Великий параноик: 1936

24 января 1936 года Дали выступил в Париже с лекцией, названной "Сюрреалистический каннибализм", которая должна была подробно разъяснить его идеи по поводу съедобности красоты. Самым ярким и запоминающимся моментом этого мероприятия оказалась некая пожилая дама, которая в качестве наглядной иллюстрации к теории Дали торжественно вступила в зал с омлетом на голове. По словам Мари-Лауры де Ноайль (в письме Эдварду Джеймсу), этот омлет был, "к счастью, засохшим и скорее похожим на припарку. Потом эта женщина вылила на ноги Дали молоко... Думаю, было бы лучше, если бы всё это осталось несделанным".

Почему омлет? Возможно, в мозгу Дали это блюдо было подсознательно связано с его старым учителем сеньором Трайтером, фамилия которого по-каталонски звучала похоже на слово "омлет" ("truita"). Сам Дали сказал Эдварду Джеймсу, что лекция была "очень гигиенической, и я чувствую себя так, как будто принял изумительную ванну. ...Уверен, что тебя это всё очень бы позабавило".

В середине марта Дали и Гала уехали в Порт-Льигат и возвратились к обычному там распорядку дня, когда Дали всё утро занимался живописью, потом шел ранний, но долгий обед и сиеста, а вечера посвящались общению с сюрреалистами, со старыми друзьями и с новыми покровителями -посредством непрерывного потока писем и открыток. Лорке, например, Дали 27 марта написал:

Я был очень разочарован, что ты не приехал и не разыскал нас в Париже; мы бы прекрасно развлеклись. Нам с тобой всё еще предстоит кое-что сделать вместе. "Йерма" полна очень смутными и вполне сюрреалистическими идеями. Мы проведем два месяца в Порт-Льигате, чтобы пройти курс лечения анализом и объективностью, а также до отвала наесться всеми теми фантастическими вещами, о которых никто и понятия не имеет, — это особый сорт бобов, вытушенных до первоклассного состояния, таких нежных и однородных, что уже смотреть на них доставляет удовольствие, а уж что касается аромата, так это действительно некие элевсинские мистерии¹. ...Мы будем всегда рады видеть тебя здесь, в нашем доме.

Развернулась и оживленная переписка между Дали и Эдвардом Джеймсом, в которой Дали пробовал убедить своего нового друга посетить их в Порт-Льигате:

Сколь же долго мы уже здесь живем... Начаты рисунок и картина, а вечером, перед тем как лечь спать, — существенно необходимые и субстанциальные беседы... Абсурдно обнаружить себя в самом центре всей этой бедности... этих больших скал и этого жесткого и стерильного моря.

Но Джеймс, как правило, уклонялся от четы Дали и их приглашений — возможно, потому, что нашел дом, который посетил ненадолго за год до этого, слишком примитивным для своего вкуса. Кроме того, Джеймс, вне всякого сомнения, предпочитал по отношению к супругам Дали роль хозяина и того человека, кто приносит им разные хорошие вещи. Дали в своем письме ловко перескочил на финансовые вопросы. По соседству, дверь в дверь с их бараккой, они хотели приобрести дом, чтобы, как он писал, Джеймс мог останавливаться у них, но рыбак, владевший им сейчас, хотел за него большую сумму в десять тысяч франков, половину из которых Дали рассчитывал получить в качестве выручки за картины, находившиеся в процессе продажи Джеймсу, а вторую половину — от лорда Бернерса, который также вот-вот собирался купить у Дали полотно.

Дали проявлял склонность чернить тех многочисленных прочих друзей Джеймса — художников, писателей и композиторов, — которые, как он чувствовал, также претендовали на его покровительство. Основные залпы своего красноречия он нацеливал в маркизу Ивонну де Каса Фуэрте, которая в 1930-х годах — с финансовой поддержкой со стороны Джеймса — стала одной из ведущих патронесс современной музыки в Париже.

Это раздражало Дали и особенно Галу, всегда с подозрением относившуюся к другим женщинам, особенно к тем из этих других женщин, которые оперировали деньгами, по ощущениям Галы причитавшимися лично ей. Дали, согласно Джеймсу, не видел никакого проявления неуважения к маркизе, когда называл ее "44".

Он просто констатировал это бесстрастно, как некий факт. Я знал, что он подразумевал, поскольку 44 — это такая простенькая блондиночка. Она такая честная-пречестная, чистое золотко, а если у сорок четверки имеются глаза, то они у нее обязательно синие, как незабудка, или опять же синие, но как василек... Первое слово, которое приходит на ум по поводу Ивонны, — цветущая. Нельзя сказать, чтобы она была во вкусе Дали; поскольку, конечно же, ни сам Сальвадор Дали, ни Гала не имеют в себе ничего цветущего — даже и близко... Разумеется, оба Дали хотят, чтобы я тратил все свои свободные деньги на живопись — предпочтительно на его живопись; посему Гала обижается, когда хоть сколько-нибудь средств расходуется на такую недолговечную штуку, как концерты. Картины являлись в их понимании инвестицией, вложением капитала — и, кстати, так оно потом в действительности и оказалось.

Джеймс, не теряя времени, тут же послал Дали десять тысяч франков, которые поступили в Кадакес в конце марта, но к этому времени супруги Дали придумали более дешевое решение вопроса путем достраивания ванной, мастерской и спальни к первоначальному дому — это было первое из многих таких дополнений, выкраиваемых из маленьких смежных баррак, по мере того как чета Дали приобретала их. Указанная работа была начата в апреле.

Но Джеймс снова доказал свою неуловимость. Он должен был остаться в Париже, чтобы пройти курс лечения не до конца ясного кишечного заболевания, которое, однако, не препятствовало ему устраивать побеги из больницы по разным надобностям, видеться с друзьями и посещать рауты и приемы. Прелести простой жизни в Кадакесе явно бледнели по сравнению с парижским светским сезоном, который вовсе не манил Дали, ответившего через два дня на письмо Джеймса об отсрочке его приезда так: "Пиши и особенно сообщи мне по поводу твоих проектов, а также о том, как ты себя чувствуешь и когда думаешь приехать сюда. Мы часто вспоминаем твой столь редкий ныне всесокрушающий оптимизм и твой многогранный и неофутуристический облик".

Джеймс, однако, и в Париже действовал на благо своего друга, убеждая Альберта Скиру напечатать в "Минотавре" картину "Белое безветрие", которую он недавно купил у Дали, и заказать Дали несколько статей для этого журнала, в который Джеймса убедили вложить деньги. В мае Дали получил телеграмму от Бретона и Скиры, просивших у него статью о прерафаэлитах², и он тут же написал Джеймсу в Париж с просьбой снабдить его фотографиями "редких и сенсационных картин прерафаэлитов".

В этом же письме фигурирует ссылка на текст, то ли писавшийся, то ли уже написанный Дали и называющийся "День из жизни бородатой дамы", в котором, как он сказал Джеймсу, им перечислено с мелкими деталями всё, что делает эта женщина с момента, когда она встала, и вплоть до времени отхода ко сну, "а также все более или менее толковые идеи "с бородой", которые проходят ей в голову... Я заранее счастлив, что ты сможешь прочитать этот материал; думаю, ты должен будешь его доделать и вставить туда целую страницу — тем самым все мои созданья станут реальнее, а героиня получится более беззаботной и одержимой".

Статья, посвященная прерафаэлитам, появилась в "Минотавре" № 8, вышедшем с обложкой Дали, и носила заголовок "Призрачный сюрреализм и вечная женственность прерафаэлитов". Статья про бородатую даму была напечатана в следующем выпуске журнала под названием "Premiere Loi Morphologique sur les Poils dans les Structures Molles" ("Первый морфологический закон о волосах в мягких структурах"). Предположительно, понятие "бородатой дамы" было некой тайной и недоступной другим людям шуткой между Дали и Джеймсом. Те частые телеграммы, которые Джеймс посылал Дали, чтобы поторопить его с доставкой очередного нужного текста, побудили Дали написать, что "здешняя туземная телефонистка уже впала в мечтательный и потерянный настрой, характерный для того состояния, к которому в большей или меньшей степени приближается каждый из нас". Ее рассеянность и близкая к трансу ошарашенность не должны удивлять, поскольку бедную девушку буквально бомбардировали телеграммами с типично далианским правописанием типа "Женьщина скучяет приижжайте пагода хараша всево добраво — Дали".

Эдвард Джеймс решил теперь реализовать в своем особняке по Уимпоул-стрит, 35, капризные далианские понятия о художественном оформлении интерьеров — возможно, с целью соблазнить Дали и Галу приехать и снова побыть с ним:

Скажи, ты всё еще хочешь сделать кое-что для меня? Восемь месяцев назад, то есть начиная с самого первого дня, когда я видел эти твои скалы, у меня возникло решение сделать так, чтобы в одной из комнат — в большой комнате по Уимпоул-стрит, декором которой я до сих пор никогда не занимался, — все стены покрыть большими панелями, причем поверхность у них должна чем-то напоминать изъеденные водой и солью скалы (немного походить на "gruyere" [швейцарский сыр]) и выглядеть примерно так, как утесы на мысе Креус [именно так!], — вспомни тот обломок, который ты мне дал, и взгляни на другой, который держишь в Париже: его как-то сфотографировали в номер "Минотавра". Но мои лондонские архитекторы говорят мне, что вес окажется слишком большим; и что если я размещу куски этой скалы на стенах, то дом — а он старый и хрупкий — просто обрушится под их тяжестью. Поэтому мы собираемся скопировать ее, эту скалу, с помощью алебастра, куда добавим малость цемента и краску, смешанную с частицами слюды. Они уже пробовали изготовить образец такой панели. Но, имея в наличии только тот единственный маленький обломок, который я в состоянии показать им, чтобы они могли работать, мои люди не знают, как воспроизвести эти изумительные дырчатые формации на крупных плоскостях. Таким образом, чтобы они могли лучше понять характер большого участка твоей скалы, у них есть просьба сделать фотографии больших ее участков. ...Лично я уверен, что это дело стоит попробовать; а ты как думаешь?

Таким образом и было положено начало непродолжительному, но стимулирующему творческий дух вторжению Дали в сферу оформления интерьера; за следующие три года он — с поддержкой и ободрением со стороны Джеймса — сумеет создать некоторые эффектные и из ряда вон выходящие вещи — в их числе диван-губы, стул в виде "кошкиной люльки"³ и напольная лампа в форме бокала для шампанского, — которые принесли с собой сюрреализм Дали и его "готовые предметы" в царство фантазийного художественного оформления жилого дома. Он также нарисовал для гостиной Джеймса триптих. Теперь это произведение утеряно, но предварительные эскизы и фотография, сделанная непосредственно на месте, показывают, что это была вариация на тему серии с "кузиной Каролинетой", где изображена девочка, скачущая на берегу залива Росас.

Несмотря на почти ежедневные открытки и письма, исходившие от Дали и призывавшие Джеймса дать знать ему с Галой, когда тот собирается приехать в Кадакес, Джеймс всё же снова не явился к ним. "Я полон самоуглубленным терпением", — написал Дали 10 мая. Одиннадцатого на сцене появился новый персонаж, Гала, сообщившая Джеймсу, что диета, которую рекомендовали ему доктора (форель, палтус, молоко и хлеб), легко соблюсти, за исключением палтуса, — но она настаивала, что наверняка "эту рыбу можно будет заменить другой". Дали добавил к этому письму сноску с просьбой, чтобы Джеймс одолжил принадлежащее ему полотно "Параноическое лицо" для коллективной выставки сюрреалистов в Лондоне.

Через десять дней Дали написал Джеймсу очень длинное письмо, сокрушаясь, что оригинал обложки, которую он сделал для "Минотавра" № 8, куда-то запропастился:

У меня и мысли нет переделывать сию обложку заново, поскольку это было бы слишком огорчительно (невозможно сделать заново то, что было в первый раз сделано очень хорошо, невозможно находить новые лабиринты, новую страсть и т. д.), но твои телеграммы убедили меня.... Так или иначе, мне думается, что в качестве замены я нашел новую идею — очень редкую фотографию облаков, очень редкую с морфологической точки зрения (облака всегда были лабиринтами неба, поскольку именно при взгляде на них человек теряется в небесах)...

В этом же самом письме Дали сообщает Джеймсу, что в связи с его участием в международной выставке сюрреалистов разыгрывается и другая телеграфная драма: "Колле и компания пробуют выставить какие-то старые, реликтовые картины, которые у них имеются, а это было бы очень плохо для меня и может нанести мне заметный вред 1) потому, что эти картины — фрагментарные и 2) потому, что я не могу управлять ценами". Рассказав Джеймсу, что он уполномочил организаторов показать только три его картины: "Сон" (1931), "Птицы" (начата в 1929 и куплена Полем Элюаром в том же году), и "Колесницу мертвых", — Дали продолжал: "Если же они будут настаивать на демонстрации других моих работ или вздумают сделать это помимо меня, я просто откажусь от участия в выставке. Иными словами, я прошу тебя не одалживать ни единой картины никому, пока я не протелеграфирую или не напишу тебе и не скажу, что ты можешь так поступить".

Причиной для предостережения со стороны Дали было то, что в апреле он постепенно порывал свою связь с галереей Пьера Колле, дав им позволение распоряжаться теми картинами, которые у них были в запасниках, но не посылая ничего нового. Дела у этой галереи шли далеко не блестяще, и кроме того, она не уплатила Дали всего, что задолжала.

В конечном счете Дали всё-таки экспонировал больше трех работ на международной выставке сюрреалистов в Лондоне, которой предшествовала другая выставка, называвшаяся "Сюрреалистическая выставка предметов" и проходившая в парижской галерее Шарля Ратона с 20 до 29 мая. Эта выставка была организована и подготовлена к показу Андре Бретоном, который также скомпоновал каталог.

Среди предметов, выбранных Бретоном, были "Памятник Канту" и "Жакет, усиливающий половое чувство" Дали; другая версия последнего экспонировалась на выставке Дали в галерее Жюльена Леви в 1934 году. Гала лично представила макет сюрреалистической квартиры, центральным элементом которой была лестница, ведущая к сильно увеличенной фотографии скульптуры Купидона и Психеи. Фотографии всех этих объектов вместе с эссе Дали "Честь предмета" были опубликованы в специальном номере журнала "Тетради по искусству" — главного конкурента "Минотавра". Парижская выставка имела чрезвычайный успех, сумев привлечь большое количество посетителей и завоевать большое одобрение со стороны критики, а многие из экспонированных там предметов были позднее отправлены а Лондон на международную выставку сюрреалистов, которая открылась 12 июня.

Но Дали не выезжал в Лондон вплоть до двадцатых чисел июня. Дело в том, что девятнадцатого с пяти до девяти вечера он проводил свой собственный однодневный вернисаж — только не в галерее, а в новом доме, которым они с Галой обзавелись в Нели сразу же за "Львами Бофора"⁴ по адресу рю-де-ля-Томбе-Иссуар, 101. Дом, наружным художественным убранством которого занимался Эмилио Терри, был и внутри, и снаружи покрыт белым стукко⁵. Как и в их порт-льигатском доме, это выглядело просто и свежо, а вдоль стен здесь тоже шли архитектурные детали, выполненные в испанском провинциальном стиле. Возможно, это Гала санкционировала такое решение, чтобы призвать Дали работать — хоть и далеко от Порт-Льигата, но в сходном окружении.

На стенах главного салона были развешены ранние работы де Кирико, вероятно, купленные у Элюара, который всё еще испытывал значительные финансовые затруднения; эти картины отражались в глубинах вогнутого зеркала, повешенного на одной из стен. Большая мастерская Дали на верхнем этаже была отдана его недавним полотнам, и именно здесь был проведен вернисаж. К тому моменту, когда здесь появился Жюльен Леви, сопровождаемый Леонор Фини⁶, он обнаружил, что продана буквально каждая из выставленных картин. Мари-Лаура де Ноайль сказала ему, что какой-то "sale anglais" ["гнусный англичанин"] купил их все разом.

Леви был ошеломлен, признав, что "до сих пор не успел узнать меры скрупулезности [Дали] в отношении достигнутых договоренностей". Его собственная договоренность действовать в качестве американского агента Дали носила устный характер. А здесь, на вернисаже, Дали игнорировал пробные шары Леви и его попытки договориться; Гала держалась при этом в отдалении и выглядела незаинтересованной, пока Леонор Фини не сказала своему спутнику: "Давайте-ка уходить", — и не двинулась к двери; в этот момент Дали и Гала оставили свою игру в кошки-мышки и проявили готовность к разговору насчет устройства следующей выставки Дали в Нью-Йорке, которая, конечно же, была их неизменной целью.

Пока разворачивались эти дипломатические заходы, le tout [весь] Париж клубился вокруг, издавая восторженные восклицания по поводу и новых работ Дали, и внутренней отделки, а также обстановки его нового дома. Никаких людей искусства там не было, кроме Пикассо и Леонор Фини. Дали, поддерживаемый Галой, сам был теперь за старшего и не видел никакой потребности приглашать на свой вернисаж художников; они не могли оказать ему никакой дополнительной помощи и не стали бы покупать его картины. Он уже не был "наполовину робким, наполовину злонамеренным чужеземцем, — теперь он стал дорогим, элегантным и даже изрядно устрашающим".

Новым светским друзьям Дали даже самое скромное его высказывание, сделанное на ужасающем и к тому же невнятном французском языке, казалось "забавным" или "очаровательным". Его фотографии этого времени показывают Дали хорошо одетым, хотя в нем есть кое-что от завсегдатая бульваров. Эфебическая⁷ и юношеская худоба исчезла; Дали выглядит теперь более тяжеловесным, мускулистым и более мужественным. На смену робости пришло зрелое приятие сложившейся структуры и формы его жизни — с Галой в качестве защитницы и берегини. Его творчество, будь то живопись или литература, теперь ценилось и приветствовалось — как ровней, так и его патронами и меценатами. Дали начинал обретать точное представление о собственной значимости — и, к сожалению, это было на нем хорошо видно.

Гала также изменилась. Перестав одеваться в простые, недорогие юбки или шорты со свитерами — единственное, что она когда-то была в состоянии себе позволить, — она теперь явилась парижскому свету как бесконечно более холёная и изысканная персона, одевавшаяся у Шанель и Скьяпарелли в туалеты высокой моды, за которые часто платил Эдвард Джеймс — лишь бы поддерживать у нее хорошее настроение. Броские и довольно-таки бесполые фасоны одежды этих модельеров хорошо подходили к тощей, угловатой фигуре Галы. Супруги Дали начали выглядеть соответственно тому, кем они и были: чрезвычайно фешенебельной, модной и могущественной парой, которая была способна и готова распоряжаться деньгами и влиянием. Сюрреалистические бдения в кафе "Сирано" стали для них нынче редкостью; с гораздо большей вероятностью чету Дали можно 5ыло теперь найти обедающей в "Ритце".

Дали и Гала прибыли в Лондон в двадцатых числах июня и вместе с Эдвардом Джеймсом поехали прямиком в дом Сесила Битона⁸ в Эшкомбе, графство Уилтшир, чтобы принять участие в большом приеме для понаехавших туда гостей; в числе других приглашенных стоит упомянуть леди Каролину Паже и лорда Бернерса. Дали вписался в гостевую книгу, сопроводив роспись небольшим рисунком своего многократно воспроизводившегося беспорядочного бытия на песчаных пляжах залива Росас.

Дали восхищался сюрреалистическим чувством юмора лорда Бернерса и должен был чувствовать себя комфортно в Фарингдоне, загородном доме Бернерса, который он посетил на обратном пути в Лондон. Ему было там до такой степени хорошо, что, поощряемый хозяином, Дали провел импровизированный сюрреалистический перформанс, велев установить рояль хозяина дома в предварительно осушенный бассейн, который располагался на нижней из террас, и заменив все черные клавиши миниатюрными пирожными-эклерами; после этого Бернерс, превосходный пианист и композитор, стал играть на своем заново "сюрреализированном" инструменте. Это был, надо думать, довольно-таки липкий концерт. После этих замысловатых светских приемов Дали перебрался на Уимпоул-стрит, 35.

Международная выставка сюрреалистов была следствием близкой причастности Роланда Пенроуза⁹ и Дэйвида Гаскойна к этому движению и его членам в Париже. Пенроуз, большой друг Пикассо, стал в течение того времени, пока он занимался в Париже живописью, своего рода "сельским членом" группы сюрреалистов. Наделенный значительными личными средствами, этот человек был также хорошим организатором, и именно благодаря его усилиям указанная выставка стала успешным предприятием. Что касается Дэйвида Гаскойна, это был молодой поэт, который уехал в Париж и примкнул к сюрреалистам. Ему довелось хорошо узнать Дали и Галу через их общего друга Рене Кревеля. Как вспоминает Роланд Пенроуз, в связи с этой выставкой имели место зримые свидетельства обращения публики в сюрреалистическую веру:

Наша первейшая задача состояла в следующем: ясно дать понять лондонцам, что их ожидало нечто сенсационное. Только это могло избавить их от чисто физиологического запора логики, причиной которого был традиционный школьно-общественный менталитет. Тут начала действовать небольшая группа, сосредоточившаяся вокруг Герберта Рида... которая включала Хэмфри Дженнингса¹⁰, Генри Мура¹¹, Пола¹², Хью Сайке-Дэвьеса и Эйлин Агар. ...В своем энтузиазме и желании ближе познакомиться с деятельностью парижских сюрреалистов они приостановили собственные занятия автоматическим письмом и cadavre-exquis [изысканно-трупными] рисунками, предприняв хорошо организованную попытку превратить Лондон в арену крупной международной выставки сюрреалистов.

"Внезапное превращение застало меня врасплох, — написала Эйлин Агар. — Еще сегодня я была художницей, исследующей сугубо индивидуальные сочетания формы и содержания, а назавтра меня хладнокровно проинформировали, что я всегда была сюрреалисткой!" Роланд Пенроуз идеально подходил на роль организатора, а во многих случаях и посредника: это был эрудит, знаменитый коллекционер, литератор и художник. Именно он написал владельцам крупных и важных сюрреалистических произведений, обратившись к ним с просьбой предоставить эти творения во временное пользование; именно он обеспечил, чтобы все эти работы были застрахованы, — страховой взнос оставил сумму в 20 фунтов стерлингов, 6 шиллингов и 11 пенсов.

11 июня выставку официально открыл Андре Бретон. Это был жаркий день в разгар очень знойного лета, и Бёрлингтон-арденс¹³ был набит любопытствующей и серьезной публикой. Большие залы заполнили работы де Кирико, Дали, Дюшана, Клее¹⁴, Миро, Пикабии, Пикассо, Магритта и Мэна Рея. Скульптуры Бранкузи, Арпа, Мура, Джакометти и Колдера¹⁵ перемежались примерами африканского племенного искусства, предоставленными музеями и коллекционерами. К последнему дню указанную выставку осмотрело более десяти тысяч посетителей. Дали не мог устоять, чтобы не похвастать, и 24 июня отправил Фойксу длинное письмо:

Убежден, что Вы следили по английской прессе за "огромным эффектом", произведенным выставкой сюрреалистов. ...Мы сами не могли даже вообразить ни идеологического воздействия, произведенного выставкой, ни количества и качества всего того, что было на ней собрано. Удивительным образом сюрреализм пал в Лондоне на благодатную почву, поскольку он воскрешает скрытый оккультный атавизм английской традиции Блейка, Льюиса Кэрролла¹⁶, прерафаэлитов и т. д.

Шейлу Легги, молодую художницу-сюрреалистку, сфотографировали кормящей голубей на Трафальгар-сквэр — с головой полностью укутанной в розы. Но наибольшее внимание привлекли события, запланированные Дали. В июле он прочитал лекцию под названием "Паранойя, прерафаэлиты, Харпо Маркс и фантомы". Любопытное ассорти в тематике само по себе было достаточной пищей для бурной полемики; но Дали решил сделать свое выступление даже еще более сюрреалистическим событием, облачившись в громоздкий водолазный скафандр и шлем, которые отыскал для него лорд Бернерс; этот костюм был предназначен для того, чтобы, как выразился Дали, "показать, насколько глубоко я погружаюсь в толщу человеческого разума".

Газета "Дейли мейл" описала "модно одетых и слегка экзотических молодых людей, принадлежащих к "школе модернистов из Мэйфера¹⁷""и упивающихся первым подлинно сюрреалистическим событием, которое видел Лондон. В своем скафандре, который сверху завинчивался декоративным колпачком от радиатора "Мерседеса"¹⁸, а к туловищу были прицеплены пластмассовые руки, Дали дал одно из самых великих сценических представлений в своей жизни. В одной руке он держал на сворке двух белых русских борзых, в другой — бильярдный кий, а на поясе у него болтался украшенный драгоценными каменьями кинжал.

Но чего Дали не принял во внимание, так это своей неспособности дышать в тяжеленном шлеме. Он бойко начал лекцию, но скоро начал запинаться. Аудитория не осознавала, что оратор просто задыхается. Гала, увы, выскользнула из зала чуть раньше ради чашечки кофе (а может, и с целью сходить в кино на дневной сеанс). Когда стало очевидно, что события развиваются в каком-то ужасно скверном направлении, Эдвард Джеймс и лорд Бернерс выскочили на сцену и попробовали расчековать и открутить болты, крепящие шлем, чтобы можно было потом отвинтить сам этот злополучный головной убор. Наконец, когда Дали был уже почти мертв, удалось найти рабочего с вполне мирским и далеким от сюрреализма инструментом — гаечным ключом, — который вызволил лектора.

Тем временем в галерее "Рэйд и Лефевр" проводилась сопровождающая главную экспозицию персональная выставка произведений Дали, на которой были показаны двадцать девять его картин и восемнадцать рисунков, предоставленные на время Джеймсом. Она прошла столь же успешно. В журнале "Студио" №112 (сентябрь 1936 года) анонимный рецензент написал:

Если вести речь о более новых фигурах, особенно тесно связанных с движением [сюрреалистов], то среди них заметнее всех выделяется Сальвадор Дали — художник, рисующий наподобие некоего прерафаэлита, у которого с головой случилось что-то странное. В ряду тех качеств работ Дали, которые действительно пришлись по душе толпам, стекавшимся на его персональную выставку в галерее господ Рэйда и Лефевра, присутствует то, что он разделяет с такими весьма респектабельными фигурами, как Холмен Хант¹⁹.

После того как обе выставки закончились, Гала и Дали, похоже, вовсе не спешили возвращаться в Кадакес и отдыхали в компании Джеймса в его доме на Уимпоул-стрит. Здесь они планировали дальнейшие схемы украшения этого особняка и всякие сюрреалистические jeux d'esprit [игры духа]. Люди смеялись над ранними изобретениями Дали, маркетингом которых Гала так энергично занималась по всему Парижу в начале 30-х годов; теперь же любая идея, исходящая от Дали, воспринималась Джеймсом всерьез и немедленно. В их числе был и, пожалуй, наиболее известный предмет, когда-либо изобретенный Дали: телефон-лангуст.

В 1935 году в ходе своего второго посещения Нью-Йорка Дали получил от еженедельного журнала "Америкэн уикли" заказ на серию рисунков, основанных на его впечатлениях от Нью-Йорка. Одному из этих рисунков было дано название "Нью-йоркский сон — вместо телефона человек находит лангуста". Позже, в 1938 году, Дали дает для "Краткого словаря сюрреализма" статью под заголовком "Телефон, усиливающий половое чувство", которая начиналась с тезиса, что телефоны будут заменены лангустами. Позже, в "Тайной жизни...", он развил эту тему:

Не понимаю, почему, когда я заказываю в ресторане жареного лангуста, мне никогда не подают отварной телефон; а еще не понимаю, почему шампанское всегда пьют охлажденным, а вот некоторые телефонные трубки, которые обычно бывают такими отвратительно теплыми и неприятно липкими в прикосновении, никогда не подают в тех же серебряных ведерках и не обкладывают вокруг колотым льдом.

Телефон фраппе²⁰, телефон под мятным соусом, телефон, усиливающий половое чувство, телефон-лангуст, телефон для будуаров коварных соблазнительниц — в футляре из соболиного меха с отверстиями для пальцев, выложенными горностаем, телефон по мотивам Эдгара Аллана По со спрятанной внутри дохлой крысой, телефоны по Бёклину, установленные внутри кипарисового дерева (и с инкрустированной серебром аллегорией смерти на тыльных частях), телефоны на поводке, которые надо прогуливать, телефоны, привинченные на спине к панцирю живой черепахи... телефоны... телефоны... телефоны...

Телефон-лангуст, находящийся теперь в галерее Тейта, отличается от того, который приведен на иллюстрации в каталоге к парижской ретроспективе творчества Дали, выпущенном Центром Помпиду²¹. Модель, экспонирующаяся у Тейта, была сделана фирмой "Белл компании в Бельгии в комплекте с телефонной трубкой, изготовленной в Лондоне. Другой, более старомодный тип телефона, приемную часть трубки которого венчает лангуст, можно видеть на фотографии официального открытия Парижской международной выставки сюрреалистов 1938 года (она воспроизведена в книге "Публичная жизнь Сальвадора Дали"). Лангуст, сделанный из алебастровых деталей и пластыря, был спроектирован в расчете на установку совместно с любой стандартной телефонной трубкой того времени, и Эдвард Джеймс был настолько очарован этим оригинальным сюрреалистическим предметом, что каждый телефон в его доме на Уимпоул-стрит венчал лангуст.

Другой сюрреалистический предмет, "диван-губы Мэй Уэст", возник из написанной Дали в 1934 году картины "Мэй Уэст..." и связанного с ней рисунка "Рождение параноической мебели" (1934-1935), которые купил Эдвард Джеймс. Все сюрреалисты были заворожены губами; на обложке второго номера журнала "Сюрреализм на службе революции" присутствовали отпечатки губ многих сюрреалистов, а Мэн Рей исследовал и развил эту тему далее, использовав в своей "Обсерватории любви" губы Ли Миллера²². Эдвард Джеймс решил выпускать кое-что из сюрреалистической мебели Дали в виде коротких серий. У него на Уимпоул-стрит стоял опытный образец, изготовленный фирмой "Грин и Эбботт". Конверт, на обороте которого Дали нарисовал эскиз и размеры дивана и в котором теперь содержатся фотографии указанного дивана в процессе его сооружения, уцелел до сих пор. Еще два подобных дивана сделал в Париже Жан-Мишель Франк²³ для Эльзы Скьяпарелли, но готовый результат ей не понравился, и она так и не забрала эти диваны у изготовителя.

* * *

Дали и Гала оставались у Эдварда Джеймса до 24 июля; сложилось очень удачно, что они в тот год нарушили установившуюся у них к этому времени традицию проводить летние месяцы в Кадакесе, поскольку 18 июля в Испании наконец-таки вспыхнула гражданская война.

Дали услышал об этом в момент, когда был с Эдвардом Джеймсом на обеде в "Савое", и прокомментировал, что к нему это не имеет никакого отношения, поскольку он коммунист, но это было сказано просто для красного словца. В недатированном письме, написанном, вероятно, приблизительно через два года, Джеймс резко бранил Дали за его отношение к войне:

Когда разразилась гражданская война, ты и твоя жена были моими гостями в Лондоне, и ты ежедневно приветствовал новости о коммунистическом и анархистском насилии в Испании. Все твои старые приятели принадлежали клевой интеллигенции. Но они были искренние люди и не переметнулись на противоположную сторону, когда увидели, что побеждает Франко. Веемы наблюдали, как ты поступил именно таким образом. Мы, люди, любящие тебя, чувствовали тайную позорность твоего поведения; но ты не проявлял никаких следов понимания ситуации — воистину, этого не ощущал никто из нас.

Реакция Дали на гражданскую войну остается неприглядной. Фактически он проявлял интерес к политике, еще когда рос в Фигерасе, — причем был гораздо более заинтересован ею, чем хотел позже внушить своей публике. Испанская гражданская война выпустила наружу самую худшую сторону его характера — оппортунизм, который и в лучшие времена никогда не был в нем особо далек от поверхности. В том же самом письме Джеймс продолжал:

Прекрасно помню, как ты в Париже на второй или третьей неделе гражданской войны представил меня Бюнюэлю и предложил, что я мог бы внести средства на покупку самолетов, которые должны будут перелететь из Чехословакии в Мадрид для защиты республиканского правительства, а взамен смогу взять некоторые картины Эль-Греко в качестве залога, пока не будут собраны деньги, чтобы возместить мне расходы на приобретение самолетов. Картины эти, как ты помнишь, предполагалось показать в Лондоне, в Бёрлингтон-хаузе²⁴, а деньги, собранные в качестве платы за вход на выставку, должны были поступить в фонд средств Испанской Республики. Именно для этой цели ты и познакомил меня с Бюнюэлем. Я зашел настолько далеко, что обратился к сэру Кеннету Кларку²⁵, который тогда являлся директором лондонской Национальной галереи, и он весьма серьезно рассмотрел предложение об устройстве выставки Эль-Греко в Лондоне, но сказал, что должен проконсультироваться с директором Лувра, потому что французы уже выдвигали подобную идею.

Помню также, как в моем лондонском доме ты высмеял Ивонну де Каса Фуэрте, потому что она, будучи по своим взглядам ярой католичкой и консерватором, не присоединялась к тебе в выражениях ликования по поводу актов насилия и первоначальных мелких успехов коммунистов в Барселоне на протяжении первых десяти дней гражданской войны. Твои слова были таковы — я помню их совершенно отчетливо: ~Только потому, что эта дама — маркиза, она полагает, будто не может согласиться с нами в том, что генерал Франко — негодяй и бандит".

Когда же вероятным стал выглядеть конечный успех генерала Франко, ты постепенно стал переходить на другую сторону, для начала отказавшись пожертвовать хоть какие-нибудь свои картины или рисунки в счет тех средств, которые собирались в Париже для облегчения участи испанских республиканских беженцев; и в то самое время, когда Пикассо спешно писал для испанского павильона на всемирной выставке свою "Гернику"²⁶, ты колебался насчет своих действий, а затем наконец сказал мне через несколько месяцев, что к тебе обратился республиканец из Испании, попросив внести какой-то вклад, но ты отказался, поскольку, как ты сказал, он показался тебе личностью непривлекательной и неприятной — ты назвал его эдаким маленьким "выскочкой" (еще одно из твоих любимых словечек) и добавил, что в данном конфликте представители обеих сторон были для тебя одинаково "мерзкими".

Дистанцируясь от испанской гражданской войны, Дали действовал в соответствии со своей натурой; робкий и трусливый от природы, он маскировал свой ужас перед физическим насилием, строя по поводу войны скверные шутки. Кроме того, в произошедшей у Дали смене ориентиров присутствовал также, как это всегда с ним бывало, и сильный элемент личной, чисто эгоистической заинтересованности. Будучи с очень раннего возраста политически грамотным, он, изменяя точку зрения и становясь преданным Франко, смотрел далеко вперед — на те времена после гражданской войны, когда он сможет возвратиться в Испанию, если все там заметят его поддержку победившей стороны. Подобный эгоцентризм всегда был самой непривлекательной чертой характера Дали, но его отношение к гражданской войне должно рассматриваться с учетом его глубокой веры в следующее: как художник он может выполнить то, что предначертано ему судьбой, только рисуя в Испании. Для Дали это соображение было неизмеримо выше любой правоты или лояльности.

Как сын представителя среднего класса, Дали подвергся бы большому риску, возвратись он в Ампурдан. В Каталонии рабочие, действуя через свои партии и профсоюзные организации, первоначально стали реальными правителями региона. Комитеты рабочих, сформированные в июле 1936 года, продержались до октября того же года и в течение всех этих месяцев организовывали воинские формирования, предназначенные для сражений против враждебных сил республиканцев.

В Ампурдан пришел терроризм, и неусыпные линчеватели уничтожали или хотя бы запугивали всех тех, кто, как они полагали, в глубине души являлся их врагами. Фабрики и имения, покинутые владельцами, были конфискованы и управлялись рабочими. Если комитет рабочих в каком-то конкретном районе оказывался анархистским, он устанавливал у себя политику коллективизации, которую ее проводники считали первым шагом на пути к более глубокой социальной революции.

В течение этих первых месяцев гражданской войны имелось много жертв, отобранных так называемыми комитетами общественной безопасности, которые состояли из представителей трех партий рабочего класса, или же комитетами военной разведки. Казни проводились маленькими отрядами, которые в середине ночи забирали обвиняемых из домов и увозили в грузовиках. Эти последние путешествия иронически назывались "paseos" (пикниками), и они стали возможностью свести старые счеты и выполоть как сорняки всех тех, кто воспринимался левыми рабочими в Каталонии в качестве дегенеративных представителей правого декаданса.

Фигерас и, что особенно важно для нас, Кадакес не избежали такого рода линчевателей. В то время в витрине одной из лавок в Кадакесе как бы случайно появилась прикрепленная кнопками фотография, которая, правда, через час или около того исчезла так же загадочно, как и возникла. На ней было представлено приблизительно тридцать мужчин с завязанными глазами и связанными за спиной руками, которых собрали в кружок на краю деревенской площади перед тем, как расстрелять, а за ними с ужасом наблюдают сельские жители, причем видно, что часть из них пригнали сюда насильно.

Вся экономика Кадакеса очень скоро оказалась разрушенной. Владелец консервной фабрики был убит, как и каждый другой сколько-нибудь заметный собственник или деловой человек в деревне. Их дома сожгли. Приблизительно три десятка человек из числа друзей Дали оказались уничтоженными, включая тех трех рыбаков из Порт-Льигата, которые поддержали художника в течение первых месяцев его отчуждения от отца. Многие каталонцы сбежали во Францию, образовав там большую диаспору, и к концу 1936 года численность здешнего сельского населения резко упала. Мирный и преуспевающий малый мир детства Дали лежал в развалинах, а его жители, бедствующие и запуганные, вынуждены были скрываться от банд убийц, бродивших там и сям по Ампурдану.

Семья Дали тоже не избежала репрессий: комитет военной разведки арестовал Ану Марию под предлогом, что она посещала лодку одного своего друга, стоящую на якоре в заливе, где могло иметься — или же не иметься — радио. Прошел слух, будто она поддерживала связь с фалангистами²⁷. Ее доставили в Барселону и заключили в тюрьму, где, возможно, изнасиловали, наверняка пытали и затем всё же освободили. В течение года после этого она то и дело впадала в беспричинную истерику и была не в состоянии говорить.

Дом семьи Дали в Кадакесе подвергался обстрелу, и один из балконов поразила бомба. Он был также частично изгажен и ограблен рабочими, которые, чтобы готовить пищу, раскладывали костер на полу в гостиной. Не лучше обстояли дела и в Фигерасе; некоторые анархисты испражнялись на стол нотариуса, который они рассматривали как символ собственности, но отец Дали и его вторая жена остались целыми и невредимыми.

Дом Дали в Порт-Льигате был фактически разрушен; в нем не осталось ни следа от какого-либо содержимого, и на стенах, как вспоминал позже Дали, повсюду были "нацарапаны надписи, которые в какой-то вызывающей игре фиксировали прохождение через деревушку каждого из соперничающих вооруженных отрядов, вопя о его самонадеянной уверенности в победе. Я мог бы следить по этим записям за течением войны, как по карте генерального штаба. Анархисты, выдавленные коммунистами, затем возвращение троцкистов, потом сепаратисты, республиканцы и, наконец, франкисты с их "Arriba Espana!" ["Вперед, Испания!"], покрывающим целую стену".

Кажется, одна только Лидия Ногерес благополучно проплыла через ужасающие события гражданской войны, изобретя для выживания в океане враждующих сил такое решение, которое могла придумать только она. Каждый вечер эта женщина раскладывала на берегу залива в Порт-Льигате большой костер, и когда продрогшие и замерзшие солдаты тех войск, которые в данный момент занимали данную территорию, видели огонь, они собирались вокруг него, открывали вещмешки и отдавали Лидии всю провизию, какая у них была, чтобы та приготовила поесть. Так она становилась кладовщицей и охранницей армейской столовой, а также укрывательницей всего, что награбили солдаты. На следующий день противостоящая группа могла вытеснить этих вояк, но вскоре Лидия снова разжигала свой костер и возобновляла исполнение роли кормилицы. Как она сказала Дали, "всегда наступает такое время, когда они должны поесть".

В Гранаде политическая ситуация была точной противоположностью каталонской. Республиканцы находились здесь в меньшинстве, и в течение начального периода гражданской войны у власти стояла фаланга. Но количество казней было столь же высоким; на протяжении первых Трех месяцах правые без долгих рассуждений бесцеремонно казнили многих республиканцев, которым не повезло оказаться пойманными в городе.

18 августа арестовали Федерико Гарсиа Лорку, затем посреди ночи его вывезли за город и расстреляли. Дали настаивал, что Лорка погиб не как символ той или другой политической идеологии, но как искупительная жертва того "тотального и интегрального явления, каким была революционная сумятица, в которую превратилась гражданская война... Люди убивали друг друга даже не ради идей, а по сугубо "личным причинам", по причинам личности; а Лорка, точно так же как и я, являлся, бесспорно, крупной личностью и тем самым — обладал большим, чем основная масса испанцев, правом быть застреленным другими испанцами". Иная точка зрения состоит в том, что его поставили к стенке за гомосексуализм.

Говорят, Дали, услышав о смерти Лорки, воскликнул "01ё"²⁸ что и цитирует Андре Парино, равно как и слова Дали, что этот выкрик вырвался у него так, словно бы от рук матадора погиб особенно храбрый бык, но произнес ли он фактически это словечко в то время, сомнительно. Сам Дали впоследствии говорил, что не помнит об этом²⁹, однако соглашался, что подобное высказывание было бы в его устах, вообще-то, "подлостью". Позже он утверждал, что если бы только Лорка отправился в Италию, когда его просили об этом, то Дали мог спасти его; но тут, как мы уже выяснили, имеет место типично далианская путаница дат — вольная или невольная.

Дали оставался в Лондоне с Эдвардом Джеймсом до начала августа. 31 июля он подписал с Джеймсом соглашение о продаже тому портрета Галы за двадцать пять тысяч франков, из которых двадцать тысяч должны быть выплачены в момент подписания данного документа, а остальные пять — при доставке готовой работы. В контракте имелся любопытный пункт, позволявший Дали, если бы он того пожелал, сохранить у себя указанный портрет на свой собственный страх и риск до 30 июля 1939 года, причем в этот момент он был бы обязан вручить его Джеймсу — или, если бы художник тем временем умер, вручить портрет должны были его доверенные личные представители. Этот одностраничный документ стал в будущем причиной многих неприятностей в отношениях между Дали и Эдвардом Джеймсом.

Дали и Гала ненадолго задержались в Париже, чтобы собрать побольше новостей из Испании, и затем продолжили путь в Италию, где Дали должен , был готовить работы, которые предстояло показать этой зимой в Нью-Йорке. Многие из его знакомых считали, что Дали должен возвратиться в Испанию с целью участвовать в сражениях. У него же имелся на это готовый и очень далианский ответ. По его объяснению, он приехал в Италию, дабы изучать Ренессанс, поскольку пришел к выводу, что "вся Европа в результате коммунистической и фашистской революций погрузится в пучину войны, и вслед за всеобщей нищетой и крахом коллективистских доктрин наступит свойственное средневековью возрождение интереса к индивидуальным, духовным и религиозным ценностям. В этом неизбежном средневековом периоде я хочу быть первым, кто с полным пониманием законов жизни и смерти эстетики окажется способным произнести это слово — "Ренессанс"".

Исследование творчества живописцев итальянского Ренессанса, которое Дали предпринял в течение этой уже второй своей поездки в Италию, станет через пятнадцать лет тем фундаментом, на базе которого он будет пролагать путь к новой стадии в своей живописи и своей философии. Тем временем Дали по-прежнему продолжал до глубины души оставаться сюрреалистом, и в течение тех двух месяцев, которые провел в Италии, курсируя между Эдвардом Джеймсом, остановившимся на вилле Чимброне в Амалфи, и лордом Бернерсом, жившим в своем римском палаццо, он писал холст "Африканские впечатления" — знаменитую картину с двойным изображением, основанную на почтовой открытке, где показан туземный танец.

Кроме этого, он усердно изучал историю искусств и писал этюды, делая много рисунков классических статуй и собирая то, что называл "очень красивой фотографической наготой", купленной в Таормине, — вероятно, речь идет о мужской наготе, снятой педофилом бароном фон Глёденом, которую в то время легко было купить и которая пользовалась большим успехом среди многих друзей Дали и как бы рекламировалась ими.

Новости о чудовищных событиях в Испании поступали почти ежедневно, и Дали расстроился и взволновался в степени, вполне достаточной для того, чтобы Гала забеспокоилась. Как всегда, ее решение любой проблемы состояло в том, чтобы отправиться в горы, и они очутились в отеле около Кортины, в городке Тре-Крочи, неподалеку от австрийской границы. Здесь Дали успокоился, но только до момента, когда Гала оказалась вынужденной оставить его на двенадцать дней, чтобы заняться кое-какими делами в Париже — вероятно, в связи с необходимостью "выбить" те суммы, которые им причитались. Пока она была в отъезде, Дали погрузился в летаргическое состояние, вызванное нерешительностью. Скорее всего, только влияние Галы останавливало его до сих пор от возвращения в Испанию. Теперь, когда Дали оказался свободным от прямых эффектов ее присутствия, у него стали возникать совсем иные мысли. Но они не привели ни к чему конкретному; не в первый раз в своей жизни Дали был столь же эгоистичен, как и реалистичен. Он отказался от идеи пожертвовать собою на мученическом костре.

— К октябрю Дали и Гала снова оказались в Париже, и Гала написала Эдварду Джеймсу, что Дали "яростно готовится" к намеченной на декабрь в нью-йоркском Музее современного искусства выставке, названной "Выставка фантастического искусства, дадаизма и сюрреализма" или "Искусство необычайного и фантастического". Дали, как сообщила Гала Джеймсу (расходясь с правдой), "по существу организовывал в музее всю экспозицию", и она спрашивала у Джеймса, не одолжит ли он на время "Параноическое лицо", "Колесницу мертвых" и "рисунок женщины, состоящей из выдвижных ящиков".

В приписке к этому посланию Дали нарисовал две женские фигуры с врезанными в них ящиками, которые держат руки так, как будто умоляют Джеймса сделать то, о чем просит автор рисунка. Дали и Гала, должно быть, отчаянно пытались заполучить эти картины в свои руки, ибо они снова написали Джеймсу в тот же самый день. Секретарь Джеймса ответил (на собственноручном письме четы Дали, которое он отправил обратно к ним) следующее: "Г-н Джеймс владеет 25 картинами Дали, и ему будет очень нелегко добиться, чтобы Томас [Поуп, дворецкий в доме на Уимпоул-стрит] нашел именно то, что Вы хотите. Весьма сожалею".

Несколькими днями позднее Дали написал:

Я тружусь на манер крепко держащего себя в руках урагана, но, пока я работаю, вокруг меня возводятся горы интриг и ревности, которые иногда принимают угрожающие размеры... Меня хотели изгнать из огромной выставки современного искусства, но кончили тем, что оказались не в силах осуществить это. Теперь они рассчитывают на отсутствие тех картин, которые видели в моем доме, после чего мой раздел выставки выглядел бы слабым, — именно поэтому я, напротив, прилагаю всяческие усилия, чтобы удивить их всех громовым показом, и я умоляю, умоляю, умоляю тебя передать мне через Томаса, причем настолько быстро, насколько это возможно, следующие картины:
1. Осенний каннибализм
2. Дитя, глядящее на луну
3. Большое параноическое лицо
4. Город ящиков

Это обращение возымело действие, и все перечисленные картины были должным образом и вовремя отправлены в Нью-Йорк к открытию выставки, намеченному на начало декабря.

Возможно, махинации, на которые Дали ссылается в своем письме, исходили от внутреннего, наиболее влиятельного круга сюрреалистов во главе с Бретоном, к которому Дали больше не принадлежал. Если это действительно имело место, то можно только вообразить себе ярость, с какой эта небольшая группка увидела 14 декабря номер журнала "Тайм", где в качестве обложки фигурировал черно-белый фотопортрет Дали работы Мэна Рея, сделанный приблизительно двумя годами раньше и первоначально задуманный как часть собрания подобных портретов всех ведущих сюрреалистов. "Тайм" пошел еще дальше: "Сюрреализм никогда не привлек бы того внимания, которое существует к нему сегодня в США, не будь этого красивого 32-летнего каталонца с мягким голосом и подстриженными усами киноактера — Сальвадора Дали". Далее следовала короткая биографическая статья о Дали, сообщавшая читателям "Тайм", что он "обладает такими способностями к рекламе, которые должны заставить любого циркового агента по связям с прессой позеленеть от зависти".

Эта написанная в стиле едва ли не оптовой распродажи похвальба нью-йоркской выставке Дали отнюдь не улучшила его отношений с коллегами-сюрреалистами; в особенности Андре Бретон стал еще более крикливым в своих воззваниях против Дали. Фотография последнего на обложке "Тайм" и выделение журналом именно Дали из всех участников движения знаменовали собой третью и заключительную стадию в ухудшении его отношений с группой сюрреалистов.

"В потрясающих действиях Сальвадора Дали — как в живописи, так и в жизни, — написал Джон Г. Фрей в журнале "Парнас" за декабрь 1936 года, — романтичное движение, частями которого являются и сюрреализм, и дадаизм, достигает крайнего предела. Едва ли вероятно, чтобы живопись сюрреализма смогла продвинуться дальше той точки, которой она теперь достигла. Живопись упразднена, художник упразднен, единственное, что осталось, — это полусумасшедшее, добровольно ставшее безумным блуждание неизвестно где в отчаянной битве с реальностью".

В декабре этого года Дали объявил перемирие в своей "отчаянной битве с реальностью", подписав контракт с Эдвардом Джеймсом, где он согласился продавать, а Джеймс покупать "все картины, рисунки и скульптуры", законченные Дали в течение трех лет, начиная с 1 июня 1936 года и заканчивая 1 июня 1939 года. Указанный контракт устанавливал также, что Дали не имеет права продавать, отдавать, сдавать или передавать взаймы любому другому человеку любую из работ, законченных в течение данного периода. Из этого соглашения исключались любые рисунки, заказанные газетами или журналами, но Дали должен был выплатить Джеймсу тридцать процентов от суммы, вырученной им за любую такую работу.

Взамен Дали должен был получать по две тысячи четыреста фунтов стерлингов в год, выплачиваемых в первый день каждого календарного месяца порциями по двести фунтов, причем на Дали возлагалась обязанность в течение всего охватываемого контрактом периода закончить не менее двенадцати больших картин площадью примерно по 4200 квадратных сантиметров каждая, восемнадцати малых картин площадью примерно по 800 квадратных сантиметров каждая и шестидесяти рисунков минимальной площадью приблизительно по 800 квадратных сантиметров. Контракт устанавливал также штрафные санкции за недоставку картин и минимальные цены на картины при их перепродаже.

Теперь Дали был уверен в регулярном ежемесячном доходе, и ни он, ни Гала не должны были иметь дело с маршанами и иными торговцами живописью. Из-за войны в Испании они больше не могли проводить ежегодно дешевые шесть месяцев в Порт-Льигате; им нужно было оставаться в Париже, который был дорогим городом, или же жить по отелям в Италии, если они не смогут останавливаться там в домах друзей. Огромная по тем временам гарантированная сумма в двести фунтов стерлингов ежемесячно позволяла Дали сконцентрироваться на живописи и литературной деятельности и не обращать внимания почти ни на какие мелочи практической жизни.

Это избавление от финансовых забот подействовало на Дали как стимул, еще дальше отталкивая его от сюрреалистов в направлении к живописи, основанной на его собственном эго и, как всегда, на его собственном прошлом. На три года, в течение которых его содержал Эдвард Джеймс, пришлась кульминация многих из тех тем, которые Дали развивал на протяжении предшествующих лет данного десятилетия. Из-за гражданской войны в Испании Дали оказался отрезанным от мест, где проходило его детство и где он всегда черпал вдохновение. Получалось почти так, как будто он, заставляя себя по памяти рисовать эти до боли знакомые места, мог изгонять из себя болезненную тоску по родине.

Примечания

1. Элевсинские мистерии (в оригинале ошибочно указано "истерии") — тайные религиозные обряды, которые ежегодно проходили в древнегреческом городе Элевсис в честь богини плодородия Деметры и ее дочери от Зевса, богини плодородия и подземного царства Персефоны.

2. Прерафаэлиты — группа художников и литераторов, сформировавшаяся в Англии в 1848 году и призывавшая писать с наивным преклонением перед природой — они считали такой подход характерным для итальянского искусства раннего Возрождения (до Рафаэля). Критикуя современную им культуру с романтических позиций, соединяли скрупулезную передачу натуры с вычурной символикой.

3. "кошкина люлька" ("верёвочка") — игра с верёвочкой, надетой на пальцы.

4. Копия монументальной скульптурной группы (высота 11м, длина 22 м) работы Ф. — А. Бартольди (1834-1904), автора нью-йоркской "Статуи Свободы", установленной в г. Бофор на севере Франции в честь героев одного из сражений франко-прусской войны 1870-1871 годов.

5. Искусственный мрамор из полированного гипса с добавками.

6. Фини Леонор (1908 — после 1975) — французская художница и график итальянского происхождения. В ее сюрреалистических фигуративных композициях, насыщенных атмосферой таинственности, часто просматривается влияние прерафаэлитов, и иногда они характеризуются как "сюррафаэлистические". Проектировала также театральные декорации и костюмы.

7. Эфеб — в древних Афинах — молодой гражданин (от 18 до 20 лет), проходившій физическую подготовку и военное обучение.

8. Битон сэр Сесил Уолтер Харди (1904-1980) — знаменитый английский фотограф, а также театральный художник. Его ранние портретные фотографии и другие снимки для известного журнала мод "Vogue" утвердили его оригинальную манеру на базе необычных ракурсов, поз и фона. Поздний стиль Битона более традиционен, особенно после того, как он стал официальным фотографом британской королевской семьи. Проектировал также декорации и костюмы — в частности, для знаменитых фильмов-мюзиклов "Моя прекрасная леди" и "Жижи".

9. На склоне лет написал, в частности, монографию о Хуане Миро (1970), с которым дружил всю жизнь.

10. Дженнигс Хэмфри (1907-1950) — поэт, живописец-сюрреалист и театральный художник, с середины 30-х годов — кинорежиссер-документалист; особенно известны несколько его фильмов, снятых во время войны. Погиб в камнепаде, готовясь к съемкам на одном из греческих островов.

11. Мур Генри (1898-1986) — английский скульптор, в основном монументалист; его имеющие органичную форму абстрактные фигуры из бронзы и камня представляют собой одно из крупнейших в XX веке проявлений гуманистических "адиций в скульптуре.

12. Нэш Пол (1889-1946) — живописец, график и фотограф, которого британское правительство в обеих мировых войнах назначало официальным военным художником.

13. Крыло здания Королевской академии искусств в самом центре Лондона.

14. Клее Пауль (1879-1940) — творчески изолированный, но влиятельный швейцарский представитель абстрактной живописи, пытавшийся посредством собственного, весьма изобретательного художественного языка передать сущностную, духовную значимость вещей.

15. Колдер Александр (Стирлинг) (1898-1976) — американский скульптор, прославившийся созданием мобилей — изящно сбалансированных кинетических конструкций, которые приводятся в движение электромотором или воздушными потоками; по контрасту, неподвижные скульптуры Колдера называются стабили.

16. Кэролл Льюис (собственно, Чарлз Латуиндж Доджсон) (1832-1898) — английский математик, логик и писатель, продолживший в своих знаменитых книгах "Алиса в стране чудес" (1865) и "В Зазеркалье" (1871) традиции гротескной британской "поэзии бессмыслицы".

17. Мэйфер — самый фешенебельный и романтичный район в Лондоне того периода, расположен в Вест-Энде, неподалеку от богемного квартала Сохо.

18. Как и сегодня, этот колпачок венчал логотип фирмы — вертикально установленный никелированный стилизованный руль с тремя спицами.

19. Хант Уильям Холмен (1827-1910) — британский художник, видный член Братства прерафаэлитов". Его стиль характеризуют яркие, жесткие краски, блистающий свет и тщательное прописывание деталей.

20. Фраппе — десерт из замороженного фруктового сока или же ликер на дробленом льде.

21. Французский национальный культурный центр, созданный и названный в честь Жоржа Помпиду ([1911-1974], премьер-министр [1962-1968] и президент [1969-1974] Франции).

22. Американский фотограф, друг Пикассо.

23. Дизайнер интерьеров (1896-1941), представитель стиля "ар деко".

24. Здание Королевской академии искусств, одна из доминант Пиккадилли-стрит.

25. Видный искусствовед, вел позднее серии передач по ТВ, написал монографию о Пьеро делла Франческа.

26. Огромный холст (3,50 х 7,75 м) в память жертв бомбардировки фашистами одноименного баскского города, написанный по заказу М. Ауба за три недели с целью осудить бесполезные убийства и выразить надежду на преодоление отсутствующего на картине агрессора — фашизма.

27. Фаланга — организация, которую возглавлял будущий диктатор Испании генерал Франсиско Франко Баамонде (1892-1975).

28. Выкрик одобрения, триумфа, радости и т. д. во время боя быков или при исполнении испанского народного танца фламенко.

29. На самом деле в "Дневнике гения", вышедшем через 30 лет, Дали оправдывался: ""Оле!" — это восклицание, исторгаемое из биологического нутра любителей боя быков... я издал в связи со смертью Лорки, продемонстрировав тем самым, как трагична и типична его испанская судьба".

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница