Первая смерть Сальвадора Дали
Сальвадор Дали Доменеч, уроженец Фигераса, что в провинции Жерона, сын одного из пяти нотариусов этого городка, дона Сальвадора Дали Кузи, и супруги его доньи Фелипы Доменеч Феррес, домашней хозяйки, по линии отца — внук покойного Гало Дали Виньяса и Тересы Кузи Марко, а по линии матери — покойного Ансельмо Доменеч Серра и Марии Феррес Садурни, скончался в Фигерасе. Да покоится душа его в мире, где бы ни обрела она пристанище на просторах вечности.
Всем известно, что умер Сальвадор Дали от менингита, после долгого беспамятства. Утрата эта невосполнима: черты его даже в раннем младенчестве были отмечены печатью гениальности. В книге "Тайная жизнь Сальвадора Дали", которую ее переводчик на английский язык назвал "одним из самых загадочных свидетельств, когда-либо выходивших из-под пера человека, наделенного подлинным чувством слова, даром воображения и талантом выражать свои мысли на бумаге", говорится, что хотя это невероятно и необъяснимо, но существо столь необыкновенное, как Сальвадор Дали Доменеч, прошло по жизни с завесой легкой, неизменной печали в пронзительных черных глазах1.
Если бы Сальвадор Дали воскрес, все вокруг показалось бы ему незнакомым: после его смерти люди изменили мир более радикально, чем за всю предшествующую историю человечества. Или, по крайней мере, за время, прошедшее с того описанного доном Мигелем де Унамуно дня, когда горилла, шимпанзе и орангутанг, забравшись на верхушки деревьев, испуганно и удивленно наблюдали за своим спятившим сородичем, который закапывал в землю мертвецов так же, как они закапывали орехи, пряча их на черный день.
В "Тайной жизни" не рассказывается о дне похорон Сальвадора Дали. Из этой книги мы узнаем только, что родился он в 1894 году, а умер в 1901-м, на самой заре нашего века. С тех пор рухнули империи, произошли революции в Святой Руси и в Китае, в Испании дважды сменились монархи, страна пережила две диктатуры, одну Республику и одну гражданскую войну, планета корчилась в огне двух мировых войн, а человек, эта обезьяна, взыскующая вечности, ступил на лунную поверхность и открыл постоянно совершенствующийся способ уничтожить все живое на земле, просто нажав кнопку или протянув руку к красному телефону.
Нотариус и его супруга были раздавлены смертью первенца. В те времена дон Сальвадор не верил в Бога, а донья Фелипа исправно посещала церковь, поэтому им, наверное, пришлось заключить что-то вроде молчаливого соглашения, дабы чтить скорбную память о малыше. Мы знаем, что на комоде в супружеской спальне стояли рядом — быть может, освещенные благоухающими миррой лампадами — фотография их умершего ребенка и репродукция картины Веласкеса "Распятие"2. Это напоминало алтарь, перед которым молилась мать, а отец, республиканец и приверженец Лерруса3, разуверившийся католик, погружался в глубокое горестное раздумье.
Вместе с ними трагедию эту переживал весь Фигерас, в те времена небольшой городок у подножия Пиренеев, продуваемый пронзительными горными ветрами, почти все жители которого были друг с другом на "ты". Через несколько лет этот Фигерас прославится тем, что на картофельном поле в его окрестностях совершит вынужденную посадку французский биплан, направлявшийся из Парижа в Барселону, а быть может, в Сабадель, население которого в ту пору очень увлекалось воздухоплаванием. Самолет приземлился неподалеку от загородного дома родителей поэта Фажеса де Климента 11 января 1920 года. И все долго помнили, что муниципалитет принял решение вручить пилоту ключи от города, и на картофельное поле отправился сам алькальд4 в сопровождении всех советников, чтобы сказать летчику: "Добро пожаловать, господин вор!"5
Но поскольку время лечит все, даже большое горе, постепенно сгладились и воспоминания об умершем. Как известно, победить отчаяние, порожденное смертью ребенка, способна только страсть к бессмертию. И потому под репродукцией "Распятия" Веласкеса и фотографией малыша, не перенесшего менингита, снова слились в объятиях нотариус и его супруга, чтобы зачать своего второго ребенка — мальчика, родившегося в восемь сорок пять утра 11 мая 1904 года, о чем прохожих извещает мемориальная доска на доме номер двадцать по улице Монтурйол. В доме, где свершилось столь знаменательное событие, было три этажа, а перед домом — небольшой сад. Потом дом снесли, а на его месте построили одноэтажный — он теперь значится под номером шесть по той же улице, на углу площади Палмера. Место здесь оживленное и узкое, и люди спешат мимо, не обращая внимания на мемориальную доску, хотя высеченная на ней дата значится в любой истории современной живописи. Мемориальная доска на доме, где родился Дали, открыта 12 августа 1961 года, когда Фигерас чествовал художника. В самую торжественную минуту кто-то в толпе крикнул: "Кретин!" Художник повернулся к алькальду и невозмутимо сказал: "Вы его берегите: таких, как он, уже почти не осталось".
Ребенок этот столь разительно походил на своего предшественника, что впоследствии, уже отмеченный славой, благодаря таланту и шутовским выходкам, он задумался — не был ли умерший брат эскизом, первоначальным наброском его самого. Поскольку не сохранилось никаких фотографий умершего младенца, даже той, что стояла на комоде рядом с репродукцией картины Веласкеса, можно предположить, что сходство между братьями было не столь велико, как утверждает Дали, настаивающий, что они похожи, как два близнеца. Возможно, художник преувеличивал, влекомый тем трагическим мироощущением, что было ему свойственно в не меньшей степени, чем восприятие жизни как огромного цирка. И только однажды правда — неожиданно для самого Дали — вырывается в беседе с Андре Парино: "Я решил, что буду походить на моего брата, как его зеркальное отражение". В этом смысле биография Дали сходна с биографией Винсента Ван Гога, рождению которого также предшествовала смерть брата, звавшегося Винсентом. В детстве, возвращаясь из школы, Ван Гог каждый день был вынужден проходить мимо надгробия, где значилось его имя. Во всех психоаналитических исследованиях творчества Ван Гога этому обстоятельству придается необычайная значимость, хотя авторы книги "Ван Гог. Документированная биография" А. и Р. Хеммахер выражают сомнение, что первый Винсент Ван Гог, родившийся мертвым, мог оказать влияние на психологическое развитие будущего художника. К тому же информация о детстве Ван Гога слишком скудна, чтобы принимать ее во внимание и делать какие-нибудь выводы.
Во всяком случае, маэстро любил порассуждать о таинственной загадке — был или не был первый Сальвадор Дали ранним наброском его личности, его "черновиком", как сказал бы Гойя. Может быть, нужны два зачатия и парочка родов, чтобы на свет появился такой человек, как он, чтобы он мог состояться, — так незаконченный портрет отца и сестры, написанный в 1925 году, предваряет другой портрет отца и сестры, только по видимости незаконченный и датированный тем же годом. А за двадцать один год до этого, в одиннадцать часов утра 13 мая 1904 года, нотариус отдает распоряжение сделать запись в городской регистрационной книге о рождении ребенка: будущему художнику было дано имя отца и скончавшегося первенца. Потом, много лет спустя, король Испании Хуан Карлос пожалует ему титул маркиза де Пубол.
В "Тайной жизни Сальвадора Дали" маркиз подчеркивает, что у него, как и у покойного первенца, гениальность угадывалась даже в строении черепа, однако тут же добавляет, что легкая, постоянная завеса печали в глазах брата свидетельствовала о всепокоряющем таланте. "Я не был таким умным, но зато все пропускал через себя", он даже хотел, как мы знаем, стать зеркальным отражением усопшего. А поскольку скромность не относится к числу добродетелей Дали, подобное признание должно показаться нам, по крайней мере, правдоподобным.
В 1956 году маэстро заявляет, что Франция — самая рационалистическая из всех стран мира, тогда как он, Сальвадор Дали, родом из Испании, самой иррациональной и мистической страны. В другом месте он еще раз подчеркивает свое возмущение "чудовищностью интеллекта", центром которого является Париж, где, по выражению Дали, все смешивается и переплавляется. Еще четче выражается Дали, заявляя, что "нельзя говорить об уме Бога, поскольку Высший Творец не может обладать интеллектом, который не более чем изъян или болезнь, свойственные человеку". Заметим, что маркиз де Пубол любил называть себя "Божественным Дали" и утверждал, что был свидетелем чудес, явленных миру исключительно ради него и его прославления: "Я убежден: эти чудеса совершаются только для одного человека — Сальвадора Дали", и он смиренно благодарил Господа и ангелов за эти знамения. Несовместимые обычно миры живых и мертвых, между которыми четко обозначена грань, совмещаются, когда речь идет о Сальвадоре Дали: даже усопшие могут отождествляться с художником, чтобы превозносить маэстро. Так, когда речь заходит о его рождении, Сальвадор Дали утверждает: "Я убежден, что все великие люди прошлого, все те, чьи души образуют обволакивающую нас мистическую ноосферу — питательную почву духовности, — объединили свои усилия в то мгновение, когда я явился в мир, мгновение, когда гений человека бросил смерти свой самый дерзкий вызов". На этом сборище наверняка присутствовал и другой, несостоявшийся Сальвадор Дали — хотя бы из чувства семейного долга.
Маркиз полагал, что только интеллект отделяет отмеченных даром Божьим от простых смертных. Отсутствие его — парадоксальный дар, ниспосланный первым, а наличие — недостаток вторых. У покойного Сальвадора Дали интеллекта было в избытке — Сальвадор Дали, маркиз де Пубол, начисто его лишен. Поэтому первый не мог быть ничем иным, кроме как неудачным наброском, который стерла преждевременная смерть. Из "Тайной жизни" вытекает, хотя прямо об этом нигде не говорится, что два с лишним года должны были пройти, пока на донью Фелипу Доменеч и ее супруга снизошла благодать и они зачали второго сына. Подчеркнем, что, по соображениям человеческому разуму недоступным, Боги рождаются на свет в точно назначенное время — ни раньше, ни позже. Тогда как простые смертные могут появиться на свет и вследствие случайной или даже постыдной встречи женщины и мужчины.
Любопытно, что маркиз ("Маркиз! Ты божественен! Приветствую тебя", — мог бы сказать ему, будь они знакомы, Рубен Дарио словами, которые он посвятил маркизу де Саду) прекрасно помнит свои ощущения в утробе матери и описывает их от первого лица6. Но о дне своего рождения Сальвадор Дали рассказывает в третьем лице, словно речь идет о другом Сальвадоре Дали: "Ветер застыл на безоблачном майском небе. На поверхности Средиземного моря, гладкой, словно рыбья чешуя, играли лучи солнца. Что может быть лучше! Сальвадор Дали и не мог желать ничего иного!"
Поскольку человек по имени Сальвадор Дали появлялся на свет дважды, то употребление третьего лица сбивает с толку — о котором из двоих идет тут речь? Или — который из двух братьев по имени Сальвадор Дали говорит о другом? Принадлежит ли этот голос тому, кто прожил так мало, угнетаемый своим интеллектом? Или мы слышим того, кто однажды сказал: "Все люди равны в своем безумии", что не помешало ему неоднократно заявлять: "Единственное различие между Сальвадором Дали и безумцем в том, что Сальвадор Дали не безумец"? Эта оригинальная фраза представляется такой же обязательной, как смерть первенца, его другого "я". У них были одинаковые имена, сходные черты и одаренность; их разделяли лишь интеллект первого и божественность второго — как же определить, кому принадлежит написанное? Не являются ли они зеркальным отражением друг друга, как некоторые параноидно-критические образы маркиза де Пубол, например львиные морды на картине "Приспособление для желаний" (1929)?
Об этой картине один из двух Дали — который? — сказал: "Я писал картину, на которой устрашающие львиные морды символизировали желание, а Гала мне повторяла: "Скоро ты узнаешь, чего я хочу от тебя". Я полагал, что это будет не слишком отличаться от ужасных львов, и, рисуя их, пытался подготовиться к откровению, которое и было мне ниспослано". Если мы станем придерживаться гипотезы, что слова эти принадлежат второму Дали, художнику, о рождении которого извещает мемориальная доска на улице Монтурйол, смысл подобного признания оказывается прозрачным. Сальвадор Дали, не раз утверждавший, что не знал женщин, кроме Галы, был девственником до встречи с нею, и его мучил страх оказаться импотентом. Много лет спустя он сделает полупризнание, что всегда был неспособен к интимным отношениям. На своем ломаном английском, который, по свидетельству художника, американцы никогда не понимали, а если до них случайно доходил смысл какой-нибудь фразы, то они хохотали как сумасшедшие, Дали говорит о себе: "Дали импотент. Но не совсем. Я сильно преувеличивать, когда я говорю. Иногда удается добиться небольшой эрекции. Но не заниматься любовью много потому... что это легко. Ничего никогда не ясно, как вы знаете. Все великие художники и композиторы, кроме Иоганна Себастьяна Баха, оставившего после себя огромное количество детей, были импотенты".
Но разве не умер девственником другой Сальвадор Дали, его брат и двойник? Разве не приговорены к импотенции все ушедшие в вечность, — те, кого Федерико Гарсиа Лорка в "Сомнамбулическом романсе" считал незрячими? И разве согласно психоанализу слепота не является символом кастрации? Возможно, именно Дали, страстный и увлеченный читатель "Толкования сновидений" Фрейда, подсказал Лорке подобный образ. В любом случае первоначальная стадия импотенции и кастрации состоит в невозможности создать самого себя, превратить себя в то существо, каким человек хочет стать. Сальвадор Дали, Божественный и бессильный, был бы никем или был бы совсем другим, если бы его брат и тезка не скончался раньше, чем художника зачали в Фигерасе.
Кроме того, если любой умерший принадлежит вечности, то все живое старается воспроизвести себя во времени, — так повторяется Гала на картине, изображающей три ее явления. Сальвадору Дали недостаточно того, что брат, немногим ранее него пришедший в мир, умер. Он должен — хотя бы символически — собственноручно его уничтожить. "Вместе со мной родился мой брат, мой двойник, и я должен был убить его, чтобы занять мое место и получить право на мою смерть, — писал он в "Невыразимых признаниях". Заметим попутно, что право личности на особость неотделимо от права на смерть, отвечающую индивидуальности человека. В дневниковой записи 1952 года и в беседах с Аленом Боскэ четырнадцать лет спустя Дали гордится тем, что воскликнул "Оле!"7 в тот день, когда узнал об убийстве Гарсиа Лорки. Оставим в стороне нравственные критерии: как не единожды подчеркивал Дали, в это мгновение он узнал, что его друг Лорка полностью состоялся благодаря событиям столь же трагичным, как вся испанская национальная судьба. Другими словами, художник считал, что стать жертвой гражданской войны — наиболее достойная смерть.
А на судьбу самого Дали постоянно накладывала отпечаток память о первенце. Даже в 1966 году он говорит Алену Боскэ: "Я каждый день собственноручно расправляюсь с образом моего брата. Так, сегодня я послал на его могилу цветы. Он — мой мрачный Бог, мы неразделимы, как Кастор и Поллукс8. Я — бессмертный Поллукс, но и он бессмертен, и я постоянно его убиваю, чтобы у Божественного Дали не было ничего общего с этим некогда земным существом". Но раз маркиз вынужден постоянно повторять это бескровное жертвоприношение, значит, оно бессмысленно, как сизифов труд. Маркиз признает, что его самое сильное желание — стать единственным Сальвадором Дали, но добиться этого никак не удается, потому что, чем ближе подходит он к Сальвадору Дали, тем дальше тот отступает от него. Ален Боскэ иронически замечает, что подобная мистика ему кажется очень своеобразной, на что Дали тут же возражает — и смысл его реплики от Боскэ ускользает, — что речь идет не о мистике, а о его собственной мифологии.
Но если многократно повторяемое убийство было всегда символическим, то бескровным оно было отнюдь не всегда. Другой, говорит Дали, держал бы в секрете свои воспоминания о подобных жертвоприношениях, он же выставляет их напоказ, потому что считает: полностью мы постигаем смысл своих поступков не когда совершаем, а когда вспоминаем их. Пятилетний" Дали гулял со своим приятелем, еще младше него; тот ехал на трехколесном велосипеде. Когда они проходили по недостроенному мосту, у которого не было перил, Дали толкнул малыша, и тот свалился с пятиметровой высоты. Затем Дали бросился к родителям мальчугана и сообщил им о якобы несчастном случае, свидетелей которому не было. Ребенок провел в постели целую неделю, а Сальвадор Дали наслаждался жизнью и, убаюкиваемый мерными движениями кресла-качалки, считал тазики с водой, окрашенной кровью, которые выносили из комнаты малыша. В тот день, когда начало смеркаться, Дали, как обычно, отправился погулять — никогда еще совершенство каждого стебелька травы не приводило его в такой неуемный восторг.
И хотя Дали не относит ужасный поступок ни к "правдивым" ни к "придуманным" событиям, описанным в его автобиографии, а рассказывает о нем в части, посвященной "разным историям", случай этот, безусловно, имел место в действительности. Странным образом, словно Сверх-Я вытеснило часть этих воспоминаний, Дали ошибается в названии места, где он столкнул малыша на трехколесном велосипеде с пятиметровой высоты. Он говорит, что они жили тогда в Камбрилсе под Барселоной, а раз под Барселоной, значит, это не может быть Камбрилс, поскольку тот находится неподалеку от Таррагоны; скорее всего, речь идет о Кабрилсе у Вилазар-де-Мар. А ведь Дали прекрасно помнит, что было ему в ту пору пять лет, а также то, с какой высоты падал ребенок, не говоря уже о красоте стебельков травы в тот день, когда все это произошло.
20 мая 1910 года в гостиной дома Дали собрались друзья. Все только и говорили, что о комете Галлея, которая поздно вечером должна пройти мимо и которую можно будет увидеть, если небо не затянет тучами. Друзья родителей Дали собрались полюбоваться зрелищем с террасы на крыше — в те времена дом нотариуса был одним из самых высоких в Фигерасе. В своей "Тайной жизни" Дали точно указывает дату — ему было всего шесть лет, но не может вспомнить название кометы; еще раз она пройдет около Земли в 1986 году. Говорят — и это правда, — что голова кометы ярче любой звезды на небе, а хвост ее озаряет сиянием почти все небо. Кто-то замечает, что если комета соприкоснется с Землей, то человечеству придет конец. Собравшиеся скептически встречают это предположение, но ребенка охватывает панический страх. Когда помощник нотариуса прибегает с криком, что комета уже видна, все кидаются вверх по лестнице, и только парализованный ужасом Сальвадор Дали застывает на месте и не сразу пускается вдогонку за взрослыми.
По пути он натыкается на двухлетнюю сестренку, на четвереньках выбирающуюся из комнаты. Увидев ее, Сальвадор Дали останавливается, секунду колеблется, а потом наподдает ей ногой по голове, словно по футбольному мячу. И тут же мчится дальше "на крыльях безумной радости после этого дикого поступка". Охваченный восторгом, он даже не замечает отца, свидетеля этой сцены. Взбешенный, нотариус хватает сына за руку и запирает на ключ в своем кабинете, приказывая оставаться там до ужина. Ребенок отчаянно вопит от ярости, почти оглохнув от собственного крика. Он болезненно переживает, что не видел кометы, и разочарование это будет преследовать его всю жизнь: оно свежо еще и когда, совсем зрелым человеком, Дали садится за свою "Тайную жизнь".
В тот день в Фигерасе за ребенка вступается мать, и к ужину дон Сальвадор выпускает мальчика. Ребенок понимает, что его слезы пугают родителей, и решает при необходимости пользоваться этим. Но он никогда не отдаст себе отчета в истинных причинах своего зверского поступка по отношению к сестре в тот вечер. Эксгибиционист по натуре, Дали таким образом бессознательно отвлекал всеобщее внимание от кометы и привлекал его к своей особе. Для него непереносимо, что все заняты кометой и никто его не замечает. Кроме того, комета должна заполнить собой весь небесный свод, а ему, несомненно, не раз говорили, что на небесах находится его мертвый брат. Об этом не могли не упоминать набожные мать, бабушка и прислуга. Таким образом, комета как бы символизирует для него другого Сальвадора Дали, ставшего центром вселенной и воплотившегося в Ане Марии в тот момент, когда она неожиданно на четвереньках появляется у него на пути. В ожесточении Дали ударяет ее ногой — так годом раньше он столкнул ребенка с моста в Кабрилсе. Так, сам того не сознавая, Дали избавляет себя от необходимости созерцать отражение своего двойника, привлекающее взоры людей и заполняющее собой весь небосклон.
Подчеркнем, что Дали бессознательно стремится не видеть комету, хотя сам этого не понимает. Предположение, что сверкающая звезда покончит с жизнью на Земле, встречается взрослыми скептически, но ребенок, который, как Дали, страстно обожает самого себя, испытывает ужас перед непонятной и, быть может, неотвратимой катастрофой, о чем художник напишет через тридцать лет. Ему кажется, что его другое "я", отошедшее в мир иной и превратившееся в планету — силу космическую и сверхъестественную, грозит уничтожить его или ослепить своим сиянием. А слепота была для него равносильна смерти, потому что если в трехлетнем возрасте он мечтал только о том, чтобы стать поваром, в пятилетнем — о славе Наполеона, то в шесть — только о том, чтобы превратиться в Сальвадора Дали, в Дали Божественного, Дали-художника9. Ослепнув, он оказался бы лишен возможности самореализации и умер бы.
Однако даже боги нуждаются в верующих, которые, отправляя религиозные культы, подтверждали бы факт их существования. Для того чтобы постоянно утверждаться в собственном существовании, Сальвадор Дали должен был оспаривать отца у своего умершего тезки, отца, который зачал их обоих и который — не будем этого забывать — до болезненности был предан памяти первенца и постоянно молчаливо сравнивал с ним своего второго сына. Ни сам Дали, ни один из переводчиков "Тайной жизни" не обратили внимания на явное логическое противоречие в рассказе о комете. Сначала автор говорит: "Все, кроме меня", кинулись вверх по лестнице, чтобы посмотреть на комету". Когда же он в конце концов собирается с духом, чтобы последовать за всеми на крышу, то сталкивается с сестрой, а отец, "находившийся за моей спиной", как говорит Дали, видит, как мальчик бьет ее ногой. Но нотариус не мог выйти из комнаты раньше сына, чтобы затем оказаться у того за спиной.
Противоречие тем более очевидно, что все это описано в одном абзаце. Из рассказа Дали вытекает, что ребенок ударяет Ану Марию ногой, бессознательно преследуя двойную цель: "убить" мертвого брата и — благодаря плачу сестры — привлечь к себе внимание отца. Таким образом он расправляется со своим другим "я", которое в тот день приняло для него облик кометы Галлея, и вдобавок узнает, что слезы его пугают родителей и что он вполне может держать их в руках, о чем Дали никогда не забудет, пользуясь их слабостью, где только возможно.
Но борьба с другим Сальвадором Дали, "погребенным в глубине моей души, — как скажет художник в "Невыразимых признаниях" — с тем, чей неизгладимый отпечаток жег меня как рана", не заканчивается никогда. В мае 1935-го в нью-йоркском зале "Кок-Руж" Каресс Кросби устраивает костюмированный вечер в честь Дали и Галы, возвращающихся в Европу после своего первого пребывания в Соединенных Штатах. Каресс и Гарри Кросби вместе с Альфредом Барром, директором Музея современного искусства в Нью-Йорке, советуют Дали перебраться в Америку, уверяя, что его ожидает радушный прием. Полуиммигрантскому семейству миллионеров Кросби принадлежало издательство "Блэк Сан Дайал пресс", выпускавшее авангардистскую литературу. Каресс Кросби, невысокая женщина с очень белой кожей, станет одним из персонажей романа Дали "Спрятанные лица", романа, который будет написан в ее собственном доме. Дали поражает, насколько Альфред Барр, прекрасно говорящий по-французски, осведомлен обо всем, что касается современной живописи, тогда как директоры французских музеев зачастую даже не слышали о Пикассо.
Именно Пикассо с необычайной щедростью одолжил ему деньги на эту поездку, когда Дали решил сесть на борт парохода "Шамплен". Непосредственным толчком к этому решению стало то, что его первые выставленные в Нью-Йорке картины были встречены критически и почти в то же время Дали отметили премией Карнеги за "Загадочные элементы пейзажа" (1934). Во время этого путешествия проходят персональные выставки художника в нью-йоркской галерее Жюльена Леви и в Эвери Мемориал в городе Хартфорд, штат Коннектикут. В Атенеуме того же Хартфорда, а потом в Нью-Йорке, в Музее современного искусства, Дали выступил с лекциями. В Атенеуме он произносит одну из своих любимых фраз: "Единственное различие между безумцем и мной в том, что я не безумец". После этого выступления, на которое собралось совсем немного народа, Дали и проникается убеждением, что американцы почти не понимают его английского, а уж если понимают, то заходятся от смеха.
Но, несмотря на то что поездка оказалась очень удачной, даже в Америке Дали пришлось столкнуться с тенью своего брата. Случилось это в Нью-Йорке, на вечере в "Кок-Руж". Если в 1910 году в Фигерасе символом умершего брата для Дали стала комета, то теперь тот явится в облике, очень напоминающем его собственный — обернувшись призраком другого ребенка, погибшего в младенчестве. Случай, о котором идет речь, был всем прекрасно известен, и даже в Америке, где забывают быстро, люди еще помнили о нем. 1 марта 1932 года у известного пилота Чарлза Августа Линдберга похитили его двадцатимесячного ребенка, которого, как и покойного брата Сальвадора Дали, — и как самого художника — назвали в честь отца. Спустя десять недель ребенка нашли мертвым на лесной просеке. Происшествие это, которое во Франции назвали "американским преступлением", не вышло бы за рамки отдела криминальной хроники, если бы не благоговение, которым в Америке был окружен Линдберг после своего одиночного перелета через Атлантику в 1927 году. Газеты обожествляли его, и он был всеобщим кумиром вплоть до второй мировой войны, пока не объявил себя убежденным сторонником нацизма, от чего, впрочем, быстро и горячо отказался, как только Соединенные Штаты вступили в войну.
В 1934 году, когда Гала и Дали приехали в Америку, драма Линдберга снова вернулась на первые полосы: полиция арестовала плотника немецкого происхождения, Бруно Ричарда Гауптмана, по подозрению в похищении и убийстве малыша. Газеты и публика устроили из судебного заседания спектакль, и было приведено немало веских доказательств виновности Гауптмана, но вплоть до сегодняшнего дня многие детали процесса так и остаются неясными. Не выдержав постоянного внимания прессы и общества к своей драме, супруги Линдберг перебрались в Европу, где впоследствии Геринг наградил Чарлза Августа Почетной медалью; Гауптмана приговорили к смертной казни, и он кончил жизнь на электрическом стуле в 1936 году.
В этой обстановке национальной истерии Дали хотел превратить празднество в "Кок-Руж" в то, что он называл "пригрезившимся сюрреалистическим балом". Но некоторые маски поразили даже его: дамы из высшего света явились обнаженными — вместо одежд тела их были покрыты нарисованными ранами, иногда проткнуты английскими булавками; щеки и спины "изукрашены" огромными, напоминавшими опухоли, глазами. На голове некоторых женщин вместо шляп красовались пустые птичьи клетки, а какой-то мужчина, облаченный в окровавленную ночную сорочку, удерживал на голове столик, с которого вдруг вспорхнула стайка переливающихся всеми цветами радуги колибри. Посредине парадной лестницы стояла наполненная водой ванна, готовая в любой момент опрокинуться на гостей. В одном из углов зала висела туша вола с распоротым брюхом, проткнутая мулетами и костылями, которые станут впоследствии одним из любимых образов в творчестве Дали; внутренности животного были разложены на нескольких патефонах.
Гала появилась в костюме "изысканного трупа"10: завернутая в целлулоид, она покачивала на руках грудного младенца, облепленного прожорливыми муравьями; голову ее охватывали щупальца мерцающего кузнечика. Луис Бунюэль, не присутствовавший на вечере в "Кок-Руж" — его тогда даже не было в Америке, — утверждает в своих воспоминаниях "Мой последний вздох", что Дали, представляя Галу гостям, сказал: "На ней костюм убитого ребенка Линдберга". Возможно, Луис Бунюэль переосмысливает этот случай на свой манер: в его воспоминаниях немало придуманного. Так, например, он утверждает, что потерял работу в Музее современного искусства в Нью-Йорке в 1942 году, когда Дали опубликовал "Тайную жизнь", потому что художник будто бы заявил там, что Бунюэль — атеист. В действительности же Дали называет его не атеистом, а "простодушным антиклерикалом", но никто не обратил внимания на эту неточность. Другим объяснением того, почему Бунюэль ушел из Музея современного искусства, — и глупее объяснения не придумать! — является утверждение, что Бунюэль вынужденно подал в отставку, поскольку из книги Дали американцам стало известно, что именно он поставил "Золотой век"11. Каресс Кросби, которая, в отличие от Бунюэля, на балу в "Кок-Руж" присутствовала, ограничивается замечанием, что Гала была наряжена куклой, лицо перепачкано глиной, к которой приклеились листья, а вдоль шеи тянулась цепочка муравьев. Каресс добавляет, что сообщения об этом костюмированном бале были даже в советских газетах; одну такую вырезку, где о вечере отзывались пренебрежительно и неодобрительно, прислал ей кто-то из знакомых.
Но даже если эти слова Дали и выдумка Бунюэля, костюм Галы, без сомнения, вызывал в памяти похищение ребенка и его смерть. Когда задним числом Дали оправдывается и отрицает, что в его карнавальной выходке дурного вкуса содержался какой-либо намек на нашумевшее преступление, художник словно хочет сказать, что имел в виду не ребенка Линдберга, а другое создание, которое он всегда символически убивает, — своего двойника. В самом деле, в маскарадном костюме Галы смешаны образы двух покойных малышей — к тому же оба они были первенцами, — и мы не знаем, где кончается Сальвадор Дали Доменеч и где начинается Чарлз Август Линдберг. Как бы там ни было, скандал ширится: к ярости художника, нью-йоркский корреспондент "Ле пти паризьен" утверждает, что маскарадное одеяние Галы — насмешка над чувствами нации.
Дали будет всю жизнь постоянно менять маски и повторять символическое братоубийство — бессмысленное, потому что как только он решает, что отделался от своего другого "я", так призрак брата восстает с неотвратимостью ваньки-встаньки. Это признает сам художник спустя почти тридцать лет после бала-маскарада в "Кок-Руж": 12 декабря 1961 года на лекцию в парижскую Эколь Политекник он является в переливающемся шлеме, на котором горят два огня, символизирующие, согласно пояснению художника, Диоскуров. Затем Дали мрачно начинает: "Все мои эксцентричные выходки, все нелепые представления объясняются трагическим желанием, которым я был одержим всю жизнь: я всегда хотел доказать самому себе, что существую, что я — это я, а не покойный брат. Как в мифе о Касторе и Поллуксе, убивая брата, я обретал бессмертие".
Противоречия этого признания не менее интересны, чем сам текст. Если бы художник окончательно избавился от другого Дали, он бы не испытывал потребности в экстравагантных выходках, но Дали непрестанно вызывающе их повторяет. Вот два примера. В 1965 году, через четыре года после лекции в Эколь Политекник, он, нарядившись Санта Клаусом, не торопясь, шел по Манхеттену в нью-йоркское издательство "Даблдей" подписывать экземпляры только что вышедшего "Дневника одного гения". Осенью 1975-го, после последних расстрелов, осуществленных франкистским режимом, он бросил вызов мировому общественному мнению, оправдав в заявлении для печати эти казни как справедливые и необходимые меры. В те дни Дали должен был сниматься в одной из картин Ходоровского в роли Бога Отца, но взбешенный чилийский режиссер отказался от его участия в фильме.
Подобные скандалы преследовали художника вплоть до смерти Франко, с режимом которого он отождествлял себя и от которого получил Большой Крест Исабели Католической, высшую награду Испании. Во время так называемого переходного периода Дали старается изменить представление о своих политических пристрастиях. Он собирается принять участие в организованных каталонскими художниками мероприятиях в память казненного сразу после войны художника Карлеса Раолы, но молодежь бойкотирует эти попытки, а вскоре Дали начинает получать анонимные угрозы — его предупреждают о возможном покушении. По иронии судьбы он вынужден подобным образом расплачиваться за свой сарказм в связи с похищением и смертью ребенка Линдберга. Напуганный, Дали летом 1976 года вынужден прибегнуть к услугам барселонского сыскного агентства А.А. Р.О. Н., чтобы защитить себя.
Но если ему не удается превратиться в созданный его воображением идеал, в котором бы слились воедино знаменитый художник, считающий собственную живопись самым незначительным проявлением своей личности12, и его первоначальный набросок — покойный Сальвадор Дали, — он, по крайней мере, старается рядиться в одежды мифа о себе самом. Среди разнообразных, постоянно сменяемых причудливых масок художник старается найти единственную — маску, изображающую настоящего Сальвадора Дали Доменеч.
Так, желание стать Наполеоном не проходит в пять лет, потому что сестра — а она на четыре года моложе — отлично это помнит. Во время загородной прогулки, неподалеку от скита святого Себастьяна, он устал и отказывался идти дальше. Но как только тетушка, самая находчивая в семье, соорудила ему из бумаги треуголку и назвала "императором всех французов", ребенок тут же, напыжившись от самодовольства, согласился продолжить путь. А когда кто-то стал подражать звуку барабана, он пустился вскачь на воображаемой лошади и первым оказался у цели. С другой стороны, как все актеры, Дали нуждается в зрителях, даже если, меняя маски, играет самого себя. Когда ребенком его оставляли одного, он сильно пугался и готов был симулировать любую болезнь; однажды Дали заявил, что у него "болят зубы на ногах".
Но он прекрасно чувствует себя в одиночестве, если оно — результат его собственного выбора, отражающего потребность в интроверсии, его "империалистическое чувство полного самоуглубления", как со временем он станет называть эту потребность. В Фигерасе рядом с ними жила аргентинская семья, где были две очень красивые девочки — Урсула и Тонья Матас, "очаровательные создания, напоминавшие ангелов благодаря своим волосам и аргентинскому акценту". Они были гораздо старше Дали и обожали его, каждый вечер приглашая отведать мате. Ребенок молча наслаждался, пока бутыль переходила из рук в руки, и потягивал питье, которое на вкус слаще меда: тогда он еще считал, что мед слаще крови. Фразу "Мед слаще крови" Дали приписывает Лидии Ногер, женщине из Кадакеса, больной паранойей, которая предположительно послужила прототипом романа Эужени д'Орса13 "Красотка". Д'Орс еще в свои студенческие годы останавливался в пансионе Лидии. Она оказывала ему такое внимание, что один из ее сыновей начал ревновать, и Лидия, засмеявшись, сказала: "Ах, сынок, мед слаще крови!"
Смакуя мате, задерживая жидкость во рту, ребенок рассеянно разглядывал изображение Наполеона на жестянке, в которой хозяева хранили эту волшебную парагвайскую траву. "Изображение Наполеона завораживало, поглощало все мое внимание. С годами его поза, в которой угадывалась гордость олимпийца, белый пояс на плоском животе, нездоровая розоватость щек, глубокий черный цвет призрачного силуэта его треуголки, — все больше начинали соответствовать тому идеалу, который я избрал для себя: король". В эти вечера, полные провинциального прустовского очарования, иногда нарушаемого порывистым горным ветром, формируются черты, которые в зрелом возрасте станут ведущими в характере Дали, — ключ к разгадке этого удивительного и непостижимого человека надо искать в его детстве.
Как признается Дали, он не просто хотел поглотить своего идола, чтобы превратиться в него, он хотел высосать — капля по капле — его кровь; кровь, которая, наверное, слаще мате и меда. В его воспоминании оба вкуса путаются, они похожи, как похоже звучание в каталонском языке слов "мед" и "мате". Точно так же Дали путает и название своей первой сюрреалистической картины — "Мед слаще крови" (1927, ранее находилась в коллекции Коко Шанель, настоящее местонахождение неизвестно). Иногда он называл ее "Кровь слаще меда", но впоследствии изменил свое отношение к этому названию. В "Невыразимых признаниях" Дали писал: "Я всегда говорил, что мед слаще крови. Обратное утверждение бессмысленно". Однако существует и картина Дали под названием "Кровь слаще меда" (1941); она находится в городском музее Санта-Барбары.
Ребенок, который считал своим призванием профессию повара и который теперь хочет стать императором, мечтает также проглотить соблазнительный пояс на плоском животе Бонапарта. Через много лет, незадолго до своих первых разногласий с сюрреалистами, он обнаружит, что "мягкое, питательное и кишечное" — неотделимо от его параноидно-критического видения мира. Почти закономерно поэтому, что толстопузое изображение Бонапарта сменилось торсом Гитлера. "Один вид его пухлой спины, особенно когда он появлялся туго перепоясанный, с кожаной портупеей, рождал во мне дрожь наслаждения, даже рот наполнялся слюной, приводил к вагнеровскому экстазу. Мне часто снился Гитлер, словно женщина; меня влекло его тело, представлявшееся белоснежным".
Почти уверенный в том, что сошел с ума, Дали в 1937 году пишет картину "Загадка Гитлера". Весной 1952 года он признает, что не может разгадать смысла этой картины, но едва ли подобный замысел мог родиться без чаепитий детства, где вкус мате был неотделим от образа Наполеона. С другой стороны, он называет Гитлера великим мазохистом, обреченным развязать новую большую войну только ради желания ее проиграть и быть погребенным под развалинами империи.
Менять маски, вспоминает Дали, было одним из самых страстных увлечений детства. Неудержимое желание сразу состариться, примерить свою старческую маску, он почувствовал в тот день, когда родные подарили ему отделанную мехом накидку, игрушечный скипетр и белый парик, пышный и торжественный. В этот вечер ребенок снимает абсолютно все и, накинув на плечи обнову, надев на голову корону, разглядывает себя в зеркале. Потом он зажимает между ног половые органы, чтобы больше походить на девочку ("Мне часто снился Гитлер, словно женщина"). Тогда он понимает, что боготворит слабость, старость и роскошь, но превыше этих выражений своего "я" Дали ставит "империалистическое чувство полного самоуглубления" наряду с желанием достичь мифической и магической вершины, у которой еще нет названия, но которая предназначена именно для него.
"Ненаглядный, чего ты хочешь? Тебе нужно что-нибудь?" — начинает незадолго до своей внезапной смерти спрашивать мать, на которую он, судя по фотографиям, так похож. Мальчик просит, чтобы в его распоряжение отдали маленькую туалетную комнату под крышей — ею все равно давно не пользуются, — она стала бы его первой мастерской. Бессознательно Дали стремится к заветным целям: забраться на вершину и оставаться там в императорском одиночестве. Поскольку его капризы воспринимаются в семье как приказы — к тому же просьба кажется не лишенной оснований, — комнату моют, и мечта сбывается. Не снимая с головы короны и совершенно обнаженный, Дали ставит стул в таз, предварительно прислонив к нему большую доску, чтобы получилось подобие мольберта. Летом он пускает воду и работает, сидя в воде, наслаждаясь ее теплотой.
Позже все это напомнит ему последнюю ванну Марата, а также вызовет невольную ассоциацию с внутриутробной жизнью из-за маленьких размеров комнатки и благословенного тепла воды. Возможно, хотя многие и придерживаются иной точки зрения, маркиз де Пубол не так уж не прав, утверждая, что помнит себя в утробе матери. В остальном же если вступление во владение туалетной комнатой под крышей символизирует для Дали возвращение в лоно доньи Фелипы, то тем самым — опосредованно — он опять избавляется от другого Дали и становится единственным законным наследником своих родителей: последовательный в своих поступках, он уединяется, как император, в помещении, символизирующем материнское лоно, и воцаряется там на троне.
Но он не просто воцаряется на троне, он работает, потому что его работоспособность, так же как попытки настичь призрак, не знает удержу. В туалетной комнате, сидя по щиколотки в воде, Дали пишет две картины. На одной — сюжет ее взят из Библии — изображена встреча Иосифа с братьями, под другой Дали написал: "И дремавшее сердце Елены наполнилось воспоминаниями..." У ворот Трои Елена рассеянно смотрит вдаль. Там, у горизонта, ребенок рисует высоченную башню, на зубцах которой видна малюсенькая фигурка. Вдруг Дали узнает себя в этом персонаже, вознесенном на самый верх. Глядя на этот странный автопортрет, где он так похож на своего брата, Дали обнаруживает в себе чувство юмора: "О, Сальвадор Дали! Теперь ты знаешь — играя в гения, ты стал им".
Надо признать, что гениальность Сальвадора Дали — какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово, она всегда есть удел избранных — проявляется только в его живописи. Лорка был не прав, когда говорил, что Дали ждет большое литературное будущее как мастера "чистого романа". Но сам Дали считал свое искусство весьма поверхностным и всегда выражал готовность критически отзываться о себе как о художнике. Его занимает не только погоня за ускользающим двойником — он постоянно стремится к абсолюту. После "Мистического манифеста" (1951) он объявляет свои взгляды "католическими, апостольско-римскими и монархистскими", хотя иногда признает, что так и не обрел веры. Художник говорил об этом девятью годами ранее, в конце "Тайной жизни": "Пока я еще не стал верующим и боюсь умереть, лишившись неба".
Если иметь в виду все эти обстоятельства и помнить обо всех масках, которые перемерил Дали с той поры, как в детстве мечтал стать Наполеоном, то вопрос, заданный ему в 1964 году тележурналистом Жан-Пьером Ланне, не кажется столь уж бессмысленным: "Скажите, Сальвадор Дали, вы — Бог?" Пораженный, художник мотает головой и повторяет одно из своих самых известных утверждений: "Нет, нет, ни в коем случае. Как бы там ни было, Дали умен, а Бог — нет: ведь Он всегда будет Высшим Творцом и, следовательно, полной противоположностью интеллекту. Дали выпал жребий родиться с избытком таланта и стать плохим художником, трудным для понимания, хотя, возможно, это и кажется парадоксом. Создав вселенную, Бог сотворил также и человека, одарив его единственной способностью, которой не обладает сам, — способностью к умозрительным построениям. Как это ни странно, именно благодаря открытиям ядерной физики и биологии человеческий разум понемногу начинает осознавать реальность Бога".
На этом месте ведущий прерывает интервью, а когда оно возобновляется, маэстро говорит уже о другом. Но в сказанном выше отчетливо звучит аналогия: человек, это создание, приговоренное к бремени своего таланта, даже приближаясь к Богу благодаря биологии и ядерной физике, всегда так же далек от него, как далек от Божественного Дали примеряющий всевозможные маски Сальвадор Дали. Точно так же попытки избавиться от умершего брата, его "первоначального наброска", неотделимые от поисков идеального, Божественного Дали, никогда не увенчаются успехом. Возможно, из-за того, что ошибка была допущена в самом начале: Сальвадор Дали, так ни разу и не побывавший на могиле своего брата в Фигерасе, неверно называет даты его рождения и смерти. И вслед за ним эту ставшую навязчивостью ошибку повторяют критики и биографы художника.
Примечания
1. Дали С. Тайная жизнь Сальвадора Дали. Здесь и далее книга цитируется по изданию: Dali S. Vida Secreta de Salvador Dali. Ed. Dasa, Figueras, 1981.
2. Традиционно картина Веласкеса "Распятие" воспроизводится вместе с заупокойными молитвами и просьбой молиться об усопшем на письменном извещении о смерти и потому всегда ассоциируется с похоронами.
3. еррус Алехандро (1864—1949) — лидер радикальной республиканской партии, образованной в начале XX века; министр внутренних дел в первом республиканском правительстве. Впоследствии перешел на сторону франкистов.
4. Высшее должностное лицо в городе или районе.
5. Ошибка, вызванная сходным звучанием французских слов "voler" — летать и "voleur" — вор.
6. Дали С. Невыразимые признания. Здесь и далее книга цитируется по изданию: Dali S. Confesiones inconfesables. Ed. Bruguera. Barcelona, 1973.
7. Междометие, выражающее восхищение или подбадривание.
8. Кастор и Поллукс, или Диоскуры, — сыновья Леды. Поллукс был сыном Зевса и потому бессмертен, а Кастор — сыном супруга Леды, Тиндарея, и потому смертен. После того как Кастор был убит, с позволения Зевса неразлучные братья стали жить попеременно то на Олимпе, то в подземном мире.
9. По всей видимости, честолюбивые мечты о славе Наполеона были свойственны Дали и в более позднем, чем пять лет, возрасте, поскольку Ана Мария, которая на четыре года его младше, помнит об этом и говорит в своей книге, а она рассказывает лишь то, о чем помнит сама, никогда не ссылаясь на воспоминания других людей о событиях, случившихся до ее рождения. Например, она ничего не говорит об умершем первенце нотариуса. — Примеч. авт.
10. Намек на распространенные в среде французских сюрреалистов игры абсурда, предназначенные для тренировки отключения логических связей. Само название восходит к полученной в 1925 г. в ходе одной из таких игр фразе "Изысканный труп будет пить молодое вино".
11. "Золотой век" (1930) — фильм Луиса Бунюэля, снятый в русле эстетики сюрреализма, в котором антибуржуазность и антиклерикализм оборачивались шокирующими деталями.
12. Lake Carlton. In Quest of Dali, Grown. N. — Y., 1979. P. 305.
13. Д'Орс Эужени (1882—1954) — каталонский писатель и художественный критик; писал на испанском и каталонском языках.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
