Постоянство памяти: 1904-1921

О альпийские слезы и альпийские дали — Живой корень услышит, что вы там нашептали, И из запаха зимы слышен сквозь лесные сны Нежнейший аромат нарождающейся Весны. Сальвадор Дали. Метаморфоза Нарцисса

Сальвадор Дали рождался дважды. Его отцу (которого также звали Сальвадор Дали) было двадцать девять лет, когда в одиннадцать утра 21 октября 1901 года в Фигерасе родился его первый сын, Сальвадор Дали. Этот Сальвадор Дали-первый умер 1 августа 1903 года в возрасте двадцати одного месяца. Второй Сальвадор Дали родился через девять месяцев и десять дней после смерти брата. Причиной смерти первого младенца была названа в то время простуда, сопровождаемая гастроэнтерической инфекцией. За истекшие годы появились, однако, и другие теории, одна из которых состоит в том, что ребенок умер от менингита, который мог быть результатом удара, нанесенного ему отцом во время одной из частых у него вспышек гнева. Другая теория — что ребенок умер в результате слабости и недомогания, передавшихся ему от отца из-за венерической болезни последнего. Не имеется никаких доказательств этого, но отец Дали был, как и многие мужчины в те времена, до ужаса запуган последствиями любого сексуального приключения. Многие годы спустя Дали вспоминал, что "на крышке рояля в нашем доме мой отец оставил медицинскую книгу, в которой имелись фотографии, позволяющие оценить ужасные последствия венерической болезни. Он хотел вселить в меня ужас. Отец утверждал, что эта книга должна храниться в каждом доме, чтобы инструктировать мальчиков".

Безотносительно к причине смерти первого Сальвадора Дали, родители никогда не оправились от случившейся трагедии. Они говорили про мертвого Сальвадора постоянно. Давая своему новому сыну то же самое имя, как и его умершему брату, они не только вступали в противоречие с местным суеверием о том, что такая акция послужит дурным предзнаменованием, но также гарантировали, что Дали будет нести пожизненное бремя вины за "кражу" самого факта существования своего старшего брата.

Дали рассказал писателю и своему биографу Андре Парино, что в бытность маленьким мальчиком у него стучали зубы всякий раз, когда он заходил в родительскую комнату, где над кроватью висела фотография Сальвадора-первого — "очаровательного младенца, который был весь разодет в кружева", — его предшественника, его двойника:

Позже мне приходилось привлекать все ресурсы моего воображения, чтобы совладать с темой моего разложения в мертвецкой, сперва проецируя образы своей плоти в виде гниющего червя и наконец изгоняя их из себя так, чтобы я мог заснуть.

Дали верил, что его проблемы и даже, более того, его триумфы произрастали из этой предродовой трагедии.

Все те эксцентричности, которые я совершаю, все бессвязные демонстрации — это трагическая повседневность моей жизни. Я хочу доказать самому себе, что я — вовсе не мертвый брат, а живой. Как в мифе о Касторе и Поллуксе¹, через убийство своего брата я обрел бессмертие для самого себя.

Когда отец Дали смотрел на него, он

видел моего двойника в такой же мере, как и меня. В его глазах я был всего лишь половиной собственной личности — целого ему было слишком много... В течение долгого времени у меня в боку зияла кровоточащая рана из-за того, что мой безразличный, бесчувственный отец, не сознавая моих страданий, своей невозможной и неосуществимой любовью к мертвому мальчику заставлял эту рану снова и снова открываться.

Мать Дали часто называла своего мертвого первородного сына гением и забирала с собой совсем маленького Дали, чтобы тот видел могилу брата, а малыш, видя на надгробном камне собственное имя, бывал глубоко встревожен и выведен из равновесия. Игрушки и игры его брата присутствовали в доме повсюду, и экстремальная эгоцентричность Дали почти наверняка берет свое начало в этих постоянных напоминаниях о "другом" Сальвадоре. С самого начала он боролся за то, чтобы доказать самый факт своего существования.

Второй Сальвадор Дали родился в 8 часов 45 минут утра 11 мая 1904 года в принадлежавшей его семье квартире на первом этаже дома № 20 по улице Нарсиса Монтуриоля² — маленького жилого дома рядышком с рамблой в самом центре Фигераса. Семейство принадлежало к кроете, или верхушке общества, этого города, который в то время насчитывал приблизительно тринадцать тысяч жителей. Его отец, дон Сальвадор Дали-и-Куси, был одним из пятерых местных нотариусов и, таким образом, являлся влиятельной фигурой в округе. Хотя нотариусы, несмотря на наличие у них ученой степени в области юриспруденции, и не могли выступать в суде, они считались экспертами в правовой сфере, а их квалификация позволяла действовать в качестве подписавшейся стороны в вопросах имущества, вверенного попечению, наследования и прочих действий с собственностью. Отец Дали был известен горожанам как "доктор по части денег".

История семьи Дали достаточно хорошо документирована. Некто Ф. Раола-и-Састре, изучавший соответствующие архивы в Кадакесе, равно как и в Арагонском королевстве (к которому принадлежала данная область в средневековые времена), проследил род Дали вплоть до Гильема Дали, принимавшего в 1450 году участие в качестве гребца в походе галеры "Санта-Мария и Санта-Селдони" под командованием Галсеро Дусая, которая была уполномочена переправить послов в Неаполитанское королевство. За четыре месяца, проведенных на борту, Гильему Дали было уплачено девятнадцать суэльдос. В 1625 году Жауме Дали получил милосердное подаяние от женского монастыря "Сан-Доменек"; и в то же самое время в Льянче имелся приходский священник по фамилии Дали. В начале XVIII столетия в Кадакесе встречался и ночной сторож с той же фамилией.

В 1871 году в крестильной метрической книге церкви Кадакеса сделана запись о рождении у деда Дали, которого звали дон Гало Дали, и Тересы Куси (вдовы, имевшей также дочь Каталину от первого брака) дочери по имени Амисела Франциска Ана. Записи показывают, что во время этого крещения родители девочки не состояли в церковном браке. В 1874 году, через месяц после рождения их второго сына Рафаэля, дяди Дали, они венчались в церкви, но вскоре стали добиваться раздельного проживания.

В начале 1890-х годов бабушка и дед Дали, казалось, помирились и всё семейство перебралось из изолированной, хотя и процветающей деревни Кадакес в Барселону. Согласно словам кузины Дали Монтсеррат Дали-и-Бас, дед Дали полагал, что двое его сыновей в столице получат лучшие шансы и что они с большей вероятностью добьются назначений на государственную службу, если поступят в Барселонский университет. Сам дедушка Дали стал биржевым маклером, но в результате финансового краха, который произошел во время испано-американской войны³, потерял все деньги и выбросился с балкона четвертого этажа своего дома, разбившись насмерть. Его вдова сумела спасти из этой катастрофы достаточную сумму денег, чтобы позволить обоим сыновьям закончить образование. Отец Дали, который был старшим из этих двух мальчиков, сдал экзамены на нотариуса, а его младший брат Рафаэль стал преуспевающим доктором и любителем искусств, который позже представит своего племянника имевшимся у него в Барселоне интеллектуальным коллегам.

Когда им обоим было уже изрядно за двадцать, то и отец Дали, и его дядя женились на девушках из Барселоны. У матери Дали, Фелипы Доменеч⁴, имелся брат Ансельмо, известный торговец книгами и библиофил, который владел книжным магазином на рамбле в Барселоне. Хотя Ансельмо и не очень часто виделся со своим племянником, он испытывал определенное чувство близости к нему, а когда Дали был в юных годах, по всей видимости, переписывался с ним по широкому кругу разнообразных идей, которые начали интересовать молодого живописца. Он также, возможно, рекомендовал отцу Дали, который всегда заинтересованно содействовал образованию сына, приобрести для мальчика некоторые книги.

Однако намного большее влияние на течение жизни Дали — поначалу косвенным образом — оказал Рамон Пичот. Этот человек принадлежал к большому, культурному и богатому каталонскому семейству, которое жило на улице Монткада в Барселоне, — на той самой улице, где теперь размещается музей Пикассо⁵; на переломе столетия эта семья держала салон. Они владели также земельными участками неподалеку от Фигераса и виллой в Кадакесе. Рамон Пичот и его братья и сестры выстроили там простой летний дом, который приблизительно в 1899 году запроектировал Мигель Утрилло и который располагался на эффектных камнях и скалах Пунт-делс-Сортеля — мыса на западной оконечности залива Кадакес. Здесь семья Пичотов проводила не одно лето с друзьями, собиравшимися со всей Европы. Они устраивали замечательные вечеринки, однажды отправившись на мыс Креус, скалистый выступ суши неподалеку от Кадакеса, и исполняя там классическую музыку, чтобы создать диалог с волнами.

Рамон Пичот на пороге нового столетия сделал себе в Париже имя как художник и выставлялся на "Осеннем салоне"⁶; его цветные литографии с энтузиазмом похвалил в 1910 году Аполлинер⁷ в своей "Хронике искусства". Около 1905 года он обосновался в здании на Монмартре, которое носило название "Розовый дом", но всегда проводил лето в Кадакесе.

Рамон Пичот был центральной фигурой в группе барселоно-парижских художников, которые, когда они бывали в Барселоне, встречались в открытом кафе с подачей пива, называвшемся "Элс куатре гатс" ["Четыре кота"]. Эта группа включала Пикассо и Дерена⁸, причем оба они приехали в 1910 году в Кадакес — не только для того, чтобы писать эту странную, красивую и дикую деревню, но и проводить длинные недели лета с очаровательным и эксцентричным кланом Пичотов. И в самом деле, дружба между Рамоном Пичотом и Пабло Пикассо стала настолько близкой, что в Париже Пичот будет проводить значительную часть времени вместе с Пикассо в его студии в Бато-Лавуа⁹.

Брат Рамона, Рикардо, был виолончелистом со склонностью к сольным выступлениям перед стаями индеек — эдакий ранний сюрреалист без понимания этого факта. Другой брат, Луис, являлся скрипачом. Братья исполняли концерты для короля Альфонса XIII¹⁰, в которых их сестра, Мария Пичот де Гай по прозвищу Нини, — контральто со значительным, если не театральным талантом, — пела различные вагнеровские партии¹¹. Еще один брат, Пепито, декорировал прохладный дом на полуострове в Кадакесе (по-видимому, находясь под влиянием идей Чарлза Ренни Макинтоша¹²) и обладал уникальным талантом по части парковой архитектуры и озеленения. Мерседес Пичот, одна из младших сестер в этом исключительном роду, вышла замуж за каталонского поэта Эдуардо Маркину¹³, который стал близким другом отца Дали и, по убеждению самого Дали, "привнес в колоритный реализм этого каталонского семейства кастильскую ноту суровости и изысканности, которой как раз недоставало для того, чтобы атмосфера цивилизованности достигла в семье Пичотов подлинной зрелости".

Согласно словам его племянника Антонио Пичота, именно Рамон был тем, кто убедил отца Дали возвратиться в Ампурдан и стать нотариусом в Фигерасе под патронажем семьи Пичот. Отец Дали начал, таким образом, свою практику с того, что стал заниматься имуществом и владениями Пичотов. Наряду с домом в Кадакесе, эта семья имела в собственности землю вокруг Фигераса, средоточием чего являлось большое поместье под названием "Моли-де-ла-Торре" ["Мельница у башни"], одно ведение дел которого должно было гарантировать поддержание полной и даже чрезвычайной занятости нотариуса.

Пичоты были первыми, кто распознал ранний талант Дали и уговорил отца мальчика поощрять занятия его сына искусством. Если бы не их покровительство, кто знает, удалось ли бы Дали вообще развить его огромнейшее природное дарование или даже просто узнать, что существует какая-то иная разновидность жизни, помимо узких границ отмеренных дней провинциального каталонского городка. Именно семейство Пичотов открыло Дали глаза на те разные и обширные миры искусства, музыки и литературы, которые существовали в Европе.

Отец Дали привез в Фигерас свою жену Фелипу, ее мать Ану Феррер и младшую сестру жены, Каталину, которую вся семья неизменно называла Тьета [или "тётя"]; она открыла магазин дамских шляп чуть в стороне от рамблы. Рафаэль предпочел остаться в Барселоне и заниматься врачебной практикой там. Он в достаточной мере процветал, чтобы купить себе маленькую усадьбу на холмах к северу от города, в Камбрилсе, где всё семейство Дали собиралось на Рождество и Новый год.

Отец Дали достиг в Фигерасе большого успеха. Он был, однако, спорной фигурой. За время обучения на факультете он стал "барселонским вольнодумцем" и агностиком, а позже приобрел привычку цитировать местным жителям Вольтера. Человеком он был переменчивым, и его частые вспышки раздражительности стали общеизвестной, а позже и легендарной частью устройства жизни в Фигерасе. По внешнему виду он немного напоминал Муссолини. У этого человека были глубоко посаженные, пронизывающие глаза, коренастое тело, а в ранних рисунках, сделанных с него сыном, от его монументальной массивности и от неподвижности пристального взгляда веет задумчивой, а может, даже в чем-то упрямой властностью, чтобы не назвать это скрытой свирепостью. Каталонский писатель Жосеп Пла много лет знал отца Дали. "Он был человеком большого характера", — вспоминает Пла:

В саду в Эс-Льянере [летнем доме Дали в Кадакесе] он как-то сказал мне с большим оптимизмом и сопровождая слова многочисленными жестами: "...Мой друг, эта брокколи, эти салаты — разве они не служат доказательством неоспоримого существования первопричины, всемогущего, вечного и универсального Бога? Если вам это не ясно, то либо вам что-то попало в глаз, либо недостает добродетельности".

Пла приходит к заключению, что отец Дали был "человеком, которого трудно поколебать, но при этом полным любопытства и обаяния, а также с подходом к людям, что, возможно, унаследовал от него сын. Кстати, его сын также всегда позволял себе пренебрегать некоторыми противоречиями во имя убедительной и окончательной философии. Это — путь всех Дали..."

Несмотря на частые прилюдные вспышки и на противоречивое поведение, отец Дали был популярен. Каждый день он прогуливался вдоль рамблы, одетый в свой залоснившийся черный костюм и в рубашку с жестким белым воротничком, чтобы принять свою копиту¹⁴ хереса и поучаствовать в спорах о политике или на другие злободневные темы с местными сановниками, которые были завсегдатаями "Кафе-ль-Экспрес" или спортивного клуба Фигераса. Жосеп Пла описывает Фигерас как город "запутанной и непостижимой анархии".

В 1907 году, через три года после рождения Дали, на свет появилась его сестра Ана Мария. Теперь семья была полностью укомплектована.

Это было домашнее хозяйство, где доминировали женщины: старая бабушка восседала в своем кресле-качалке; чрезмерно опекающая всех мать Дали; его незамужняя тетя; его нянька Люсия; его маленькая сестра; служанки на кухне. И в центре этого мира пребывал Дали — избалованный принц, вокруг которого вращался этот небосвод женщин.

Его отец был далек от всего этого. Самое раннее воспоминание Дали об отце — как он вечером раскачивается на стуле, слушая "Аве Марию" Гуно¹⁵, которая изливается из огромной трубы граммофона. "Стоя прямо перед ним, на фоне этой музыки, я мог видеть его по-львиному выступающую челюсть, торчащую над моей головой и полную ужасающей энергии".

Всё семейство жило в большой квартире на первом этаже в доме по улице Нарсиса Монтуриоля. Эта короткая улица в центре Фигераса, тянущаяся от открытого пространства рамблы на два квартала, после чего она упиралась в маленькую площадь, была известна в местном масштабе как "улица гениев", на которой жил Монтуриоль — человек, который изобрел примитивную предшественницу подводной лодки, а также поэт Карлес Фахес де Климент и Жосеп "Пеп" Вентура, музыкант. Дом был крепкий и солидный, как и многие другие постройки, возведенные р конце XIX столетия. В него вели большие двойные ворога с вырезанными в них меньшими дверцами, а квартиры были большие, просторные и полные воздуха, с нависающими застекленными балконами на консолях, или галериас, несколько напоминающими о находящейся под влиянием мавров архитектуре Андалузии.

Когда семья Дали жила там в первые годы XX столетия, на задах этого дома находился большой и красивый сад, принадлежащий местной грандессе, маркизе де ла Торре. Дали и его сестре разрешали играть в этом саду, в то время как их мать шила, расположившись в перголе¹⁶, увитой виноградными лозами. Иногда дети посещали семью Матас — аргентинцев с дочерьми подросткового возраста, жившими на два этажа выше них. К самим Дали, похоже, редко кто-либо заходил. Светская жизнь отца Дали протекала в городских кафе, в отеле "Дюран" и на рамбле. Что касается женщин этой семьи, то ожидалось, что они будут счастливы в обществе друг друга.

Истерики Дали и его детские болезни (которые он позже называл ангинами) доминировали над пропитанной клаустрофобией¹⁷ жизнью квартиры. С очень раннего возраста он впадал в пароксизмы гнева, которые его нервная мать могла успокоить только обещаниями, что он может нарядиться как король в маскарадный костюм, который все дети надевали на праздник Трех королей¹⁸. Это облачение прислал ему дядя из Барселоны.

Мать Дали прощала ему даже самое худшее поведение. Физически мальчик походил на нее, обладая теми же самыми западающими в память тонкими чертами лица, на котором доминировали огромные и скорее грустные глаза. Он поклонялся святым для нее моральным ценностям и считал мать совершенством. Поскольку она любила его так сильно и поскольку мать, как полагал Дали, не могла ошибаться, он пришел к заключению, что его дурные поступки и злые выходки на самом деле представляют собой нечто прямо-таки изумительное. Многие годы спустя Дали сказал своему биографу Флёр Коулс¹⁹, что на смертном одре своей матери, "с плачем сжимая зубы, поклялся отомстить".

Но отомстить за что? Какой-то ключ или намек на это имеется в книге "Скрытые лица" — романе, который Дали написал через много лет. Вероника, американская героиня этого любопытного сочинения (в действительности представляющая собой ипостась Дали), так описывает свои отношения с матерью:

Всякий раз, когда она чувствует нечто подобное плачу, мы спим вместе. Это случается примерно дважды в неделю... Она чуть ли не бегом вскакивает в мою кровать и заставляет меня надеть что-нибудь; иначе она испытывала бы стыд; после этого я должен прижаться к ней сзади, крепко обнять ее и уложить щеку на обратную сторону материнской шеи, чтобы согреть ее. Это позволяет ей заснуть. Тогда я немедленно выскальзываю из пижамки и избавляюсь от всех одежек; а если она пробуждается в середине ночи, то пронзительно вопит от испуга, как будто мое тело принадлежит демону.

В этом описании присутствует ощутимая текстура личного опыта. В том доме, где рос Дали, гнездились глубоко тревожащие, хотя и затаенные чувства и подводные течения. В последующие годы Дали время от времени ссылался на "тайну", о которой знали только он и отец. Ему потребуется несколько лет, чтобы понять, какова же была причина этой тревоги. Когда он окончательно постиг ее, то был задет до глубины души.

О многом говорит тот факт, что Дали редко писал свою мать; имеется один ее рисунок в качестве части семейной группы в лодке, сделанный еще в мальчишеские годы, когда ему было приблизительно лет десять, и еще один рисунок, выполненный, когда ему было уже под тридцать, называющийся "Погоня за бабочкой", на котором она может быть одной из двух обнаженных женщин — их ноги широко разведены, они склонились над большим сачком для ловли бабочек с длинной ручкой, в то время как бородатый мужчина на заднем плане обнимает их обеих, а за всем этим наблюдают трое детей.

Если мать была для Дали идолом, то отец стал его врагом, его соперником в борьбе за чувства и привязанность матери, а также причиной ее несчастья. С очень раннего возраста он начал бросать отцу вызов в битвах воли. Возбужденные самим ребенком приступы кашля ужасали отца и заставляли трястись от страха до такой степени, что ему приходилось выходить из-за стола. Дали вплоть до восьми лет преднамеренно мочился в кровать, а продлившаяся всю жизнь навязчивая копрологическая²⁰ идея развилась у него еще в ту пору, когда он был маленьким и имел обыкновение извергать фекалии по всему дому. Позже Дали обнаружил, что плохое поведение и невнимательность в школе расстраивают отца даже больше. Образование как путь к "респектабельной" работе имело первостепенную важность для отца Дали, который был сыном покончившего с собой банкрота, а овдовевшая мать будущего нотариуса принесла большие жертвы, чтобы дать ему возможность завершить образование.

Эта партизанская война с отцом продолжалась на протяжении всей жизни Дали. Многие из его наиболее неумеренных демонстраций характера были нацелены на человека, который, как он считал, тиранизировал его и доминировал над ним. Отец Дали, со своей стороны, полагал, что его эксцентричному и своенравному сыну необходимы руководство, предписания и дисциплина — но ничто из этого Дали был неспособен или не желал принять. В конечном счете этот конфликт должен был вырваться наружу и переродиться в открытый, но, как подчеркивает Жосеп Пла, в Ампурдане подобное является "нормальным": "[Это -] место судебных процессов между отцами и сыновьями и сыновей с отцами. Свара Дали с отцом была типичной".

И все-таки жизни Дали в семье были присущи и более спокойные моменты, когда на какое-то время военные действия между отцом и сыном прекращались. Важным связующим звеном служила музыка. Отец Дали был очень музыкален — возможно, это являлось наследием его детства в Барселоне и больших хоров Клаве, организованных в этом городе²¹. С восторженным энтузиазмом относился он к сардане — народному танцу, который был настолько старинным, что музыка к нему почти исчезла²². Его сосед и друг Пеп Вентура собирал и переаранжировал музыку сарданы, и жаркими летними вечерами детям позволяли оставаться попозже и послушать эти совсем средневековые по своему простому контрапункту и наигрываемые на свирели джиги²³, которые исполняли оркестры на рамбле.

Когда подходило время отправляться спать, нянечка Люсия читала им разные истории. Дали любил Люсию, и, если судить по его описанию, у нее имелось сходство с Папой Римским. Она была очень высокой — в отличие от бабушки Дали, которая была совсем крошечной и, по мнению Дали, походила на шпульку белых ниток. Когда в возрасте четырнадцати лет Дали хворал, он написал портрет Люсии, сидящей на берегу, который позже, как и многие другие из этих ранних картин и рисунков, подвергся трансформации в сюрреалистическое произведение, носящее название "Отнятие от груди, питающей мебелью-кормом", где изображена уже не Люсия, а Лидия Ногерес, рыбачка из Порт-Льигата, которая штопает свои сети. В это же самое время Дали написал также трогательный и проникновенный портрет Аны Феррер — своей древней бабушки, занимающейся шитьем в спокойном, но ярко освещенном интерьере, который по качеству его безмятежности и глубины напоминает старых голландцев.

Его талант проявился очень рано, в возрасте около четырех лет, когда у Дали сформировалась привычка рисовать на скатерти и на краю детской кроватки, в которой его держали. Эти рисунки были мазней малыша и не возбуждали никаких комментариев, но уже один только факт, что Дали прилежно брался за них, причем с концентрацией, сохранявшейся в течение долгого времени, был сам по себе замечателен в настолько маленьком ребенке.

Когда Дали было пять лет, его семья переехала из знакомой квартиры на улице Нарсиса Монтуриоля в намного большую — на углу площади Пальмьер и улицы Камано, на расстоянии нескольких десятков метров от их первоначального дома. Побудительными причинами переезда явилась застройка сада, принадлежавшего маркизе де ла Торре, и отъезд семейства Матас в Барселону, в результате чего исчез прежний интимный характер здания. Зато новая квартира была намного светлее и имела галерею, выходившую на площадь, откуда вдалеке, за столь любимой Дали равниной Ампурдана, просматривался залив Росас, [Роз] и горы Сант-Пере-де-Радес. "Вся эта панорама, вплоть до залива Росас, казалось, повиновалась мне и зависела от моего взгляда", — вспоминал он.

В шестилетнем возрасте он решил, что хочет стать поваром. Его любимым местом в новой квартире оказалась кухня, от которой мальчик был отлучен и куда он, естественно, заходил настолько часто, насколько это удавалось, дабы украсть всё съедобное, что ему только попадалось. Он оставался любителем хорошей пищи всю жизнь и был очень разборчив в еде.

Когда ему стукнуло семь, он решил, что хочет быть Наполеоном. Эта амбициозная идея возникла в ходе посещений семейства Матас вместе с Тьетой, его тетушкой. В столовой у Матасов он заметил, что на одной из сторон жестянки в форме бочонка, содержавшей приятный на вкус чай матэ²⁴, который привыкла пить вся эта семья выходцев из Аргентины, имелся портрет Наполеона. Дали стал одержим этим изображением. "Выражение олимпийской гордости, белая аппетитная полоса его гладкого живота, лихорадочная розовая плоть этих имперских щек, непристойная, мелодичная и категоричная чернота призрачного контура его шляпы в точности соответствовали той идеальной модели, которую я выбрал для себя, — короля".

Отцу Дали пришлось силой тащить его в первую школу, а мальчик брыкался и визжал, протестуя и против прерывания привычной для него практики доминации женщин, и против навязывания отцовской воли его собственным — детским, но уже не по летам развившимся и сложившимся — желаниям. Верный декларируемой им позиции вольнодумца и агностика (в более поздние годы он отказался от обеих этих установок в пользу католицизма и республиканской политики), отец отправил маленького мальчика в местную коммунальную школу для бедных детей, а вовсе не в религиозное учреждение для детей буржуазии, которым управляли христиане из монашеского ордена мариев²⁵ и которое было бы более уместным для сына нотариуса. В школе, которую выбрал отец Дали, директорствовал один из столь обычных в Ампурдане гротескных типов; но этот человек, помимо того что являлся очень плохим преподавателем, обладал и другими, пожалуй, более зловещими свойствами.

С.Д. Эстебан Трайтер (фамилия которого, как позже заметал Дали, была чем-то похожа на название омлета по-каталонски — "truita", или труита) обладал белой бородой, разделенной на две косицы, которые, когда он сидел, свисали значительно ниже его колен. Он никогда не был замечен без цилиндра, а в классе, когда не спал — что, правда, происходило с ним крайне редко, — нюхал табак и потом целиком вычихивал его на всё немалое протяжение своей бороды. Этот человек, как отмечал потом Дали,

мог позволять себе всё что угодно — он жил под легендарным ореолом интеллекта, который делал его неуязвимым. Иногда по воскресеньям он уезжал на экскурсии и возвращался с сумкой, а то и мешком, заполненным скульптурами святых, которые он воровал в церквях после воскресных служб. Как-то он обнаружил в колокольне капитель в романском стиле, которая ему особенно понравилась. Он договорился вломиться туда ночью и оторвать ее от стены, но при этом его помощники вырыли настолько глубокую яму, что часть колокольни рухнула и два больших колокола упали на крышу соседнего дома, пробив огромную дыру и наделав такое количество шума, которое легко себе вообразить. Пробудившаяся деревня едва успела смекнуть, что же это случилось, как сеньор Трайтер сбежал — его догнали, если это правда, только несколько недружелюбных камней. Хотя упомянутый инцидент и расстроил люд Фигераса, он стал частью славных деяний сеньора Трайтера, поскольку сделал из него своего рода мученика, пострадавшего из-за своей любви к искусству.

Позади классного помещения у Трайтера имелась его личная комната, являвшаяся хранилищем всяких любопытных объектов, которые привлекли внимание наставника. Дали позже написал, что так, должно быть, выглядел кабинет, где работал Фауст. Сеньор Трайтер сажал Дали к себе на колени и "неуклюже ласкал нежную глянцевитую кожу моего подбородка между указательным и большим пальцами, унылая и бесчувственная кожа которых обладала запахом, цветом, температурой и вкраплениями, не отличимыми от сморщенного картофеля, нагретого солнцем и уже немного подгнившего".

Заходило ли внимание Трайтера к Дали дальше простого поглаживания подбородка своего питомца — это вопрос из сферы догадок, но зная о том ужасе, который Дали испытывал в последующей жизни перед прикосновениями, разумно предположить, что его посещения задней комнаты сеньора Трайтера могли способствовать отвращению к нормальным контактам.

Трайтер показывал Дали разные странные вещицы, включая четки, столь громоздкие, что ему приходилось переносить их на спине, и мумифицированную лягушку, висящую на нитке, которую Трайтер называл своей "танцующей девочкой" или "плясуньей", поскольку лягушка дергалась и тряслась мелкой дрожью. В этом санктуарии²⁶ были и другие, даже более своеобразные объекты, являвшиеся, вероятно, какими-то медицинскими инструментами, а их неизвестное предназначение мучило юного Дали "скабрезной двусмысленностью их, казалось бы, ясно очерченных форм". А была там еще и большая квадратная коробка, своего рода оптический театр, которая действительно впечатлила Дали, но он никогда не был в состоянии как следует восстановить ее в памяти. Возможно, это был стереоптикон²⁷. Он показывал серию видов России, среди которых было изображение маленькой русской девочки, укутанной в белые меха и сидящей на дне санной повозки, которая окружена волками. Позже Дали был убежден, что на этой картинке была представлена его жена Гала.

Всем этим угрожающим механизмам и орудиям,, всем изображениям в оптическом театре, равно как и фотографиям в книге, посвященной венерическим заболеваниям, и столь многому прочему в детстве Дали, включая его собственные детские наблюдения, предстояло появиться в его последующих картинах.

Сюрреализм Дали, далекий от того, чтобы являться продуктом "снов наяву", вполне автобиографичен. В раннем и среднем периодах его творчества как сюрреалиста можно увидеть Дали-дитя, одетого в матросский костюмчик и пристально глядящего на отца; да и весь ландшафт распознаваем и воспроизведен с поистине удивительной верностью, как это указывает Рейнолдс Моурс, самый крупный коллекционер работ Дали, в своей изданной в частном порядке монографии, где он опознал и идентифицировал многие места в Ампурдане и затем привязал их к определенным картинам. Например, "Фонтан молока, бесполезно изливающийся на три башмака" (1945), является видом на залив Росас с дороги, ведущей на Кадакес. Холст "Отнятие от груди, питающей мебелью-кормом" (1934), этот составной портрет Люсии и рыбачки Лидии, совершенно явно локализован в небольшой гавани Порт-Льигата.

Но наиболее поучительным и многозначительным является происхождение той аморфной формы, которая впервые появилась в "Великом мастурбаторе" (1932) и фигурирует на многих последующих картинах. Когда Дали было приблизительно шесть или семь лет, на берег Порт-де-ла-Сельвы, рыбацкой пристани в заливе к северу от Кадакеса, вынесло кита, и Дали брали туда, чтобы посмотреть на это зрелище. В ратуше Кадакеса имеется фотография выброшенного тогда на берег морского великана; одного взгляда на нее достаточно для понимания происхождения этого странного — и доминирующего в иконографии²⁸ Дали — изображения. По правде говоря, две имеющиеся автобиографии Дали: "Тайная жизнь Сальвадора Дали" и "Дневник гения" — в гораздо меньшей степени раскрывают тайны жизни художника, чем многие из его сюрреалистических картин.

Назойливое и эксцентричное оригинальничание Трайтера было далеко не единственной проблемой, стоявшей перед Дали в его первой школе. Одноклассники мальчика были родом из намного более бедных семей и приходили в школу в обносках и непарных эспадрильях — сандалиях на верёвочной подошве (если на ногах у них вообще имелась обувь). Дали же являлся выряженный матерью в безупречные темно-голубые матросские костюмчики, обутый в ботиночки с серебряными пуговками, да ему еще и разрешали брать с собой маленькую трость с серебряным набалдашником в форме собачьей головы. Хотя в своих автобиографиях Дали дает понять, что одноклассники трактовали его наподобие высшего существа с другой планеты, в действительности остальные дети ужасно измывались над ним, бросаясь, к примеру, в него улитками.

У него имелся один друг из более бедной семьи, мальчик по имени Жоан Бучакес. Его фамилия "Butxaques" буквально означает "карманы", и маленький Жоан по совпадению носил костюм с нашитыми на нем многочисленными небольшими карманами. Однажды Дали сказал Андре Парино, что он мог бы "даже влюбиться в Бучакеса и его маленькую заднюю часть, так четко обозначенную обтягивающими брюками, имей тот желание не вести себя на манер неистового, звероподобного мальчика, который был уже просвещен в сексуальных вопросах". Из этой несостоявшейся любовной истории развилась навязчивая одержимость Дали карманами в одежде и ящиками в мебели.

Замученный, смущённый и сбитый с толку, Дали искал убежища в грезах и мечтаниях (так он будет поступать еще столь часто на протяжении своей жизни). Мальчик начал изобретать то, что позже назовет своими "ложными воспоминаниями". Они представляют собой одну из граней самомифологизации Дали. На самом деле он всегда полностью осознавал различие между фантазией и действительностью. И признавал в своих автобиографиях, что мог погружаться в фантазии по желанию, умел сознательно переключаться с действительности на фантазии. Дали учился тому, как использовать фантазию.

Часто терзаемый видениями смерти другого Сальвадора, своего старшего брата, Дали построил для себя, "брата" призрачного, некое фантастическое alter ego²⁹. Этот процесс начался очень рано, а нафантазированная жизнь мальчика усугублялась постоянными сражениями с отцом. В личности отца Дали неразрывно слились и постоянно присутствовали секс, чувство вины и желание доминировать. Добавьте к этому мощную индивидуальность Дали и тот факт, что его отец мог бывать неистовым в стремлении добиться того, что, по его убеждению, являлось правильным, — и структура того, что породило экстраординарный характер Дали, начинает становиться очевидной. Хотя ребенком Дали и не принадлежал к группе риска — в современном смысле этого термина, — он был, конечно же, болезненно чувствительным мальчиком, который боролся за самоутверждение.

Жосеп Пла рассказывает следующую весьма поучительную историю о совсем маленьком Дали:

Однажды Дали-старший сообщил мне: "Я отправился в Барселону с Сальвадором. Когда мы попали на вокзал Эмпальме, где готовят весьма приличные тортильяс³⁰, я велел Сальвадору пойти купить две штуки и дал ему необходимые деньги. Через минуту он возвратился и вручил мне два длинных свертка, разорванных вдоль. В них ничего не было. "А тортильяс, где же они?" "Я избавился от них", — сказал он с предельной естественностью. "И почему же ты от них избавился?" "Потому что мне не нравится желтое", — ответил мальчик с твердокаменной убежденностью. "У меня такой сын, — добавил нотариус, — который не имеет ни малейшего контакта с действительностью, он не знает, что такое монета в пять сентимо, или песета, или дуро, или любая бумажная купюра. Вы понимаете, он не имеет о жизни никакого понятия; он — безнадежный случай. И чем только всё это кончится? Я тоже понятия не имею. Вот вопрос, который просто бросает меня в дрожь".

После года, проведенного в школе Трайтера, Дали не выучился ничему. Он не умел ни читать, ни писать, так что отцу пришлось отказаться от своих вольнодумственных принципов и отправить сына в "Колехио эрманос де лас эскуэлас кристианас" ("Коллегию братств христианских школ") при монастыре в Фигерасе, которую Дали посещал с 1912 по июль 1915 года. Но и тут дела шли не намного более блестяще; картина поведения Дали приобрела постоянный и неменяющийся характер. Дали сидел в своей новой школе в классной комнате № I, выглядывая из окна куда чаще, чем он смотрел на отцов-наставников. Со своей парты мальчик мог видеть два больших равновысоких кипариса, и, поскольку он самым пристальным образом вглядывался в них день за днем, его стали увлекать изменения освещенности этих двух деревьях. Он заметил, например, что в какой-то момент перед самым закатом остроконечная вершина кипариса, стоявшего справа, выглядит так, словно ее озаряет темно-красный свет или как если бы она погружалась в вино, в то время как левый из кипарисов находится уже полностью в тени, представляясь густо-черным. Глаза Дали воспринимали их как два темных языка пламени, горящих в небе. Когда зимой на город опускалась тьма, в классе включали свет и деревья становились невидимыми. Тогда Дали отворачивал голову в сторону коридора, где мог подсматривать за копией "Анжелюса" Милле³¹.

Отец-наставник пересадил его так, чтобы он не мог выглядывать из окна. Но Дали упрямо воссоздавал кипарисовые деревья в голове. Позже он воссоздавал их и в своих картинах, поскольку для него было "пыткой, когда не позволялось видеть любимую равнину Ампурдана, уникальная геология которой с ее необычайной энергетикой позже в такой сильной степени лепила всю эстетическую составляющую философии пейзажей Дали".

Он начал обзаводиться друзьями, среди которых был и Жауме Миравильес — сын уважаемого в Фигерасе семейства, которое владело магазином на рамбле. "Я давал ему частные уроки по математике, и если мне когда-либо довелось сотворить в своей жизни чудо, — рассказывал позже Миравильес, — это случилось тогда, когда я предотвратил его провал на экзамене по алгебре". Дали в течение первого года пребывания с христианскими братьями был настолько невнимательным учеником, что в его табеле успеваемости отмечалось: он был во власти своего рода умственной лени, причем столь глубоко укоренившейся, что для него стало почти невозможным надеяться на достижение какого-то прогресса в учебе. Современный педагог мог бы посмотреть на него по-другому — как на высокоодаренного ребенка, нуждающегося в постоянном умственном и визуальном стимулировании, без которого он не сможет развиваться.

Дали оставили в самом младшем классе на второй год: мальчик успешно притворялся несведущим даже в тех вещах, которые, несмотря на грезы и сны наяву, усвоил. Да, его почерк был небрежным, с тысячами клякс и с буквами, которые характеризовало изумительное отсутствие единообразия. Но он делал это нарочно. Фактически он уже был в состоянии писать совершенно пристойно. Кстати, изъяны в чистописании были еще одной причиной перепалок в войне с отцом. Всю свою жизнь Дали продолжал использовать почерк и как оружие, и как средство укрывательства. Действуя совершенно преднамеренно, он тем людям, в ком чувствовал склонность к авторитарности, писал неразборчиво. Дали станет применять манеру письма как камуфляж или, при случае, как метод убеждения. На протяжении последующих лет он выработал у себя несколько различных почерков. Один из них был идеально каллиграфическим, с бесконечно изящными и причудливыми кудреватостями наподобие завитков на морской раковине. Другой состоял из лихорадочных зигзагов, в котором буквы подвергались яростному и насильному сжатию по горизонтали, выстреливая поспешными крутыми всплесками в вертикаль. Третий был миниатюрным и несколько инфантильным.

Какую роль играла мать Дали на этом поле битвы двух личностей? Ее фигура всё время пребывает в тени; она занимается шитьем в тихой комнате, погруженной в сумрак, она успокаивает Дали после некоторых особенно мерзких эскапад и поощряет сына к тому, чтобы выдавать себя больным. Мать оказывалась его сообщницей, потому что "ангины" оставляют мальчика под материнским боком. Вполне объяснимо, насколько эта женщина тряслась над своим выжившим сыном, и посему она обращалась с ним так, будто он всё время балансировал на краю гибели.

* * *

Но была одна вещь, которую его мать и отец постигали очень медленно, а именно: этот важничающий, замкнутый на себе и испорченный ребенок становился — без театральной наигранности, а с естественной неизбежностью подлинной одаренности — живописцем. Примерно в то же время, когда мальчик в первый раз пошел в школу, он изводил родителей просьбами разрешить ему иметь небольшую комнату для игр:

В течение какого-то времени мать спрашивала меня: "Ненаглядный мой, чего тебе хочется? Ненаглядный, ну чего тебе хочется?" Я знал, чего мне хотелось. Хотелось одну из двух комнатушек для стирки, расположенных на чердаке нашего дома:.. и пришел день, когда я получил ее... Все стены вскоре оказались покрыты картинами, нарисованными мною на крышках шляпных коробок из очень гибкой древесины, которые я крал в магазине дамских головных уборов моей тети Каталины.

Здесь Дали хранил свое собрание "Цветы искусства". Это была серия иллюстрированных монографий о великих художниках, которые отец как-то вручил ему в подарок. В жаркие дни Дали садился в квадратную ванну, служившую лоханью для стирки, заполнял ее прохладной водой и в качестве стола подкладывал под очередной выпуск "Цветов искусства", который сейчас изучал, доску, положенную поперек ванны. Постепенно он начинал всем сердцем понимать картины, которые изучал час за часом. "Более всего прочего меня привлекали обнаженные тела, и "Золотой век" Энгра³² показался мне самой красивой картиной в мире..." В школе этот мальчик был ленив; но, когда его ум бывал заинтересован, он становился увлеченным. Подарок в виде упомянутых книг об искусстве, сделанный ему отцом, наверняка не мог не учитывать этот страстный интерес.

Именно в этой бывшей прачечной Дали в возрасте десяти лет нарисовал свою первую настоящую картину. Названная им "Paisaje" ("Пейзаж"), она была написана на деревянной доске первыми масляными красками, которые являлись собственностью Дали. (Вероятно, их дали ему для того, чтобы он мог играть с Зигфридом Бурманом, беженцем из Германии и театральным художником, который в течение первой мировой войны курсировал между Барселоной и Кадакесом.) Этот небольшой импрессионистский пейзаж (возможно, находившийся под влиянием тех произведений Рамона Пичота, которые видел мальчик) обладает не только перспективой, но также глубиной и уверенностью, просто удивительными в работе этого ничему не обучавшегося десятилетнего ребенка.

В детстве жизнь Дали каждое лето изменялась, вырываясь за пределы тесного круга классной комнаты и полной мечтаний прачечной и становясь дикой, свободной и естественной в Эс-Льянере — доме, который их семья, чтобы быть поближе к клану Пичотов, построила на побережье в Кадакесе неподалеку от полуострова Сортель.

В первых годах XX столетия Кадакес находился от Фигераса на расстоянии однодневной поездки конной повозкой. Эта изолированная, но преуспевающая рыбацкая деревня была связана с остальной частью Испании скверной и крутой дорогой, идущей через горы. Сегодня эта дорога летом забита автомобилями и туристскими автобусами, но сам Кадакес сумел сохранить какой-то намек на свою автономность и самодостаточность. Старые рыбаки все еще говорят: "Море — вот наша дорога", а в здешней естественной гавани по-прежнему много лодок. Наиболее предприимчивые рыбаки в начале 1900-х годов уехали на Кубу и какое-то время работали там на плантациях сахарного тростника, чтобы сколотить себе небольшие состояния. Затем они возвратились в Кадакес и построили причудливо спроектированные здания, напоминающие швейцарские шале³³в стиле "ар нуво"³⁴; местные жители называют эти здания "Las Indianas" — "индейцы". Предприимчивые здешние рыбаки плавали со своим уловом даже в Геную, возвращаясь оттуда с хитроумными кроватями из кованого железа, которые и сегодня всё еще можно найти во многих домах Кадакеса.

Деревня эта — дикая и изолированная. На горах позади нее ярусами располагаются террасы, где раньше росли виноградные лозы, пока их не изничтожила филлоксера. Теперь эти террасы пусты; извилистые ленты кремнистой почвы порой подчеркнуто оттеняются случайным оливковым деревом. Деревня цепляется за узкую береговую полосу, затопляемую во время, прилива и расположенную у подножия гор, а потом взбирается вверх по крутому холму к большой и очень красивой церкви XVII века. Узкие, чрезвычайно крутые улочки выложены черной кремнистой брусчаткой, а над ними нависают выкрашенные в белый цвет дома рыбаков, расцвеченные брызгами пурпурных бугенвиллий; большинство из этих домов теперь принадлежит тем, кто наезжает сюда только летом.

Кадакес был (и всё еще остается) полной противоположностью уютному и удобному буржуазному миру Фигераса. Этому месту, окруженному скалами и морем, свойственны резкие погодные скачки. Такое расположение, как считают, поощряет эксцентричность, граничащую с прямым и недвусмысленным безумием. Люди говорят про существующую в тамошних краях склонность к сумасшествию — частично из-за близкородственных браков во многих поколениях, а частично — из-за трамонтаны: дующего от берега ветра, который не утихает здесь чуть ли не девять месяцев в году. Когда трамонтана задувала на многие дни и месяцы, в прошлом здесь были часты самоубийства. И сегодня за церковью еще целы деревья, на которых повесились местные жители.

В юности Дали позволялось по собственному усмотрению скитаться по деревне и брататься с дюжими малыми вроде Жосепа Барреры — контрабандиста, предоставившего Дали хижину, которую тот использовал как мастерскую, — и Ноя де Тоны — смеси бродяги, балагура на политические темы и жулика, ради денег на пропитание занимавшегося вырыванием у людей зубов. Но самой интересной фигурой тех давних летних сезонов была Лидия Ногерес. У Дали установились с нею необычные и важные отношения, состоящие наполовину из ужаса, а наполовину — из восхищения ее неразрывной связью с природой, землей, морем и мифами Кадакеса.

Лидия была вдовой рыбака Нандо Ногереса, который молодым погиб в море, и ее повсеместно считали то ли ведьмой, то ли отпрыском ведьм. У нее осталось от мужа двое сыновей, живших вместе с нею; оба были туповатыми тугодумами и находились полностью во власти матери. Лидия существовала за счет того, что за плату принимала гостей в своем доме в Кадакесе, где в течение лета, следуя примеру Пикассо и Дерена, привыкло бывать всё больше и больше художников и писателей. Одним из таких писателей был каталонский поэт и критик Эухенио д'Орс³⁵, который под литературным псевдонимом "Xenius" ["Чужак"] выступал в качестве художественного критика ежедневной каталонской газеты "Veu Catalunya" ["Старая Каталония"]. Д'Орс изобрел термин "Noucentisme" ["нововечие"] для обозначения средиземноморского направления живописи, которое процветало на протяжении первых двух десятилетий XX века, и все признавали, что этот человек находится в авангарде каталонской литературы и мысли. Ум Лидии был предрасположен к поэзии, и она испытывала изумление и благоговение от общения с молодыми каталонскими интеллектуалами³⁶. Для Дали эта женщина являла собой оборотную, темную сторону волшебства, знак присутствия сверхъестественных сил, ту преисподнюю, где обитал вездесущий Поллукс, Сальвадор-первый, ожидая в горнем мире, залитом солнечным светом, своего шанса предать Кастора забвению.

Эс-Льянер, тот дом на морском берегу, где дети Дали проводили длинные волшебные летние месяцы своего детства и юности, по-прежнему стоит на своем месте. Но сад с его грядками овощей, растущих в темной тени оливковых деревьев, который Дали нарисовал, когда ему было одиннадцать лет, исчез, как и огромный заслон из гераней, отделявший дом от береговой кромки. На месте этой живой изгороди там, где прежде море на высоте прилива имело обыкновение омывать почти что край сада, теперь расположена дорога между домом и морским берегом.

Здесь двоим детям Дали разрешали играть босиком на морском побережье, а позже — бродить по деревне везде, где им только заблагорассудится. Рыбак, который в летнее время заботился о лодке, принадлежавшей семье, будет брать их в поездки вокруг восточного мыса — мимо крошечного заливчика Порт-Льигата, мимо неисчислимого количества других заливов и бухт с оливковыми рощами, спускавшимися к самому краю воды, мимо утесов и пещер к мысу Креус. Когда Дали внимательно наблюдал за черными скалами, медленно проплывавшими за бортом лодки, то мог видеть, как они меняются и приобретают формы каких-то странных гуманоидов и человекоподобных обезьян, которые по мере смены точки зрения становились орлами, львами, человеческими головами, лицом женщины, сгорбленным стариком. Для всех этих фигур у рыбаков имелись названия, которые были частью местной эрудиции. Эти "двойные", двояко воспринимаемые образы позже станут постоянно повторяющимися и весьма важными мотивами в картинах Дали.

Для Дали долгие летние месяцы балансировали между двумя полюсами. Одним из них выступала "естественная", природная заземленность Лидии и других местных обитателей, живших в крошечном мире Кадакеса. Другим — ученая сложность и искушенность Пичотов. Уже с этих самых ранних лет форма жизни Дали приобрела весьма определенный характер: это была последовательность резких колебаний между некими двумя крайностями.

Когда Дали было лет двенадцать и он уже два года рисовал в своей мастерской-прачечной, подросток снова заболел. Позже он сказал, что просто очень быстро рос в ущерб здоровью. Безотносительно к истинной причине — а она, похоже, имела скорее истерическое, нежели физическое происхождение, — недуг оказался серьезным. Когда Дали в достаточной степени поправился, чтобы его можно было куда-то транспортировать, доктор Брусес, их семейный врач, порекомендовал, чтобы для окончательного выздоровления мальчик провел некоторое время в сельской местности. Пепито Пичот, адвокат семьи, предложил отвезти того в имение "Моли-де-ла-Торре", расположенное сразу же за Фигерасом по пути к заливу Росас. "Моли-де-ла-Торре" представляло собой старое поместье с группой домов в центре тенистого сада, который, в свою очередь, со всех сторон окружали огромные пшеничные поля и оливковые рощи Ампурдана. Здесь Дали, находившийся под влиянием импрессионистских и пуантилистических картин Рамона Пичота, многие из которых висели в здешней столовой, начал использовать свое воображение в такой же мере, как и глаза.

Картины Рамона Пичота "оказали самое глубокое воздействие на мою жизнь, — написал Дали позже, — потому что представляли собой первый мой контакт с антиакадемической и революционной эстетикой". Он признавал, что был не в состоянии видеть всё, что должен был усмотреть, в тех "жирных и бесформенных мазках краски, которые, казалось, выплескивались на холст как будто бы случайно — в самой что ни на есть капризной и беспечной манере", но начал понимать, что это музыкально окрашенное месиво могло становиться, как он выразился, организованным и преобразованным в чистую реальность. Дали бывал настолько внимателен к этим картинам, развешанным напротив на побеленной стене, что часто проливал на рубашку свой кофе с молоком, который пил за завтраком. Но то, что могло бы привести в бешенство его отца, проходило незамеченным у Пичотов, которые с удовольствием позволяли подростку делать то, что ему хочется; к примеру, он проводил целые дни в большом беленом зернохранилище, куда стаскивали на просушку кукурузные початки. В этом несколько неправдоподобном антураже Дали и начинал свою долгую одиссею художника.

К одной из стен этого амбара была прислонена никому не нужная, "изъеденная древоточцем дверь, которую Дали использовал в качестве холста. На ней он написал натюрморт с вишнями, используя всего три краски: ярко-красный вермильон (искусственную киноварь) для освещенных бочков вишни, кармин для теней и белую — для световых бликов. Он решил выдавливать краску прямо из тюбиков и держал для этого вермильон и кармин в левой руке, а белую — в правой. Когда Рамон Пичот обратил внимание, что Дали не нарисовал хвостиков вишен, тот принял идеально далианское решение: съел часть ягод и приклеил их хвостики к двери, чтобы тем самым "закончить" картину. Впечатленный этим результатом и той увлечённостью, с которой он был достигнут, Пичот сказал Дали, что поговорит с его отцом насчет дополнительных уроков рисунка, а Дали, кажется, ответил, что не нуждается в преподавателе рисунка, поскольку он — художник-импрессионист. Рамона Пичота явно очень позабавило это заявление, но он настаивал. Согласно тем более поздним и тщательно продуманным инкрустациям, с помощью которых Дали по собственному усмотрению и разумению строил и разукрашивал мифологический панцирь вокруг подлинных фактов своего детства, то живительное посещение "Моли-де-ла-Торре" оказалось одним из ключевых событий его жизни; ведь именно здесь он начал сознательно смотреть на свое окружение и рисовать его. Кроме того, как раз здесь, хотя он и не упоминает этого, мальчик впервые оказался отделенным от своей семьи и тем самым сделал решающий шаг к независимости и самопознанию. Не случайно этим периодом датируется его самый ранний автопортрет — "Больной ребенок"; Дали изображает здесь себя слабым, почти чахоточным и хрупким созданием. Слезливое привлечение больных детей как средства апеллировать к свойственной XIX веку чувствительности находило отражение в "салонном" искусстве того времени, и Дали в книгах по искусству, которые дал ему отец, наверняка видел несколько картин такого рода, написанных академическими живописцами типа того же Милле.

По возвращении Дали в Фигерас его внесли в списки для вечерних занятий с профессором Жоаном Нуньесом из муниципальной школы рисунка; мальчик брал также у него уроки и дома. Нуньес был превосходным художником, который в свое время завоевал Римскую премию по гравюре, он внушал Дали уважение и вызывал в нем чувство преданности. Среди его владений был и оригинал одной гравюры Рембрандта³⁷, которую он разрешил Дали изучать и копировать. Нуньес в художественном отношении обладал куда более осмотрительным характером, нежели Дали, и сказал своему ученику, что тот никогда не должен "выходить за рамки" — это был совет, которому Дали, конечно же, никогда не внял. Однако именно Нуньесу нужно воздать должное за закладку фундамента искусства Дали, когда он развивал в своем ученике владение рисунком. Независимо от того, какие психологические, политические, религиозные или научные мотивы приписывал Дали позднее своей живописи, независимо от того, что он делал, и независимо от того, чего он стремился достичь, всё у него было построено на твердой основе рисунка такого качества исполнения и такой тонкости, которое позволяет с полным на то основанием назвать его одним из самых блестящих рисовальщиков XX столетия. Хотя Дали отрицает, что в юные годы рисунок имел для него какую-то важность, ко времени поступления в Мадридскую художественную школу он стал страстным приверженцем настойчивой убежденности Энгра в том, что "рисунок — это честность искусства". Впрочем, первоначальный талант, на базе которого вел свое строительство Нуньес, был изумительным, как это можно видеть по страницам учебников Дали, где он рисовал впечатляющие портреты. Там присутствует, например, рисунок человека в вечернем костюме (вероятно, одного из братьев Пичот), выполненный Дали в книге по физиологии, когда ему было приблизительно четырнадцать лет, который по экономности линии и качеству наблюдения является работой уже на многое способного рисовальщика и проницательного созерцателя.

Почти в любом испанском буржуазном семействе того времени телеграмма была событием большой важности, обычно возвещая рождение или смерть. Однажды вечером в то время, когда все Дали сидели за обеденным столом, раздался звонок в дверь и почтальон принес телеграмму; домочадцы сразу собрались с силами, приготовившись к плохим новостям. Объявленная таким образом смерть настигла Каролинету, двоюродную сестру Дали из Барселоны. В возрасте приблизительно семнадцати лет она умерла от чахотки. Это была хрупкая и поэтическая натура, и Дали позже сказал Эдварду Джеймсу³⁸, что запомнил ее в ниспадающем свободными складками и довольно сильно напоминающем Блейка³⁹ убранстве — эдакой "последовательницей Джейн Эйр и псевдо-Бронте"⁴⁰.

Естественно, телеграмму вручили отцу Дали. Перед ее прибытием семья непринужденно болтала, да и сейчас какой-то разговор продолжался; стук ложек и вилок полностью утих лишь после того, как коричневый конверт был до конца разорван и громоподобный голос главы семьи объявил то, о чем большинство из них уже и так догадалось. "Тогда старуха, являвшаяся моей бабушкой, издала крик такой силы, что он пронзил и сотряс всю комнату, после чего члены семьи исторгли общий стон, который заполнил всё помещение их рыданиями наподобие вазы, наполняющейся водой". Вот так призрачная и залитая слезами фигура Каролинеты стала еще одним компонентом иконографии Дали, присоединившись к киту, башне, нянечке и одетому во всё черное буржуа.

* * *

Со времени, когда ему было одиннадцать лет, и вплоть до пятнадцатилетнего возраста Дали посещал школу мариев в Фиге-расе, где его эксцентричные замашки и странности стали еще более явными и служили для одноклассников развлечением и даже спортом. Одной из наиболее бросающихся в глаза проявлений странностей Дали был страх перед кузнечиками, который никогда не оставил его. Соученики просто мучили мальчика с этими насекомыми, и у него случались припадки такой жестокой истерии, что преподаватели запретили даже упоминать при нем кузнечиков. Под запретом были также и их изображения, поскольку они в такой же мере выбивали Дали из колеи. По-прежнему невнимательный, кроме как на занятиях по рисованию, он всё-таки сумел сдать экзамены, потому что в случае провала отец обещал выполнить свою угрозу и не позволить ему провести лето в Кадакесе. Летние месяцы свободы имели для Дали огромную важность. "Его [Кадакеса] красота — это волшебство, не поддающееся точному определению", — сказал он позднее Андре Парино.

Где еще найдешь такое неутешное чувство, такие заброшенные тропинки, такие обнищавшие дороги, столь поредевшую растительность, но и где также воображение живет в большей роскоши и наслаждении перед лицом потрясающего совершенства линии холмов, изгиба залива, формы скал, этих то ясных, то затененных градаций тонов в шпалерах, ведущих к морю? Одиночество, благодать, бесплодие, элегичность — все эти контрасты выступают здесь вместе, как в натуре человека, и ты живешь в бесконечной декорации чудес. О, блаженное совершенство тех мест, от коих мои глаза никогда не перестанут получать пропитание!

Именно в Кадакесе отрочество объявило о себе "рождением телесных волос". Он заметил свои первые лобковые волосы однажды летним утром, когда вместе с другими детьми плавал нагишом в заливе Росас. Половая зрелость, кажется, еще более усиливает в нем бунтарские черты. Вдохновленный автопортретом Рафаэля, Дали отрастил себе длинные волосы и начал красть косметику матери, густо покрывая себе лицо рисовой пудрой, обводя карандашом для бровей вокруг глаз и кусая губы, чтобы придать им красный цвет. Можно только вообразить реакцию семьи, поскольку Дали ничего не сообщает нам об этом. Он также начал весьма регулярно мастурбировать, влюбившись в этот новый образ самого себя. "Я тайком выследил свои первые лобковые волосы и нашел выражение для моих нарциссических желаний среди скал на мысе Креус. Я исступленно рассеивал свое семя, мастурбируя по разным бухтам и творя своего рода эротическую мессу между этой землей и моим телом".

Всё еще испытывая дефицит идей, он написал о себе в то время, что был

длинноволос и носил бакенбарды. Чтобы создать контраст с моим утонченным, смуглым лицом, я носил огромный аскотский⁴¹ галстук с широкими, как у шарфа, концами. Мой жакет дополняли брюки гольф и гетры, доходившие до колен. Пенковая трубка, чашеобразная часть которой представляла собой голову широко ухмыляющегося араба, и галстучная булавка, сделанная из старинной греческой монеты, являлись обычными аксессуарами моего облачения.

Его родители, похоже, становились фаталистами перед лицом того факта, что их единственный сын вечно бывал не таким, как все. Достойно быть отмеченным, что если принять во внимание их обстоятельства, а также время, в которое они жили, и их положение в обществе Фигераса, то родители Дали налагали очень немного внешних ограничений даже на его наиболее причудливые отроческие фантазии. Возможно, они были истощены бесконечной борьбой с этим странным ребенком — одновременно и робким, и яростно агрессивным.

Дали наслаждался тем, что является предметом полемики и расхождения во мнениях: "Действительно ли он безумен? Или же он вовсе не безумен? А может, он наполовину безумен?" Юноша начал убеждаться, что любые аномальные или феноменальные проявления, которые имели место где-то рядом, автоматически приписывались ему: "Поскольку оказалось, что чем более я становился одиноким и чем более уникальным, тем заметнее я делался благодаря самому этому факту — то я начал выставлять напоказ свое одиночество, гордиться им так, как если бы это была моя любовница, с которой я цинично шествовал повсюду, обвешивая ее всеми броскими драгоценностями моего непрестанного преклонения".

Не все мысли Дали были сосредоточены на собственном образе; он начал проявлять то жадное, всепожирающее интеллектуальное любопытство и быстроту ума, которые позже побудили Пикассо описать мозг Дали как подвесной мотор. В своей живописи он далеко ушел от техники импрессионизма к кубизму, существование которого обнаружил благодаря чтению журнала "L'esprit Nouveau"⁴² ["Новый дух"]. Начал он также читать громадную энциклопедию, которую дал ему отец, и большое множество книг, найденных в публичной библиотеке, которые заведомо не входили в учебный план братьев из общества Пресвятой Девы. Он проглотил "Так говорил Заратустра" Ницше и "Философский словарь" Вольтера, а также изучал Канта, чьи категорические императивы оказались выше его разумения и повергли его в размышления. Аналогично, идеи Спинозы и Декарта посеяли те семена, которые позже послужили для Дали основанием его философской методологии.

Сразу же после окончания первой мировой войны, когда Дали было неполных пятнадцать лет, его изгнали из монашеской школы за подрывное поведение. Он, однако, сдал экзамены и мог поэтому посещать имевшее в городе образовательное учреждение более высокого уровня, чтобы получить свой бачилерат [звание бакалавра]. Это был Общий и технический институт⁴³Фигераса. Когда Дали заканчивал его в 1921 году, то заработал на удивление блестящие оценки. Возможно, более свободная и "взрослая" атмосфера этого учебного заведения позволила ему учиться без того, чтобы чувствовать потребность в мятеже.

Его родители окрестили начало юности Дали "каменным периодом". Он продолжил эксперименты, начатые в зернохранилище Пичота. От хвостиков вишен юноша перешел к камушкам, которые приклеивал к своим. холстам и затем окрашивал в интенсивные цвета. Одна из этих- "каменных" картин: большое полотно, изображавшее закат с алыми облаками, — некоторое время провисела в семейной столовой. Однажды в то время, когда мать Дали после обеда сидела в сумраке и занималась шитьем, а отец слушал музыку Гуно⁴⁴, что-то мягко шлепнулось на пол. Мать Дали остановилась и стала прислушиваться, а отец успокоил ее, заверив: "Это пустяки, просто с небес нашего ребенка свалился еще один камень".

Дали когда-то сказал, что некоторые художники умеют писать, другие глухи к словам, указав в качестве такого рода "глухого" живописца Хуана Миро⁴⁵. Сам Дали принадлежал к первой категории, и приблизительно в шестнадцать лет он начал заносить свои мысли на бумагу. В наброске "Tardes de Estiu" ["Летние дни"] его вдохновляли самые первые экскурсы в живопись, совершенные в "Моли-де-ла-Торре":

Затем он начал рисовать. У него возникла потрясающая идея для холста: на переднем плане — внутренний двор побеленного известью дома, который на солнце позволяет выявить большие нюансы и изобилие красок; в середине этого внутреннего дворика растет увешанное плодами пышное вишневое дерево, которое еще больше оживляет прекрасную колористику; а вдали — огромная равнина с ее садами и полями лучится светом и теплотой... И где-то совсем-совсем далеко на горизонте... — интенсивная синяя полоска моря.

Для Дали литература и живопись оказались в равной мере частями творческой жизни. В его картинах присутствует такое качество, как литературность, — даже в наиболее сюрреалистических работах, которые он делал в 30-е годы, — и в то же время его тексты полны сложных и оригинальных визуальных образов. Но лишь в одном-единственном случае и живопись, и литература становятся у него одним и. тем же; речь идет о картине "Метаморфоза Нарцисса", к которой Дали написал длинную поэму того же названия, причем она не "объясняет" живописную работу, а дополняет и усиливает ее эффект, действуя как кода⁴⁶ к холсту — или это просто другой взгляд на то же явление?

В январе 1919 года у Дали состоялся первый публичный показ его картин как часть выставки, организованной Концертным обществом Фигераса в фойе муниципального театра. 11 января газета "Ампурдан федерал" опубликовала обзор выставки, в который рецензент, подписавшийся "Puvis"⁴⁷, имел сообщить следующее:

...позвольте нам поговорить относительно сеньора Сальвадора Дали Доменеча. Человек, располагающий теми картинами, которые он выставил в салоне Концертного общества, показывает нам, что уже обладает большим артистическим талантом... Мы не имеем никакого права говорить о Дали "юный", ибо этот молодой человек — уже мужчина... Мы не имеем права называть его многообещающим, видя то, что он уже творит... Сеньор Сальвадор Дали Доменеч будет великим художником.

Дали получил в свое распоряжение маленькую мастерскую около квартиры их семьи и начал писать ряд этюдов цыган, с которыми подружился. Эти работы напоминают "жанровые" картины не только Пичота, но и Хоакина Сорольи⁴⁸ и изображают цыган в весьма реалистической манере. Цыгане были в восторге от возможности позировать Дали, которого в знак признания экстравагантной растительности на его лице называли "Сеньор Патильо" ["Бакенбарды"].

Вкупе с двумя друзьями по школе Дали выпускал журнал под названием "Штудии", который просуществовал с января до июня. Дали написал туда статьи о великих мастерах живописи: Гойе, Эль Греко, Леонардо да Винчи, Дюрере, Микеланджело и Веласкесе. В последнем номере Дали опубликовал свое первое стихотворение размером в семнадцать строк "Когда звуки засыпают", описывающее начало сумерек:

Cuan els sorolls sadormen

Els reftectas d'un llac...
Un cloquer romanic...
La quietut de la tarda
morenta.... El misteri
de la nit propera... tot
es dorm і difumina... і
es allavors que baix la palide
claror d'une estrella,
bora el portai d'una casa
antiguar es sen enraonar
baix і tot seguit els sorolls
s'adormen і el fresc
aureix de la nit gronxant
les acacias del jardi
fa caura d'amun dels
anamurats; ana pluja
de flors blancas.

Когда звуки засыпают

Отражения озера...
Колокольня романская...
Мир дневной умирает...
Тайна ночи уж близится... всё
засыпает и смазывается... и
именно тогда в бледном свете
прозрачной и ясной звезды
близ подъезда старого дома
слышится крякающий говор,
и скоро все звуки
заснут, и свежий
вечерний бриз убаюкает
акации в саду,
заставляя, чтобы на любовников
падал дождь
белых цветов.

Дали участвовал также в выпуске юмористической газеты, называвшейся "Сеньор Панкрасио" и печатавшейся на коричневой оберточной бумаге. Первый номер вышел в августе 1919 года и содержал выполненный Дали идеализированный портрет мифического Панкрасио, одетого по моде 1830-х годов: в цилиндр, похожий на дымовую трубу, пальто с высоким стоячим воротником и нечто, напоминающее шейный платок. На отвороте пальто Панкрасио красовалась некая декоративная вещица; глубокие, драматические тени свидетельствовали о влиянии Гойи.

Дали в течение нескольких лет вел дневник (он делал это периодически всю свою жизнь и использовал свои записи в качестве основы для различных литературных произведений — в том числе романа "Скрытые лица" и автобиографий), но только один том издавался в своей первоначальной версии, и он называется "Книга номер 6 моих впечатлений и приватных мемуаров, принадлежащих Сальвадору Дали и январю 1920 года". Дневник открывается 7 января, а последняя запись снабжена датой "32 января" [именно так!]; Дали рисует в нем картину конца второго десятилетия своей жизни, которая весьма отлична от того, что он изобразил бы позже, когда занялся вышиванием куда более тщательно проработанной и изощренной версии.

Дневник посвящен обыденным событиям — к примеру, Дали вместе с друзьями отправляется на железнодорожный вокзал, чтобы посмотреть на прогуливающихся там девушек. В нем присутствует также интерес к политике — Дали убежден, что серия недавних вооруженных нападений была запланирована и проведена не профсоюзами, как это сообщается в прессе, а "определенными буржуазными организациями с помощью правительства и респектабельных граждан". В дневник включено также письмо его дяде, Ансельмо Доменечу, в котором он обсуждает свое развитие как художника:

Каждый день я все более и более понимаю, какая это трудная вещь — искусство... но каждый день я еще и радуюсь ему, и люблю его. Продолжаю восхищаться великими французскими импрессионистами — Мане, Дега, Ренуаром. Хочу, чтобы они стали наиболее мощными руководящими силами в моей жизни.

Я почти полностью изменил свою технику. Теперь мои тени намного светлее, чем прежде, я целиком отказался от резких синих и красных тонов, которые ранее образовывали контраст (негармонический) с легкостью, светлостью и живостью других красок...

По-прежнему не уделяю внимания рисунку; я работаю совершенно без него. Все мои усилия я посвящаю цвету и чувствам... Меня нисколько не заботит, если одна нога длиннее или короче другой; цвет и тени — вот что дает картине жизнь и гармонию.

Он сообщает о футбольных матчах, о том, что ходил посмотреть на французский биплан, который приземлился неподалеку от Фигераса, о блужданиях по вечерним и ночным улицам, о пикнике с семьей на берегу моря, во время которого он и его друзья читали друг другу поэзию и ели гароту — суп из морских ежей. Появляются и девочки: "Эстелла", две "графини", некая "Руже", — причем Дали явно заинтересован ими. Говорится о смерти профессора Санса, его учителя по алгебре: "...В течение обеда комментировал печальный конец нашего доброго наставника математики, и хотя я был искренне взволнован и растроган, но почувствовал непреодолимое стремление смеяться. Сам не знаю почему. Возможно, это случилось из-за сильного впечатления, которое он производил на меня". Дневник кончается так: "...мы с Субиасом до обеда разговаривали об искусстве".

Когда этот дневник в начале 60-х годов был переведен и в частном порядке опубликован фондом Рейнолдса Моурса, Дали назвал это "катастрофой и бедствием" и попросил, чтобы весь тираж был уничтожен, поскольку он конкурировал с двумя его автобиографиями. Реальная же причина была в том, что изображенная в нем картина отрока Дали была гораздо более традиционна и обычна, нежели версия, фигурирующая в его более поздних книгах. В дневнике он представлен ярким, общительным учащимся своего "института", мальчиком, который играет с друзьями в футбол, а в поисках девушек отправляется в художественной школе туда, где делались гипсовые слепки. Это было куда как далеко от того образа мученика, который он позже позаботился сотворить и повсеместно растиражировать:

Большинство человеческих созданий казались мне жалкими деревянными вшами, в ужасе ползающими кругом и неспособными проживать свои жизни с мужеством, достаточным для самоутверждения. Я преднамеренно решил подчеркивать разные аспекты моей личности и преувеличивать все те противоречия, которые столь отдаляют меня от простых смертных. Особенно же я постановил не иметь никаких дел с карликами, с теми пигмеями, которые находились вокруг меня везде, не менять свою индивидуальность ни на йоту, а напротив — навязывать мой взгляд на разные вещи, мое поведение, всю мою личность любому элементу моего окружения. И я никогда не отклонился от этой линии поведения.

Но всё же за бескомпромиссной внешней самоуверенностью, которую Дали постепенно развивал в себе, жил и другой человек. Если большинство людей были деревянными вшами, Дали представлял из себя краба-отшельника. Снаружи он носил в качестве остова свою сознательно созданную индивидуальность, используя ее как броню для отражения потенциально угрожавшего ему инквизиторского дознания со стороны любопытных, а также как щит против вторжения эмоций, про которые знал, что окажется неспособным совладать с ними, или против ситуаций, которыми был бы неспособен управлять. Всю свою жизнь он восхищался разными ракообразными — за их внешнюю броню. Подобно мясу крабов, омаров, лангустов или его любимых морских ежей, плоть Дали была воистину нежной, но лишь немногие смогли вплотную подобраться к нему, миновав броню, которую он столь тщательно соорудил.

Одной из таких была мать Дали, которая знала, что ее ребенок робок, страстен и беспокоен. Но 6 февраля 1921 года она умерла в Барселоне от рака. Ей было сорок семь лет, и до этого она хворала в течение шести месяцев. Дали было в тот момент семнадцать, и он все еще очень зависел от материнской заботы и понимания, а также от ее присутствия в качестве защиты против отца. Мать была единственным человеком, который никогда ие подвел его, в чьей вселенной он занимал центральное положение, кого он обожал со страстью, возможно, являвшейся самой подлинной в его жизни. Теперь она ушла, оставив его одиноким и беззащитным.

Дали не мог говорить о матери и их отношениях, пока ему не стало далеко за тридцать, но даже и тогда делал это с огромными трудностями. Ее смерть нарушила сомнительный и ненадёжный баланс между ее спокойным приятием оригинальностей сына и почти жестокими методами отца, который пытался затолкать Дали в литейную изложницу собственного изобретения. С этого момента и вплоть до состоявшегося в конечном итоге разрыва с семьей, который случился в конце данного десятилетия, Дали будет пытаться дистанцироваться от клаустрофобической атмосферы семейного дома.

Отец Дали и его тетя Каталина (младшая сестра матери), вероятно, находились в недозволенной связи уже в течение нескольких лет перед тем, как мать Дали умерла. Некоторые картины молодого Дали, особенно одна, именующаяся "Соглядатай", содержат намеки на то, что он, возможно, видел своего отца и тетю в компрометирующих ситуациях. "Соглядатай" — произведение любопытное и неотразимое. Темная, удлиненная фигура неуклюже расположилась на балконе сбоку от стола, на котором стоят бутылка и чашка. По другую сторону улицы видны освещенные окна. В одном из них просматривается нечеткое изображение женщины, снимающей белье. В другом мужчина обнимает женщину; он одет в черный костюм, а женщина — в длинную белую ночную рубашку. В третьем окне еще одна женщина, на сей раз облаченная уже не то в домашнюю кофточку, не то в лифчик, укладывает волосы перед зеркалом. Эта работа полностью отличается от любой другой картины Дали, написанной в то время, — отличается своей почти графической, напоминающей комиксы последовательностью событий, использованием ярких базовых цветов, контрапунктированных выразительной диагональю неуклюжей фигуры на переднем плане, которая написана в размытых синих тонах.

В другом небольшом рисунке, изображающем его отца и сделанном примерно в то же самое время, внушительная фигура нотариуса показана в черном костюме, а по его груди тянется часовая цепочка. Под прямым углом к этому рисунку — другое изображение отца Дали, сочетающееся с наброском смутной фигуры обнаженной женщины. В одной из автобиографий Дали делает окольную ссылку на упомянутую любовную историю, когда подробно излагает свой разрыв с семьей и говорит о наличии чего-то такого, что всегда будет стоять "между моим отцом и мною".

Сестра Дали, теперь уже тринадцатилетняя Ана Мария, была достаточно взрослой, чтобы в приватном пантеоне богинь-покровительниц Дали заменить ему — по крайней мере, частично — мать. Она стала его идеализированной женщиной, и на протяжении следующих нескольких лет брат и сестра росли, будучи действительно очень близки друг другу; возможно, даже слишком близки, поскольку Дали роняет сильнейшие намеки на некоторую разновидность пробно-исследовательских, если не полностью кровосмесительных отношений, которые, вероятно, продолжались, пока в 1925 году он не уехал в Мадрид. Такие отношения объясняли бы и длительную ожесточённость Аны Марии, ее антипатию и неприятие Галы, которые длились вплоть до самой смерти последней.

Дали часто писал свою сестру; фактически до 1929 года она была его единственной женской моделью, каковою позже станет Гала. Он изображает ее высовывающейся из окна и всматривающейся в море. Она шьет, сидя к нам спиной и повернувшись к холму и церкви в Кадакесе. Очень эффектно и убедительно он также нарисовал ее держащей младенца Сальвадора.

В 1925 году Дали изобразил Ану Марию и их отца на мастеровитом и академичном рисунке большой силы и звучания. Теперь он находится во владении кузины художника, Монтсеррат Дали-и-Бас. Отец Дали сидит за столом, его широкое тело прочно разместилось на стуле. Пристальный взгляд этого человека пронизывает, и в нем есть тревожный намек: он явно находит то, что видит перед собой, — сына, который рисует его, — не выдержавшим испытания. Позади стоит Ана Мария. Ее пристальный взгляд также направлен в сторону зрителя, но она смотрит более нежно, а на дне глаз, кажется, есть какой-то элемент дурных предчувствий и страха. Обе фигуры полны впечатлением беспокойства и тревоги, как будто они почти испуганы тем, что уступили Дали.

* * *

Со смертью матери детство Дали закончилось, и ему показалось легким делом предпринять первый предварительный шаг к тому, чтобы уйти прочь из узкого мирка Фигераса и Кадакеса. Сначала он сумел ускользнуть только до Мадрида, который оказался длительной остановкой в ходе долгого и окончательного побега от того, что он привык считать тюрьмой, — от своей семьи, воспоминаний, тайн и душащего, но существенно необходимого пейзажа его детского мира. Фактически он так никогда и не сбежал от всего этого. Он забрал с собой в мир взрослой жизни свою чрезвычайную робость, с трудом просматривавшуюся за показной личиной, которую он теперь строил с таким безжалостным тщанием. Он также забрал с собой детство и его аккуратно прорисованный пейзаж с фигурами; этот ландшафт всегда будет терзать его, не давая покоя.

На одном из многочисленных автопортретов, которые Дали писал в течение этого периода, он смотрит в нашу сторону — далекий от своего прошлого и от залива Кадакеса, далекий от кипарисовых деревьев и продвигающийся к будущему. Вдохновленный автопортретом Рафаэля, Дали дарует себе лицо поэта и мечтателя: сильно прочерченные брови, огромные томящиеся и мечтательные глаза, чувственный рот, который прописан красным — как и кисти винограда, которые обрамляют его голову. Второй автопортрет, относящийся к тому же самому времени, содержит намного более темное изображение молодого живописца; и пенковая трубка у него во рту, и мягкая фетровая шляпа на голове — всё это представляет собой более реалистическую трактовку, напоминающую картины Дали, где запечатлен мифический сеньор Панкрасио, а также полотна Гойи. Кроме того, здесь можно увидеть, что лицо Дали достигло окончательной формы; в нем видна западающая в память печаль, а на всех чертах лежит ощущение утраты.

Примечания

1. Кастор и Поллукс (Полидевк) — в античной мифологии — неразлучные божественные близнецы. Согласно некоторым версиям, Кастор был сыном человеку и, таким образом, смертным, в то время как Поллукс — сыном Зевса. В результате спора между ними Кастор был убит. После того как Поллукс отказался от бессмертия без Кастора, Зевс разрешил им оставаться вместе, пребывая поочередно то на небесах, то в царстве мертвых. Позже он превратил их в созвездие Близнецов.

2. Монтуриоль Нарсис (1819-1885) — испанский изобретатель.

3. Недолгий вооруженный конфликт между Соединенными Штатами и Испанией (1898), в результате которого Испания лишилась последних колоний: Кубы и Филиппин, а США приобрели территории в западной части Тихого океана. Был воспринят страной как национальная катастрофа и сформировал поколение национальной интеллигенции, занятое "проблемой Испании".

4. По-испански фамилия матери Дали (Domenech) читается "Доменеч", и обычно принята именно эта транскрипция, но по-каталонски она произносится "Доменек". Каталонский национализм и каталонский язык (запрещенный во времена Франко) играли важную роль в жизни Дали. Сегодня каталонцы возродили родной язык и добиваются восстановления подлинного звучания многих имен и фамилий. Это нашло отражение и в данной книге, где, например, в случае персонажа-каталонца имена Joan, Jaume, Josep транскрибируются как Жоан, Жауме и Жосеп вместо традиционных (и чисто испанских) Хуана, Хайме и Хосепа. Но для второй фамилии Дали отдана дань традиции.

5. Пикассо (собственно, Руис) Пабло (1881-1973) — французский живописец, по происхождению каталонец. После "голубого" и "розового" периодов начала 1900-х годов стал в 1907 году основоположником кубизма, с середины 1910-х годов творил в духе неоклассицизма, порой близок сюрреализму. Много работал как график, скульптор, керамист. Был членом компартии. У нас много лет ценился его рисунок "Голубь мира" (1947). Международная Ленинская премия (1962).

6. Выставка работ молодых художников, которая устраивалась в Париже каждую осень начиная с 1903 года Салон был организован после того, как современные художники, отвергавшиеся консервативным официальным Национальным обществом изящных искусств, решили сформировать собственную организацию, приветствуя любого художника, который желал примкнуть к ним.

7. Аполлинер Гийом (псевдоним Вильгельма [по-французски Гийома] Аполлинария де Костровицкого) (1880-1918) — знаменитый поэт польского происхождения, который за свою короткую жизнь принял участие во всех авангардистских движениях, процветавших во французских литературных и артистических кругах в начале XX столетия, и помог направить поэзию по неизведанным путям. Кроме того, познакомил современников с наивными картинами примитивиста Анри ("Таможенника") Руссо (1844- 1910) с постоянной для того темой "девственного леса", экзотических сцен в джунглях, а также с подлинной африканской скульптурой.

8. Дерен Андре (1880- 1954) — видный французский художник, один из ведущих представителей фовизма — экспрессионистского направления во французской живописи начала XX века, характеризовавшегося смелым искажением форм и использованием сильных, чистых цветов, — а также раннего кубизма; известны его сумрачные и застылые сцены из будничной жизни.

9. В этом доме на Монмартре кроме Пикассо жили многие из тех, кто далее будет здесь упоминаться. Странной хибаре, давшей в начале XX века убежище целому рою людей искусства, которых назвали потом Парижской школой, присвоил ее не менее странное название (Bateau-Lavoir — судно для стирки белья; так именовались старые остовы барок на Сене, служившие когда-то для стирки) литератор Макс Жакоб (о нем речь далее). Само это историческое здание сгорело в 1970 году.

10. Альфонс XIII (1886-1941, Рим) — испанский король из династии Бурбонов, который, добиваясь усиления мощи монархии за счет парламента, ускорил собственное низложение в начале Испанской революции 1931-1939 годов.

11. Оперы великого немецкого композитора Р. Вагнера (1813-1883) требуют, как правило, исполнителей с мощными голосами. Кстати, если верить самому Дали, Мария Гай триумфально исполнила в московском Большом театре партию Кармен в одноименной опере Ж. Бизе.

12. Макинтош Чарлз Ренни (1868-1928) — видный шотландский архитектор и дизайнер, один из основоположников движения "Искусство и ремёсла" в Великобритании и стиля "модерн" в целом; оформлял интерьеры, конструировал мебель.

13. Более известен своими поэтичными, ностальгическими драмами.

14. буквально — "рюмашку".

15. Обычно эту пьесу (ее другое название — "Размышление") Шарля Гуно (1818- 1893) именуют сочинением Баха-Гуно, поскольку в ней принадлежащая Гуно чарующая мелодия как бы наложена на прелюдию до-мажор И.С. Баха, выполняющую роль аккомпанемента.

16. Открытая беседка, увитая ползучими растениями.

17. Неестественная боязнь пребывания в замкнутом или ограниченном пространстве.

18. Иногда именуется праздником Волхвов; отмечается 23 июля.

19. Коулс Флёр Фентон (род. в 1910) была с 1946 по 1956 год замужем за Гарднером Коулсом-мл. и в это время активно участвовала в делах крупного семейного издательства Коулсов. До этого была автором реклам. Вела еженедельную колонку в газете "Нью-Йорк уорлд-телеграф" и писала в принадлежащий мужу журнал "Лук". Книгу о Дали опубликовала в Англии в 1959 году.

20. Относящаяся к экскрементам и их изучению.

21. Хоровые общества, основанные в середине XIX столетия, чтобы привлечь трудящиеся классы к музыке. — Прим. автора.

22. Ранее уже отмечалось (вслед за серьезными энциклопедическими источниками), что сардана появилась в XIX веке (на базе контрапаса — сходного танца, но с разорванным кругом). Аккомпанемент к ней — тенорес (средневековые дудки типа гобоя) и табалес (маленькие барабаны).

23. Джига (жига) — быстрый, веселый танец (как правило, парный) с прыжками, обычно в трехдольном размере — то есть мало похожий на сардану.

24. Похожий на чай напиток, популярный во многих странах Латинской Америки; делается из высушенных измельченных листьев вечнозеленого кустарника или дерева "парагвайский чай".

25. Орден, посвященный Пресвятой Деве Марии; мэриями называли также членов любого из нескольких соответствующим образом ориентированных образовательных и миссионерских обществ, основанных в XIX веке.

26. Святилище.

27. Разновидность диапроектора, позволяющая одному изображению исчезать, в то время как следующее появляется.

28. Иконография — в визуальных искусствах — изучение символов, тем и атрибутов путем идентификации, описания, классификации и определения этих элементов.

29. буквально: "второе я" (лат.) — иной аспект самого себя.

30. Плоская круглая лепешка желтого цвета из пресной кукурузной (теперь иногда и пшеничной) муки, испеченная на сковородке или, первоначально, на плоском камне, которую часто сворачивают в трубочку.

31. Милле Жан Франсуа (1814-1875) — французский живописец и график, известный картинами на крестьянскую тематику, из-за чего одно время считался социалистом. Картина "Анжелюс" (1859) также изображает сцену из сельской жизни, хотя и далекую от труда, — вечернюю молитву в поле. Название этой важной для Дали и не раз интерпретированной им картины восходит к молитве "Angelus Domini" ["Ангел Божий"], которую надлежит произносить трижды вдень, о чем верующих оповещает колокольный звон. Посему упомянутую картину следовало бы назвать "(Вечерняя) Молитва", "Ангел Божий" или "Колокольный звон". Однако в данном переводе оставлено прочно бытующее в отечественной литературе (и в альбомах Дали), хоть и неточное, название "Анжелюс".

32. Энгр Жан Огюст Доминик (1780-1867) — глава (после смерти Жака Луи Давида) французской школы неоклассической живописи. Его холодные, прозрачные, тщательно сбалансированные картины были антитезой современной ему романтической школы, которую возглавлял Эжен Делакруа (1798-1863). Мастер композиции, строгого и тонкого рисунка. Особенно известны его острохарактерные портреты. В 1843 году Энгр начал для герцога Лионского работу над большой декоративной композицией из двух аллегорических панно — "Золотой век" и "Железный век". Картины были все еще не закончены, когда в июле 1849 года у художника умерла жена. Будучи в отчаянии, он не мог заставить себя закончить заказ, так что в 1850 году герцог освободил его от обязательства. Существует уменьшенная копия "Золотого века", подписанная и датированная 1862 годом.

33. Швейцарский деревянный дом с балконами и нависающим карнизом.

34. "ар нуво" (Art Nouveau, "новое искусство" {фр.] — по названию художественной галереи, где впервые выставлялись образцы работ) — стиль в искусстве, особенно декоративном и прикладном, модный в конце XIX — начале XX века и характеризующийся криволинейными формами, стилизованными под природные; у нас обычно называется стилем "модерн".

35. Орс-и-ровира Эухенио д' (1882-1954) — видный каталонский эссеист, философ и художественный критик, который был ведущим идеологом каталонского культурного ренессанса начала XX столетия. Верил, что искусство должно быть "произвольным" или субъективистским, порывая с традиционными нормами. Был также одаренным карикатуристом.

36. Эта полусумасшедщая рыбачка [ее фамилия — Ногер(-ес) Сава, ориентировочные годы жизни 1880-1950] считала себя прототипом героини романа Э. д'Орса "Умница" (1911).

37. Рембрандт Харменс ван Рейн (1606-1669,) — нидерландский живописец, рисовальщик, офортист. Его новаторское искусство сочетает глубину психологической характеристики с исключительным мастерством живописи, часто основывающимся на эффектах светотени.

38. Джеймс Эдвард (1907-?) — американский миллионер и поэт-любитель, сыграл большую роль как покровитель, меценат и друг многих людей искусства, особенно сюрреалистов.

39. Блейк Уильям (1757-1827) — английский поэт, живописец, гравер и мистик-провидец, иллюстрировавший ряд своих лирических и эпических поэм, начиная с "Песен невинности" (1789) и "Песен опыта" (1794), которые принадлежат к высшим по оригинальности и независимости творениям в западной культурной традиции. Теперь он расценивается как одна из самых ранних и самых крупных фигур романтизма. Игнорировался современниками, которые за целеустремленность и пренебрежение мирским называли его безумцем; жил на краю бедности и умер в забвении.

40. Бронте Шарлотта (1816-1855) — английская писательница, известная романом "Джейн Эйр" (1847) — впечатляющим повествованием о женщине, которая находится в конфликте со своими естественными желаниями и социальным статусом.

41. Речь идет об Аскоте — знаменитом месте ежегодных скачек в Англии, где среди аристократических завсегдатаев были приняты подобные широкие галстуки.

42. Это полемически заостренное авангардистское издание основали в 1920 году художник и дизайнер Амедей Озенфан, поэт Поль Дерме и будущий великий архитектор Ле Корбюзье. Они ратовали за пуризм — новую эстетику, которая отвергала сложные абстракции кубизма и призывала возвратиться к чистым, простым геометрическим формам повседневных объектов. Журнал просуществовал до 1925 года.

43. Институтом в Испании именуют полную среднюю школу второй ступени, дающую законченное среднее образование. Соответственно, и бачилерат эквивалентен аттестату зрелости.

44. Гуно Шарль (1818-1893) — французский композитор, один из творцов и виднейший представитель французской лирической оперы (самая известная — "Фауст").

45. Миро Хуан (1893-1983) — видный каталонский художник (сейчас его принято называть там Жоаном), один из приверженцев абстрактного искусства и сюрреалистических фантазий. Его зрелый стиль идет от напряженности между причудливым внутренним поэтическим импульсом и видением сложностей современной жизни. Много литографий, а также фресок, гобеленов и скульптур для общественных мест (например, стена из керамики в здании ЮНЕСКО).

46. В музыке — более или менее независимый пассаж, добавленный к концу композиции или ее части, чтобы укрепить ощущение завершенности.

47. Вообще говоря, неприличное испанское слово.

48. Соролья-и-Бастида Хоакин (1863-1923) — испанский живописец. Стиль его поздних работ иногда называют консервативным персональным вариантом импрессионизма — это эффектные по колориту и пронизанные солнцем пейзажи Валенсии.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница