которой могли бы стать детские забавы вроде переводных картинок или вырезанных из бумаги фигурок животных. Так она символически соединяет двух своих сыновей и воскрешает старшего. В то же время, хотя Дали, естественно, не мог этого осознать, она открыла ему, что искусство может иметь цену: голубая супница, фарфоровая канарейка, медаль, курительные трубки заняли свои прежние места в доме, но вместо них были отданы альбом, заполненный переводными картинками, и вырезанные из бумаги животные, похожие, как сиамские близнецы. Конечно, ребенок не понял урока, преподанного сеньорой Дали, и, согласно многочисленным свидетельствам его друзей, до встречи с Галой Дали был совершенно равнодушен к материальной ценности своих картин. Гала, которую он бессознательно воспринимал как олицетворение матери-богомола, заставила его понять это и научила извлекать из искусства материальную выгоду. Почти все друзья молодости Дали признают за ним полное равнодушие и безразличие к деньгам, пока он не познакомился со своей будущей женой.

Роспись потолка в главном зале Театра-Музея Дали в Фигерасе, сделанная художником, названа им: "Гала и Дали великодушно и по-иезуитски низвергают на головы сограждан все золото, что я заработал" (1974). На потолке изображены Дали и его супруга, поддерживающие небесный свод, откуда падают дождем золотые монеты; тут же — контур знаменитых "мягких часов" Дали и триумфальная колесница. Золотой дождь неразрывно связан с мифом о Данае, который во многих отношениях весьма похож на миф об Эдипе. Отцу Данаи, аргосскому царю Акррсию, дельфийский оракул предсказал смерть от руки собственного внука. Тогда Акрисий заключил Данаю в темницу, но Зевс проник к ней в виде золотого дождя, и после его посещения Даная родила Персея. Посаженная вместе с сыном в заколоченный ящик, Даная по приказу Акрисия была брошена в открытое море, но волнами их выбросило на остров Серифос, где ящик подобрал рыбак, брат царя Полидекта. Позже Персей прославится многими подвигами — сумеет добыть голову Медузы, освободит Андромеду — и станет одним из главных греческих героев. Когда он возвращается в Аргос вместе с Андромедой и с Данаей, Акрисий пытается избежать своей участи и обращается в бегство, но по случайности ему приходится принимать участие в состязаниях вместе с внуком; диск, брошенный Персеем, попадает королю в голову и убивает его. Из тела обнаженной женщины на потолочной росписи в Театре-Музее, точнее, из ящика в одной из ее ног низвергается золотой дождь: вместо того чтобы принимать у себя Зевса в виде золотого дождя, Даная Дали сама низвергает золотой дождь на головы граждан Фигераса. Другими словами, Гала, эта своеобразная Даная, которая была для Дали бессознательным олицетворением матери, дает жизнь золоту, символизирующему Дали и одновременно его искусство.

В описанном в автобиографии сне, где Дали переносится в Россию, появляются и родители: мать — в образе женщины, безмятежно жующей шоколад. Заметим, что Гала, в которой для Дали воплотится мать, когда художник увидел ее во второй раз, сидела на пляже в Кадакесе спиной к дому нотариуса. Обе женщины со спины показались Дали "питательным источником" и вызвали ассоциацию с кормилицей. Однако, когда во сне Дали чудится, что грудь женщины вздымается под тонкой блузкой, он замечает ползающих по ее телу муравьев, а в спине сразу образуется нечто вроде открытого окна. Этот ночной кошмар был не только предвестием скорой и внезапной смерти матери, но в то же время и предвестием ее воплощения в Гале, неподвижно сидящей спиной к нему на берегу моря — и по этой спине вовсе не ползали муравьи. "Я был ее новорожденным, ее ребенком, ее сыном, ее любовником — мужчиной, которого ей предстояло любить, — она открыла мне небо, и вдвоем мы устроились на облаках, вдали от мира. Она стала моей защитницей, моей божественной матерью, моей королевой", — писал Дали в "Невыразимых признаниях".

В детском ночном кошмаре мать сидит среди публики, ожидающей начала концерта, но окажется она свидетельницей драмы, которая разыграется между ее "сыновьями", Сальвадором Дали, Бучакесом и Галюшкой. Но прежде чем открыто проявится неприязнь между двумя Дали — живым и мертвым, разыграется другая трагедия. Споткнувшись, падает и, попав под колесо кареты, тут же погибает лошадь. Это умирающее животное символизирует дона Сальвадора Дали Кузи, а маленькие, словно игрушечные, солдатики — это дети доньи Фелипы — Бучакес и Дали, или Эдип и Персей, готовые нанести нотариусу решающий удар. Во сне Дали, повинуясь непонятному чувству, целует лошадиную морду — так много лет спустя он поцелует нотариуса в губы, когда тот будет уже лежать бездыханным. В сумерках растекшаяся кровь животного напоминает силуэт большой черной птицы; точно так же в детстве Дали чудилось, будто он видит печать ранней смерти на лице Бучакеса, когда тот бледнел. Черная птица как символ неотвратимой смерти объединяет двух тезок художника — брата и отца, которого, как инстинктивно чувствует Дали, он переживет из-за небрежности или прихоти судьбы.

В том ночном кошмаре Бучакес и Галюшка ведут борьбу за душу Дали: эти детские фигурки олицетворяют гомосексуальность и гетеросексуальность. Во сне Дали без всякого повода больно кусает девочку за коленку, когда та начинает гладить его, словно отвергая искушение женственностью. И хотя друзья, рядом с которыми прошли детство и юность художника, решительно отрицают наличие в нем склонности к гомосексуализму, его реакция на проявление женского тепла со стороны Галюшки была не чем иным, как отражением латентной гомосексуальности и эмоциональной неустойчивости, так часто проявляемой Дали в детские годы. Но он тут же сожалеет о содеянном и хочет утешить девочку — эти перепады настроений отражают противоречивые сексуальные устремления Дали. Нападение Бучакеса, который кинулся на них, как разъяренный бык, — это, по всей видимости, протест гомосексуального начала его психики против гетеросексуального. А стремление Дали отомстить Бучакесу, в котором он видит воплощение покойного брата, может быть расценено как борьба против гомосексуального начала в себе самом и воздействия брата, угрожающего целостности его личности.

Совершенно переменившийся Бучакес перестает нападать и обещает не преследовать Дали и Галюшку, если те покажут ему "обезьянку", ощетинившийся колючками комочек платана, но, оставшись ни с чем, предлагает поиграть в сыщиков и воров. Дали, уже обнаруживший к этому времени офицерские плащ и шпагу и придумавший, как избавиться от Бучакеса, предпочитает, чтобы тому досталась роль преследователя. Если Бучакес является символом покойного брата, то, значит, он является и символом другого Сальвадора, того дона Сальвадора Дали Кузи, который, изгоняя Галу и Дали из Кадакеса, поступает как Спаситель, изгоняющий Адама и Еву из рая. И как нотариус отвергает Галу и Дали, так Бучакес в детском кошмарном сне преследует Дали и Галюшку.

Поэтому смерть, которую Дали уготовал своему врагу, в то же время означает и избавление от отца, покойного брата и собственной анимы, воплощенной в Бучакесе. Расправа с Бучакесом предстает всего лишь как предлог, чтобы разделаться с теми, кого он в действительности символизирует. Дали должен уничтожить того, в ком воплощено женское начало его психики, и того, кто угрожает целостности его личности, — только тогда он докажет свою мужественность и сможет любить Галюшку. Не случайно именно в этот момент русская дама — метафора матери — исчезает. Конфликт между нотариусом и его сыном, закончившийся столь драматично, поводом для которого стал роман художника с Галой, случился в 1929 году, уже после смерти доньи Фелипы. Но ее доля вины в этой драме, безусловно, есть: дав своему сыну жизнь и исторгнув его из вечного рая материнского чрева, она толкнула его на два символические преступления — братоубийство и отцеубийство.

Для того чтобы избавиться от Бучакеса и тех, кого он символизирует, Дали выбирает шпагу, а чтобы врагу не удалось избежать смерти, располагает ее между двух стульев, повернув лезвием в ту сторону, откуда должен появиться Бучакес. В каком-то смысле этот мотив лежит в основе известного пластического образа Дали — чудовища, символизирующего гражданскую войну на картине "Мягкая конструкция с вареной фасолью. (Предчувствие гражданской войны)" (1936). На заднем плане, слева, виднеется персонаж не менее известной работы художника, датированной тем же годом, — "Фармацевт из Фигераса, когда он не ищет совершенно ничего". Фармацевт, как и сам Дали, как огромное большинство испанцев, бессилен перед страшным чудовищем. Шпага, в детском ночном кошмаре лежавшая между двух стульев, превратилась на этом полотне в уродливое подобие ноги, которую сжимает в кулаке чудовище, только что отрубившее этой шпагой собственную голову: ведь в конце концов любая гражданская война не что иное, как коллективное самоубийство.

Еще никогда после 1920 года, когда Дали поверял свои юношеские взгляды и мысли дневнику, до сих пор полностью не опубликованному, он не выражал своего отношения к гражданской войне столь четко, как на этой картине. В дневнике, который вел Дали в шестнадцать лет, его политические взгляды гораздо очевиднее, чем художественные пристрастия. В эти годы он считает себя импрессионистом и с благоговением относится к Мане, Дега, Ренуару. Но гораздо больше восхищения у него вызывает отец его школьного приятеля Жауме Миравитлеса, который во время уличных волнений в Барселоне вместе с толпой забрасывал полицейских бутылками, за что угодил в крепость Монтжуик. Политические воззрения юного Дали близки к коммунистическим, хотя он нигде их так не определяет. Скоро Дали станет единственным в Фигерасе подписчиком "Юманите". Его радуют победы большевиков в гражданской войне, и он надеется, что они вступят в Германию. И хотя политические взгляды юности не более чем теоретические увлечения, будущего художника дважды арестовывают. Один раз за то, что он наподдал ногой консервную банку, на которой была государственная символика Испании (по другим свидетельствам, он был арестован за то, что вместе с Жауме Миравитлесом сжег испанский национальный флаг). Второй раз его задерживают в 1924 году; причиной ареста стала жалоба отца на нескольких служащих Гражданской гвардии и других лиц, которые открыли стрельбу и чуть не застрелили нотариуса, когда тот организовывал выборы в местечке Боаделья. После этой жалобы в доме нотариуса провели обыск, в ходе которого обнаружили экземпляры "Юманите", и Дали был арестован. Его освободили через два месяца за отсутствием улик, но нотариусу губернатор запретил переступать порог клуба "Спорт Фигераса", хотя тот числился его почетным членом.

Как мы помним, сон, о котором рассказывает Дали в "Придуманных воспоминаниях", обрывается в самый неожиданный момент — когда должно совершиться преступление. Он обрывается на том, что Дали, глядя на багровеющие сумерки, представляет, как растечется кровь Бучакеса. Сам Бучакес так и не появляется, чтобы найти уготованную ему смерть. Но мы напрасно будем задаваться вопросом, куда он подевался, — ведь в конечном счете Сальвадор Дали обречен вечно ждать возвращения своих призраков: отца, матери и покойного двойника.

Примечания

1. Имеется ввиду, что каталонцы вследствие географического положения между остальной частью Испании, Европой и Африкой вобрали в себя самые различные этнические элементы.

2. Сант-Пере-де-Рода — монастырь, один из наиболее значительных архитектурных памятников Ампурдана.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница