Метаморфоза Нарцисса: 1934-1935

Отношения Дали с сюрреалистами начинали становиться напряженными из-за интереса, который он проявлял к Гитлеру. Бретон был просто в ужасе, получив от Дали в июле 1933 года послание, где тот написал, что чувствует необходимость оценивать Гитлера "с точки зрения сюрреализма... Послушайтесь моего совета, уделите самое большое внимание феномену гитлеризма". Дали был уверен, что сюрреалисты — единственные, кто способен "высказать нечто разумное по данному вопросу".

Как сказал Дали много лет спустя Андре Парино, от Гитлера и Ленина он "просто балдел".

Мне часто снился Гитлер в облике женщины. Его плоть, которую я воображал себе белее белого, восхищала и очаровывала меня. Я рисовал кормилицу Гитлера, которая занималась вязанием, сидя в луже грязной воды. Меня заставили убрать свастику с ее нарукавной повязки. Я не видел никакой причины прекратить рассказывать всем и каждому, что для меня Гитлер воплощает идеальный образ великого мазохиста, который развяжет мировую войну исключительно ради удовольствия проиграть ее и быть похороненным под щебнем развалин своей империи: бескорыстная акция в чистейшем виде, которая воистину должна гарантировать ему восхищение со стороны всех сюрреалистов.

У Гитлера было далеко не столь радужное представление о сюрреалистах:

Если они пишут картины в этой манере, потому что вещи видятся им действительно такими, то с этими несчастными людьми нужно иметь дело в том департаменте министерства внутренних дел, который ведает стерилизацией душевнобольных, дабы воспрепятствовать им в передаче следующему поколению их дурной наследственности. Если же они в действительности видят вещи вовсе не такими и всё же упорствуют в том, чтобы изображать их в подобной манере, — тогда с подобными художниками нужно иметь дело в уголовных судах.

Элюар и Кревель, которые являлись самыми сильными сторонниками Дали внутри группы сюрреалистов, умели как-то не дать вспыхнуть скандалу, который тот провоцировал, но в конце 1933 года они оба по медицинским показаниям уехали в Ниццу, предоставив Дали самому себе. В письме к нему, датированном 23 января 1934 года, Бретон сказал:

Ты знаешь, сквозь какой фильтр я всегда вынужден пропускать некоторые экстремистские и пугающие предложения, которые от тебя исходят или которые ты разделяешь, и что на протяжении нескольких последних лет наиболее заметным из них была та грядущая железнодорожная катастрофа, которая в особенности затронет лиц, путешествующих третьим классом. Если я правильно помню, ты пробовал оправдать эту точку зрения сугубо приватными сексуальными соображениями, ратуя за терпимость по отношению к подобному взгляду на вещи как выражению своего рода извращения, которое затрагивает одного тебя и не может породить никакой разновидности инфекции. Мне остается злиться только на самого себя за то, что я не принял во внимание в качестве одной из причин такой твоей установки юмор, а также присущую тебе страсть шокировать — причем любой ценой — всех, в том числе и тех людей, кто менее всего склонен поддаться шоку, — свойство, которое для тебя естественно.

Ради исторической точности следует, однако, признать, что твои заявления по данному вопросу всё-таки смогли оказать деморализующее и — думаю, у меня есть право так сказать — ослабляющее воздействие на сюрреализм.

Требуя письменного ответа, Бретон оставил дверь открытой для того, чтобы Дали мог отречься и покаяться, и на следующий день он получил длинное письмо, в котором Дали настаивал, что не был преднамеренным "сторонником гитлеризма [он написал "итлероизма"¹], но я отказываюсь интерпретировать или объяснять это явление в той манере, как его толкуют коммунисты". 25 января Бретон пригласил Дали к себе и призвал его подписать заявление, в котором тот подтверждал, что не является "врагом пролетариата".

Ситуация окончательно дошла до точки кипения 2 февраля, в первый день "Салона независимых", когда Бретон, поэт Бенжамин Пере, Танги, Ги Розе, Марсель Жан² и Жорж Юне увидели "Загадку Вильгельма Телля", на которой была изображена знакомая коленопреклоненная фигура Дали, но с лицом Ленина — идола тех сюрреалистов, которые хоть и не являлись коммунистами, но всё равно, конечно же, верили в принципы Маркса и его главного ученика. Бретон и другие сюрреалисты были настолько разгневаны, что пытались проткнуть в этой картине дыры своими тростями. К их огорчению, она была повешена слишком высоко для того, чтобы им удалось дотянуться.

Очень типично, что Бретон прибегнул после этого к чисто бюрократической стратегии: было выпущено соответствующее заявление, подписанное Виктором Бронером, самим Бретоном, Эрнстом, Юне, Мерет Оппенгейм, Пере и Танги, где говорилось:

Поскольку Дали неоднократно показал себя виновным в совершении контрреволюционных действий, направленных на прославление гитлеровского фашизма, мы, нижеподписавшиеся, предлагаем, несмотря на его заявление от 25 января 1934 года, исключить его из движения сюрреалистов как фашистский элемент и противостоять ему всеми возможными средствами.

Сторону Дали приняли Йойот, молодой темнокожий интеллектуал с Мартиники, который был в восхищении от него, Арп, Шар, Морис Эйне, Жильбер Лели³, Этьен Лepo, Марсель Жан, Робер Мениль, Жюль Моннеро, Анри Пастуро, Мэн Рей, Ги Розе и Раймон Чанг. Тех, кто в тот момент отсутствовал в Париже — Элюара, Кревеля, Джакометти и Тцару, — пригласили письменно высказаться по данному вопросу. Элюар, Кревель и Тцара выразили сожаление по поводу нападок, которым подвергся Дали, твердо указав Бретону, что они не чувствуют для себя возможным продолжить свою деятельность в сюрреалистском движении без Дали. Гала также получила письмо от Элюара:

У меня голова кругом идет от тех почти непреодолимых проблем, которые породит параноидально-гитлеровская установка Дали, если только он будет в ней упорствовать.

Абсолютно необходимо, чтобы Дали подыскал себе другой объект для всяческих бредовых измышлений... Похвала в адрес Гитлера, даже в мировоззренческой схеме Дали — и особенно в ней, — является недопустимой и неприемлемой: она приведет к краху сюрреализма и к нашему разрыву... Существенно при этом продолжать поддержку совместных акций, без которых любое индивидуальное действие очень скоро обнаруживает свою тщетность, даже вредность, потому что будет перерождаться в нечто буржуазное.

Настойчивые усилия Элюара сохранить Дали в группе сюрреалистов были, возможно, побуждены и тем фактом, что 30 января Гала вышла замуж за Дали — в простой и скромной гражданской церемонии, состоявшейся в Париже. Согласно испанскому законодательству, она иначе не могла унаследовать его деньги, если бы он вдруг умер или сошел с ума. Элюар всё еще любил Галу, а любовь к ней предполагала с его стороны и поддержку Дали — ведь разве они с Галой не были одним и тем же человеком?

Наконец вся группа сюрреалистов в целом, за исключением Элюара и Кревеля (всё еще пребывавшего в Ницце)⁴, собралась на встречу в студии Бретона по рю-Фонтен, 42. У Дали было воспалено горло, и его лихорадило. Хотя у Галы он игнорировал любые приступы болезней, в вопросах собственного здоровья Дали всегда проявлял чрезвычайную осторожность. На разбор своего дела он оделся очень тепло, сунул под язык градусник, а непосредственно перед тем, как выйти из мастерской, не забыл надеть ботинки на меху.

Когда Дали и Гала добрались до рю-Фонтен, сюрреалисты, окутанные облаком табачного дыма, уже поджидали их. Бретон, одетый, как обычно, с головы до пят в бутылочно-зеленый цвет, не тратил времени впустую и приступил к долгому рассказу о проступках Дали, мерно расхаживая взад и вперед перед картиной Дали "Градива"⁵, которая была его собственностью. Дали, проверив термометр, обнаружил, что у него температура 38,5°, и решил, что ему поможет сбить ее, если он разует ботинки, снимет пальто из верблюжьей шерсти, а также куртку и свитер. Затем Дали снова надел куртку и пальто, потому что, как он впоследствии скажет Андре Парино, "в таких случаях важно также и не охладиться слишком быстро".

Бретон спросил у него, что он хотел бы сказать в свою защиту, и Дали ответствовал, что брошенные против него обвинения "основаны на политических или моральных критериях, которые не имеют никакой значимости в свете моих параноико-критических концепций". Дали при этом не только отодвигал Бретона на задний план, но и проявлял к нему явное пренебрежение, поскольку произносил эти бравые слова, держа во рту градусник. К этому времени он снова встал, стянул с себя пальто и куртку, а также второй свитер, которые бросил под ноги Бретона, затем поднял и опять надел многострадальные пальто и куртку, а все, кто присутствовал в комнате, не могли сдержать смеха.

Тут Дали снова раздел пальто и куртку, чтобы избавиться от еще одного свитера. Он повторил этот маневр несколько раз. Вплоть до шестого свитера, как настаивает сам Дали. В это же время он рассказывал уважаемому собранию, что для него

сновидение остается большим термином в словаре сюрреализма, а бред продолжает быть самым замечательным средством поэтического выражения. И Ленина, и Гитлера я рисовал на основе сновидений. Анаморфно искажённые ягодицы Ленина не несут в себе ничего оскорбительного, а служат лишь вернейшим доказательством моей преданности сюрреализму. Я являюсь тотальным сюрреалистом, которого никогда не сможет остановить никакая цензура или логика. Мне не диктуют свои законы никакая этика, никакой страх, никакие катаклизмы. Коль ты сюрреалист, то должен быть в этом деле целиком последовательным. Всякие табу здесь запрещены, иначе придется составить список того, что надлежит свято блюсти, и дать Бретону возможность формально и строго обоснованно заявлять, что царство сюрреалистической поэзии — это всего лишь только некая небольшая зона, используемая для содержания под домашним арестом тех осужденных уголовников, кого поместила под надзор какая-то проститутская команда или коммунистическая партия. Итак, почтеннейший Андре Бретон, если сегодня ночью мне приснится, что я тебя поимел, то назавтра утром я стану рисовать все наши самые лучшие трахательные позы, причем с максимально богатыми подробностями.

Единственное, что Бретон смог предпринять в качестве ответного удара, — это стиснуть изо всех сил в зубах свою трубку и сказать: "Очень тебе этого не советую, мой друг". Дали оставалось снять еще один свитер, что он и сделал в тот момент, когда Бретон еще раз обратился к нему с призывом отказаться от идей насчет Гитлера. На толстом ковре Дали опустился на колени и поклялся, что не является никаким врагом пролетариата, на который, впрочем, как он признавался позже, "мне было в высшей степени наплевать, поскольку я не знал никого, кто бы именовался этим словом, а просто дарил своей дружбой самых обездоленных людей на земле, а именно рыбаков из Порт-Льигата". В итоге, как совершенно справедливо утверждал Дали, он смог превратить задуманное Бретоном бюрократическое разбирательство в чисто сюрреалистический хеппенинг.

В своем недатированном письме Бретону Дали отрицает, что его холст с изображением Ленина является хоть в чём-то уничижительным, и заверяет Бретона в своем безоговорочном сюрреализме. Позже он, очевидно, передумал и изменил свое игривое отношение к диктаторам. Ключ к этому лежит в письме Фойксу, отправленном в начале августа, где Дали благодарит своего друга за ту защиту поэзии, с которой он выступил в неких "заметках и видениях". Как написал Дали, "нет ничего более презренного, чем "прикладная" поэзия для целей патриотической, марксистской, гитлеровской или всякой иной пропаганды, и т.д.".

В апреле Дали и Гала на два месяца вернулись обратно в Кадакес, чтобы готовиться там к выставке, намеченной на июнь в галерее Жака Бонжана в Париже. По пути в Порт-Льигат они остановились в Барселоне, где в Каталонской художественной галерее состоялась презентация "Песен Мальдорора" с иллюстрациями Дали. Другие презентации этой книги с большим шумом и одобрением прошли 3 апреля в нью-йоркской галерее Жюльена Леви и в июне — в парижском книжном магазине "Четыре дороги".

11 апреля, в то время, когда Дали еще был в Барселоне, он послал открытку Лорке, проезжавшему через этот город по пути в Аргентину. Это был первый какой-то контакт между ними почти за семь истекших лет, хотя, как указывает Иан Гибсон, через своих многочисленных общих друзей они наверняка были в курсе того, как шли дела у каждого. Лорка должен был, конечно же, удивиться, услышав о том, что Дали просто помешался на Гале. В беседе с Рафаэлем Альберти, цитируемой Гибсоном, Лорка сказал, что не мог и подумать, каким образом любая женщина будет в состоянии сексуально удовлетворить его друга, который ненавидел женские груди и вульвы, до ужаса боялся венерических болезней и испытывал проблемы в связи с импотенцией, а также с мучившей его непреодолимо навязчивой анальной идеей.

Называя Лорку "Дорогой мой Лорочка", Дали написал о своей уверенности в том, что они оба сочтут прекрасной идеей встретиться снова и что будет просто грехом, если Лорка не приедет в Кадакес, где Дали намерен провести остальную часть месяца. Сообщив Лорке, что задумал большой оперный проект, основанной на таких "важных" людях, как Захер-Мазох⁶ и Людвиг II Баварский⁷, он пишет о возможности поработать вместе. Кроме того, добавляет Дали, добираясь наконец-то до сути и главной причины своего послания, Гала очень любопытствует встретиться с ним.

Дали спрашивал, помнит ли Лорка, когда чистые слабеют, — возможно, это была малопонятная нам эллиптическая⁸ ссылка на какие-то их игры в "Ресиденсии". Всё это, как он сказал, находится в полном соответствии с навязчивой сексуальной идеей Лорки насчет одного "призрачного и чрезмерно утончённого анахронизма. Прочитай мою статью, которая помещена в номерах 3 и 4 журнала "Минотавр". Имеется также статья, изложенная в почтовой переписке с Элюаром, которая тебе понравится, — это не только сплошная бретоновская теоретическая мишура в качестве подготовки к некоему весьма важному сообщению; и не позабудь ответить поскорее". Дали подписался: "Твой Будо [Будда] С. Д.". (Это тоже была старая шутка, бытовавшая между ними.)

Почему Дали внезапно написал Лорке после стольких многих лет молчания? В любом случае, Лорка не ответил.

Картины Дали, написанные в течение последних двух лет, показывали его ментальную усталость и апатию. Не слишком ли высокую цену он платил за всестороннюю заботу со стороны Галы? Несомненно, что их половые отношения, всегда балансировавшие на какой-то тонкой грани, выродились в вуайеризм⁹. Анри Пасторо, студент, находившийся на периферии круга сюрреалистов, посещал "сеансы сексуальных исследований", проводившиеся Галой и Дали. Они проходили по вечерам каждую среду и были посвящены изучению сексуального поведения и фантазий участников. Никаким другим женщинам не позволялось присутствовать, и Гала, согласно словам Пасторо, "не стеснялась описывать с самыми грубыми подробностями дичайшие проявления своей распущенности, но при этом всегда добавляла, что хирургическая операция не позволяет ей ныне продолжать нечто подобное". Дали в процессе этих дискуссий почти всегда молчал, разве что у него возникала "некая новая и безумная фантазия, причем неизменно копрологического или грязно-порнографического характера". В других случаях Гала занималась прямо перед Дали любовью с разными мужчинами, однажды — с Элюаром.

В письме Фойксу, отправленном в сентябре 1934 года, Дали просил того не придавать особого значения "моей психической депрессии, поскольку она — очень частое явление среди людей нашего типа. Несмотря на мое привилегированное (как ты предполагаешь) положение художника, у меня случаются моменты иррационального беспокойства — и без всякого осознанного повода".

Намеки на то, что важнейшее место в направленности его мыслей могли занимать тем летом прошлые отношения с Лоркой — возможно, подкрашенные ностальгией, — содержатся в двух картинах: "Испарившийся череп содомизирует рояль на коде" и "Атавизм сумерек". Целая серия картин, действие которых разворачивается на берегах залива Росас, особенно "Явление моей кузины Каролинеты на побережье в Росасе", говорят также про то, что Дали в поисках вдохновения опять начал обращаться к воспоминаниям детства. Это, возможно, имело некоторое отношение к следующему: судя по собственному признанию Дали, сделанному в письме Фойксу, он занимался психоанализом. "Самопсихоанализ может быть превосходной штукой. Когда он срабатывает, начинаешь чувствовать совершенно потрясающий, новый вкус к жизни".

Дали отвечал на вопросы анкеты Жака Лакана — молодого психиатра, контакты которого с группой сюрреалистов привели его к написанию монографии "Параноидные психозы в структуре личности". Она появилась в конце 1932 года, принеся автору известность и приведя его на "порог психоанализа". Лакан позвонил Дали по телефону и сказал, что хочет по рекомендации Бретона встретиться с ним для обсуждения его публикации "Гнилой осел". Всё утро перед посещением Лакана Дали провел в состоянии крайнего волнения и пробовал заранее спланировать ход их беседы. Он работал в это время над портретом виконтессы Мари-Лауры де Ноайль, так что данная встреча должна была происходить где-то в начале 1933 года. Портрет этой меценатки писался по полированной меди, которая ослепительно блестела на свету и этим мешала Дали как следует видеть собственный рисунок. Он обнаружил, что, если привязать к кончику носа кусок белой бумаги, то становилось легче рассмотреть то, над чем он работал, поскольку отражение этого листка в меди делало сам рисунок совершенно четко видимым.

Лакан приехал на рю-Гогэ, и они немедленно начали сугубо техническую дискуссию, обнаружив, что их взгляды весьма сходны. Примерялся ли Лакан к Дали с идеей проведения сеансов психоанализа, доподлинно неизвестно. Но Дали заметил, что молодой психиатр время от времени вглядывался в его лицо, загадочно улыбаясь. Это взволновало и обеспокоило Дали. "Пытался ли он путем пристального наблюдения за конвульсиями моей физиономии судить на основе лицевой морфологии об идеях, которые будоражат мне душу?" Как припоминает Дали в своей "Тайной жизни...", только после ухода Лакана он обнаружил, что забыл снять со своего носа кусок белой бумаги. Это искушает заняться заманчивыми спекуляциями на следующую тему: ведь Дали мог оставить его там преднамеренно, чтобы отвлечь внимание собеседника, — примерно так же, как он поступал позже, используя с той же целью свои усы.

В первом номере "Минотавра" Лакан опубликовал статью "Проблема стиля и психиатрической концепции параноических форм опыта", в которой было очевидно влияние Дали. Ограничивался ли Дали использованием их научных бесед по поводу параноико-критического метода в качестве своеобразной формы психоанализа, или же он подвергался более формальному аналитическому процессу, — это является одной из тайн, которые им так тщательно хранились. Но несомненно, что контакт Дали с Лаканом, длившийся в течение нескольких последующих лет, привел художника к более сознательному постижению ценности своего прошлого для нынешнего творчества. Серия картин, действие которых разыгрывается на берегу залива Росас, а также полотна с роялем указывают на то, что в поисках вдохновения Дали возвратился к своему детству, подростковому возрасту и ранней молодости — к временам, предшествовавшим тому моменту, когда Гала навсегда изменила его жизнь. Это ведет к предположению, что брак, возможно, стал для Дали тюрьмой. Он зависел от Галы во всём, кроме своего творчества. Она являлась для него и матерью, и женой, причем во всём была ненасытно требовательной. В этом периоде жизни Дали наиболее важной связью между ними двумя выступала его живопись. Позже ненасытность Галы потеряла сбалансированность и наиболее важным стало скорее материальное, нежели творческое, благополучие. Возможно, впадая в депрессию, Дали предвидел ту свою судьбу, от которой не мог сбежать. Лакан, со своей стороны, пришел к убеждению, что паранойя является "важной ценностью для творческого воображения в психозах и связана с взаимозависимостью между психозом и гениальностью".

В 1933 году Дали встретил на вилле Ноайлей в Йере Эдварда Джеймса. Этот молодой еще человек был одним из тех богатых английских светских дилетантов — в числе других можно упомянуть лорда Бернерса и Питера Уотсона, — кто проявлял страстную заинтересованность искусствами и процветал в межвоенном периоде. Родись Джеймс на два столетия раньше, он путешествовал бы по разным европейским странам, как тогда говорили, "для завершения образования"; Батони¹⁰ рисовал бы его расхаживающим с важным видом в разных атласных уборах, а он собирал бы в ходе своих путешествий всякую классическую старину, особенно предметы античного мира, а также, к примеру, элементы сбруи и снаряжения всадника, изготовленные из полудрагоценных камней. Сей джентльмен, родившийся в первом году XX столетия, представлен на портрете работы Магритта в костюме в тонкую полоску и шляпе, какую носят игроки в шары, — при этом он сидит развалившись на диване шокирующего вида — в форме ярко-розовых губ, — который позже спроектировал для него Дали.

У Эдварда Джеймса был верный глаз на авангардное искусство, и у него хватало храбрости и денег не только для того, чтобы заниматься коллекционированием (сам он не переносил, когда его называли коллекционером), но и быть покровителем, заказывая балеты и снабжая художников деньгами с помощью контрактов на будущие произведения. Джеймс полагал себя творческой личностью — он и на самом деле печатал собственные романы и поэзию, — и ему нравилось думать, будто его творческая потенция побуждает созидательную жилку и в других личностях, что, кстати, во многих случаях было истиной. Но, подобно многим богатым людям, Джеймс боялся оказаться обманутым. История его отношений с теми, кому он покровительствовал, усыпана взаимными жалобами, а также ссорами насчет денег, причем часто речь идет о мелких суммах. Рассказывают, что, когда его спросили, как он сумел стать другом столь многих знаменитых людей, Джеймс ответил: "Человек не в состоянии купить привязанность великой личности — ты должен иметь это в себе, должен иметь нечто общее с этой личностью".

Джеймс был бисексуалом, и это усложняло его отношения с другими людьми, особенно с собственной женой, австрийской балериной Тилли Лош, для которой он основал специальную труппу под названием "Балет 1933". Лош скоро устала от своего мужа и изменяла ему, особенно с русским князем Сержем Оболенским. Джеймс развелся с ней — причем скандально и с резкими взаимными обвинениями — в начале 30-х годов. В то время, когда он столкнулся с Дали и Галой, у него был краткий роман с Мари-Лаурой де Ноайль; кроме того, он еще флиртовал с американской актрисой Рут Форд¹¹, сестрой поэта Чарлза Генри Форда, "молодого человека" Павла Челищева.

Джеймс владел домом по Уимпоул-стрит, 35, в Лондоне, а также большим поместьем Вест-Дин, которое унаследовал на западе графства Суссекс. Именно в этот лондонский дом Джеймса Дали и Гала нанесли краткий визит летом 1934 года, возможно, в конце июня, после выставки Дали в Париже и прежде, чем они возвратились в Испанию. Дали и Гала, вероятно, поехали в Лондон, чтобы предпринять какие-то подготовительные меры к выставке, намеченной той осенью в галерее Цвеммерс, — экспозиции, которая побудила Герберта Рида¹² в ноябре того же года поместить в журнале "Лиснер" ["Слушатель"] хорошо аргументированный материал, где он сравнивал Дали с Босхом и проницательно закончил тем, что "испытанное и доказавшее свое качество искусство Босха должно послужить нам в качестве предупреждения против слишком поспешного отрицания Дали и сверхреалистов вообще".

Хозяйство в доме Джеймса велось на широкую ногу — там был дворецкий по имени Томас Поуп и обычный комплект слуг. Когда Дали и Гала приехали сюда впервые, дом был обставлен в изощренном стиле Возобновления Регентства¹³, который популяризировал среди знатоков искусства лорд Джералд Уэлсли, последующий герцог Веллингтонский). Художественное оформление было выполнено Норрисом Уэйкфилдом, который позже работал для Джеймса над декором Монктона — небольшого летнего дома на территории принадлежавшего ему имения, не очень давно спроектированного для его матери Эдвином Лутьенсом¹⁴ и превращенного в сюрреалистическую фантазию самим Джеймсом и Дали.

Дали и Гала были, несомненно, чрезвычайно довольны и польщены тем, что их стал принимать Эдвард Джеймс. Этот богатый человек с проницательным глазом знатока был по-настоящему хорошо осведомлен. И его очень влекло к Дали. Фактически, он был "скорее влюблен в Дали, который замечательно смотрелся в те дни", и был счастлив платить за привилегию общаться с ним.

Позже тем же летом Джеймс и его новые друзья попали на один и тот же фешенебельный прием в доме каталонского художника Хосе Мариа Серта¹⁵ в Паламосе, приблизительно в двадцати пяти километрах от Кадакеса. Известный под прозвищем "Тьеполо¹⁶ эпохи шика", Серт зарабатывал сумасшедшие деньги, делая огромные вычурные росписи и фрески в стиле барокко. Они стали очень модными, в значительной степени — благодаря рекламно-пропагандным усилиям его бывшей жены, Миси Годебской. Далеко не все были в восторге от настенной живописи Серта; однажды Жан-Луи Форэн¹⁷ рассматривал огромное количество круглощеких, полногрудых, широкобедрых и толстозадых ангелов на декоративной росписи, которую Серт заканчивал для апсиды одной часовни, когда спутник спросил его: "Но как же им сладиться, чтобы отправить эту вещь? Они что, будут ее сворачивать, складывать или же разрезать на части?" "Нет, — ответил Форэн, — достаточно просто выкачать отсюда воздух".

К тому времени когда чета Дали встретилась с ним, Серт женился на Русси Мдивани, одной из представительниц клана "сочетающихся браком Мдивани" — когда-то выходцев из Грузии, — и вдвоем они выстроили в Паламосе совершенно роскошный дом, считавшийся вообще самой великолепной приморской виллой в Европе. Это была громадная разница по сравнению с соединенными одна с другой барраками в Порт-Льигате. ""Мас Жуни" стоял на отвесном обрыве, с которого можно было обозревать гавань, и был оборудован и обставлен в самом роскошном стиле, — рассказывает Дениз Тюаль, которая не раз останавливалась там. — Всё смотрелось очень обыкновенно, но было дорогим. Дом был белый, устланный тростниковыми циновками и с расставленной повсюду массивной кожаной мебелью, а Русси, обладавшая замечательным вкусом, занавесила все окна белой кисеёй". "Буквально все обожали ее, — продолжает мадам Тюаль, — и у нее с мужем имелся их небольшой личный домик, стоявший прямо на краю утеса и смотревший в море. Они имели обыкновение предоставлять своих гостей самим себе"¹⁸.

Серт был отпрыском очень богатой каталонской текстильной династии, и когда он не изготавливал огромные светские декоративные панно и росписи, полные темнокожих арапчат и слонов, то продолжал работу над главным опусом своей жизни — религиозными фресками в кафедральном соборе Виша¹⁹.

Он ни в каком смысле не соперничал с Дали, находясь и по своей живописи, и по политическим убеждениям так далеко от сюрреалистов, насколько это вообще возможно. До странности уродливый (Дали однажды сказал, что его голова напоминает картофелину), Серт был человеком, игнорировавшим принятые правила и обычаи в пользу диковинного поведения, и это внушало любовь к нему всякой модной и фешенебельной светской публике (типа Коко Шанель), которой он любил окружать себя. Вполне возможно, что Серт являл собой для Дали пример того, насколько далеко можно зайти, избегая при этом неприятностей, — разумеется, если иметь достаточно денег, — и стиль каникул в Порт-Льигате, сложившийся в более поздние времена, несомненно, нес на себе следы подражания тем довоенным летним денькам в "Мас Жуни".

К началу августа Дали покинул эту сиену весьма своевольной светской жизни и возвратился в Порт-Льигат, к работе. Его гостем на сей раз был Рене Кревель, и Дали нарисовал тушью и гуашью портрет поэта, называемый "Мужчина с сигаретой". Дали продолжал искать дружбы своих интеллектуальных друзей в Барселоне, но лишь тогда, когда это было ему удобно, написав, например, Фойксу, причем достаточно хитроумно, по поводу поступившего от того предложения подготовить статью для журнала "Каталонское обозрение": "Я лично не должен испытывать с этим никаких трудностей, но ты знаешь насчет строгости и щепетильности нашей группы [сюрреалистов] в вопросах сотрудничества с любым органом, который не является сугубо сюрреалистическим"²⁰. Но дальше Дали подсказывал, что отдельный номер, посвященный только сюрреализму, не нарушит правил группы, и, таким образом, оставлял инициативу за Фойксом и не подверг угрозе их дружественный контакт; последний стал важным для Дали в качестве средства, с помощью которого он мог держать руку на пульсе всей авангардистской деятельности, происходящей в Каталонии.

В октябре Дали показал работы, выполненные им тем летом, у Жосепа Далмау в Барселоне. Было выставлено пять картин, в числе которых фигурировали "Отнятие от груди, питающей мебелью-кормом", "Материализация осени", и "Снотворно-гипнотический образ Галы". Во время пребывания в Барселоне Дали посетил своего дядю по отцу, Рафаэля, чтобы разведать, сможет ли тот посодействовать примирению с отцом.

Дочь Рафаэля, Монтсеррат Дали-и-Бас, описала весь этот инцидент Мерил Секрест²¹:

Он действительно хотел помириться и для этого объехал всех друзей отца, но дон Сальвадор был настолько уязвлён, что не хотел и слышать ни о чем подобном. Всякому, кто пробовал выдвигать данное предложение, сразу показывали на дверь.

4 октября — я никогда не забуду эту дату — Дали пришел в наш дом и сказал: "Я люблю папу и хочу, чтобы он понял, что я теперь не так уж и связан с сюрреалистами. Я порву со всем этим". Дальше он сказал моему отцу: "Ты — единственный человек, кто может помочь мне", и в результате мы все втроем поехали в Кадакес с целью заставить его отца осознать необходимость простить сына.

В тот момент, когда Дали появился в дверном проеме, его отец воскликнул: "Вон! Никогда!" Тогда мой отец затолкал дона Сальвадора в его кабинет и в течение долгого времени разговаривал с ним наедине. Когда они вышли, Дали произнес: "Пожалуйста, ну пожалуйста, прости меня", и отец так и поступил. Это был очень трогательный момент.

Несмотря на заверения в адрес отца, что он порывает с группой сюрреалистов, Дали намеревался продолжить реализацию своего намерения прочитать 5 октября в помещении книжного магазина "Льибрериа Каталунья" лекцию, называвшуюся "Сюрреалист и феноменальная загадка Стола Ночи"; но она никогда не состоялась из-за событий, принявших в Каталонии в тот день характер такого кризиса, что не было и речи в подобных обстоятельствах проводить лекцию по сюрреализму.

Всеобщий союз трудящихся, представлявший всех рабочих, призвал к проведению 4 октября всеобщей забастовки на территории всей страны. Это явилось результатом разгоревшейся в Испании борьбы между левыми и правыми силами, которая достигла критической стадии 1 октября, когда собрались на заседание кортесы (испанский парламент) и правительство ушло в отставку. Жил Роблес²², лидер партии правого крыла CEDA, потребовал для своих сторонников большинство мест в следующем кабинете. Левые партии предупредили президента Мануэля Азанью-и-Диаса²³, что если он уступит этому требованию и хотя бы один член CEDA войдет в правительство, то указанные партии воспримут это как объявление войны. Писатель Джерадд Бренан²⁴ прокомментировал, что все последующие бедствия, которые обрушились на Испанию, берут свое начало в единственном неудачном и злополучном решении: президент дал указание Алехандро Лерроксу Гарсии сформировать правительство, которое будет включать трех малозначительных членов CEDA. Социалисты не согласились с этим компромиссом и на следующий день объявили всеобщую забастовку.

Последовавшая за этим революция вспыхнула в трех центрах: Мадриде, Барселоне и Астурии — горнорудном бассейне на севере Испании. В Барселоне за власть сражались четыре фракции: республиканская мелкая буржуазия во главе с Люисом Компанисом; сепаратистская группировка "Каталонское государство", состоящая из молодых патриотов, которых возглавляли Жосеп Денкас и Микель Бадья; каталонская социалистическая партия — маленькая группа, составленная из людей труда и тесно связанная с кооперативным движением; наконец, "Rabassaires" [по-каталонски "Униженные"] — крестьянская партия.

Республиканцы действовали в качестве представителей каталонского национализма, в то время как партия Денкаса "Каталонское государство" яростно выступала против анархо-синдикалистов, с которыми сотрудничали республиканцы. В составе "Каталонского государства" имелась маленькая военизированная организация "Ловкие парни", члены которой носили зеленые униформы и представляли каталонский национализм в его наиболее бескомпромиссной и экстремистской форме; фактически они являли собой каталонский эквивалент коричневорубашечкиков Гитлера или чернорубашечников Освальда Мосли²⁵. Деятели "Каталонского государства" сперва добились господства — в значительной степени благодаря этому полувоенному формированию, — а теперь требовали, чтобы Каталония воспользовалась всеобщей забастовкой с целью вообще порвать с Мадридом. Компанис же, вместо того чтобы развалить эту партию и самому возглавить движение за независимость, решил уступить требованиям Ден каса.

Ранним утром 6 октября супругов Дали разбудил Жосеп Далмау, у которого они остановились; тот "выглядел так, словно его только что вырвали из кошмарного сна: волосы всклокочены, борода неопрятная, лицо покрасневшее, возбуждённое, ширинка расстегнута и общий вид приводит в голову какое-то дикое животное, которое только что сбежало от банды мужиков, гнавшихся за ним, чтобы кастрировать. "Надо смываться, — сказал он, — это гражданская война"".

Предшествующим вечером Компанис с балкона мэрии провозгласил каталонскую независимость. Но поддержка от "Ловких парней", на которую он рассчитывал, так никогда и не прибыла, зато в тот же вечер вскоре после десяти часов несколько групп солдат покинули свои казармы и окружили здание мэрии. По нему было выпущено несколько снарядов, и на следующее утро еще перед рассветом здание было захвачено, а Компанис стал узником. Политическая борьба закончилась, но борьба между различными фракциями на улицах Барселоны и окружающей ее сельской местности продолжала бушевать; в каждом окне торчали автоматы или пулеметы, и нельзя было признать мудрым появление на улице в одежде, включающей всякие признаки буржуазности, как воротничок и галстук.

Дали с Галой потребовалось два часа, чтобы получить охранное свидетельство, и еще полдня — на отыскание шофера с автомобилем, который был бы готов отвезти их к границе в Порт-Боу (чтобы не возбуждать подозрений, Дали пришлось встретиться с этим человеком в писсуаре у самой рамблы). Как обычно, в дополнение к картинам и рисункам, оставшимся с выставки, у них имелось еще и огромное количество всякого прочего багажа. На полпути к Порт-Боу им пришлось сделать опасную остановку в маленькой деревушке, чтобы достать бензин; через многие годы Дали вспоминал эту сцену так:

Все мужчины носят смешно выглядящее, но смертоносное оружие, в то время как под большим навесом люди танцуют под мелодию "На прекрасном голубом Дунае". Беззаботные, как им и положено, девчонки и парни безумно вальсируют в объятиях друг друга. Кое-кто играет в пинг-понг, в то время как старики ждут, когда им нальют вина из бочонка. Через приоткрытую дверцу автомобиля я смотрю на эту идиллическую картину праздника в маленькой каталонской деревеньке и затем в чреватой взрывом тишине слышу голоса четырех мужчин, которые обмениваются замечаниями относительно багажа Галы, который в его показной нарочитости кажется им провокационным и оскорбительным для них. Они чувствуют себя вдохновленными анархистской ненавистью пролетариев. Один из них, пристально глядя мне в глаза, предлагает тут же, на месте, расстрелять нас — для примера и острастки. Я откидываюсь на автомобильное кресло. Задыхаюсь и с трудом ловлю воздух. Моя петушиная бравада усыхает наподобие крошечного червяка перед злобной и прожорливой пастью щуки. Я слышу ругательства, которые выкрикивает наш шофер, приказывающий им убраться с дороги.

Дали и Гала целыми и невредимыми доехали до французской границы в Сербере. Водитель оказался далеко не столь удачлив; на обратном пути его убило случайной очередью из пулемета. "Я и сегодня почти воочию вижу, как он поднимает закатившийся в сторону шарик от пинг-понга и мягким, деликатным движением возвращает его неуклюжему игроку. Меня и сейчас пробивает дрожь, когда я думаю про идиотскую смерть, спущенную с цепи теми взбесившимися дикарями, которых были полны обе стороны".

Дали включит свой ужас и муку в будущие картины, а память об этой поездке держала его вдалеке от Испании на протяжении многих лет, не считая одного короткого посещения.

Дали и Гала поехали прямиком обратно в Париж. Здесь Дали написал полотно "Предчувствие гражданской войны", известное также под названием "Податливое сооружение с мягкими фасолинами". Картина эта внушает ужас: расчлененные тела и их внутренности засоряют плоскую равнину Ампурдана, а позади этой огромной пирамиды разрушения можно видеть фигуру эдакого универсального буржуа, голова которого склонена, как будто в молитве.

Умом Дали стала неотвязно завладевать мысль об отъезде из Европы. Он решил, что пришло время поймать Жюльена Леви на слове и отправиться покорять Америку — страну, которая всё более интриговала его и Галу: достаточно вспомнить, как уикэнд за уик-эндом они просиживали в "Солнечной мельнице" с Карее Кросби, беспрерывно ставя на граммофонный диск пластинку Кола Портера²⁶ "Ночь и день", любимую песню г-жи Кросби, и листая журналы "Нью-йоркер" и "Тайм". Дали был ужасно напуган произошедшим в Испании, а сюрреалисты ни в коем случае не забыли его восхищения Гитлером. В литературном приложении к газете "Фигаро" 20 ноября 1934 года в тексте под названием "Маленький вклад в тайную жизнь Сальвадора Дали" с подзаголовком "Гитлер и Сальвадор Дали" художник-сюрреалист Жорж Юне в очередной раз поднял данный вопрос:

Воображение Дали (и его ужасающая поступь) сперва воздействовали таким образом, что наиболее пылкие последователи коммунизма, те его фанатичные ревнители, которые внесли наибольший вклад в идеологическую платформу этого учения, простили ему заблуждения... Но потом ситуация изменилась. Вот уже в течение некоторого времени Дали демонстрирует все симптомы чрезвычайно продвинутого бреда, а также доказательства такого поведения, которое встревожило революционную совесть сюрреалистов. ...В его разговорах и даже в некоторых статьях имя Гитлера всегда упоминается в хорошем смысле и сопровождается благоприятными замечаниями, встречаясь слишком часто и с чрезмерной сочностью. Он прямо-таки полощет горло этим отвратительным именем... он расцвечивает эту тему любовным и многословным красноречием. Он мечтает об этом, он живет этим... он гладит и отшлифовывает это.

То, что начиналось как "дразнилка" с целью досадить сюрреалистам, вырвалось из-под контроля. Возможно, в этот момент Дали и Гала почувствовали: пришла пора если не на стратегическое, то хотя бы на временное отступление.

Карес Кросби оказалась тем человеком, которая убедила Дали и Галу, что они должны отправиться в ноябре 1934 года вместе с ней на борту лайнера "Шамплен" в путешествие в Америку. Денег у них хватало только на два билета третьего класса, но и в этом случае чета нуждалась в дополнительных пятистах долларах на текущие расходы и на жизнь в то время, пока они будут в Соединенных Штатах, — эта сумма выглядела в те времена столь внушительной, что ее казалось невозможным достать.

Дали с Галой хотели сохранить бедственное состояние их финансов в тайне от своих великосветских друзей, поскольку ни в коем случае не желали позволить им узнать, насколько же в действительности уязвимы эти кажущиеся неуязвимыми супруги Дали. Наконец — и это случилось почти в самый последний момент- Пикассо великодушно дал им недостающие деньги, в которых они нуждались, а всё остальное было возложено на Галу: это она должна была провести все традиционно трудоемкие мероприятия по подготовке поездки с мужем, который не умел даже расплатиться за проезд в такси и весь каменел от страха перед перспективой путешествия морем в страну, на языке которой он не разговаривал.

Когда г-жа Кросби прибыла на парижскую платформу, с которой поезд доставлял прямиком на корабль, супруги Дали уже устроились в вагоне:

В купе третьего класса сразу за тепловозом он, подобно охотнику, укрывшемуся в лесной чащобе, сидел, выглядывая из-за холстов, которые были сложены вокруг него, выше, ниже и перед ним. К каждой картине он прикрепил прочную нитку. Все эти нитки были привязаны или к его одежде, или к пальцам. Дали был очень бледен и очень возбужден. "Я сижу следом за тепловозом, — сказал он, — так что попаду туда быстрее". Он отказался есть завтрак в пути из опасения, что кто-то прикарманит его мягкие часы или даже две пары.

Страхи Дали отнюдь не уменьшились, когда он очутился на борту "Шамплена". Он упорно настаивал, чтобы во время нечастых прогулок по палубе они с Галой надевали пробковые спасательные жилеты. Г-жа Кросби путешествовала первым классом и попросила чету Дали присоединиться к ней на обед. Они приняли приглашение и выглядели, мягко говоря, эксцентрично. Оба были в длинных пальто. Дали щеголял в нескольких свитерах, натянутых до ушей, и в варежках на руках. У Галы под пальто были надеты прочные и теплые брюки, а на голове — тюрбан.

Г-жа Кросби и Гала стояли на палубе, чтобы увидеть на горизонте Нью-Йорк, но Дали не покидал каюту, хотя был упакован и готов к высадке на берег уже с третьего дня рейса. Г-жа Кросби всегда была находкой для репортеров, приученных в те дни встречать лайнеры из Европы. Ее ансамбль — на сей раз очень короткий и из черной бархатистой кожи, плюс двое черных гончих уиппетов на поводках и большое множество алмазных браслетов — стали причиной обычных просьб о позволении сделать фотоснимки. Она использовала подвернувшуюся возможность представить Дали прессе. "Если вы хотите настоящий материал, то встретьтесь с Дали", — сказала она репортеру, дав ему номер каюты Дали. Изумленный журналист вновь появился оттуда несколько минут спустя. "Материал у этого Дали в полном порядке, — сказал он г-же Кросби, — но я не могу понять ни слова". Г-жа Кросби предложила выступить переводчицей и повела журналистов и фотооператоров в его каюту. Там они нашли Дали, привязанного обрывками ниток к собственным картинам. "Эти господа — из прессы, — сказала она ему по-французски, — и они могут "купить" вас или же оставить без внимания". Дали немедленно начал срывать оберточную бумагу с самой большой из своих картин, в то время как г-жа Кросби прочла газетчикам краткую лекцию по сюрреализму. Затем они спросили у Дали, какой из холстов его самый любимый, и он ответил: "Портрет моей жены", — который представлял собой изображение Галы с отбивными котлетами из баранины на плечах. "Я имею обыкновение укладывать две свежеподжаренные котлеты на плечи моей жены, — объяснил Дали позже, — и затем, в то время, пока солнце садится, наблюдать за перемещениями крошечных теней, случайным образом порождаемых этим мясом на плоти женщины, которую я люблю, погружаясь, наконец, в состояние, когда можно добиться нужных образов для выставки в Нью-Йорке — достаточно ясных и аппетитных". Репортеры были в восторге от этой эксцентричности, и вся эта сцена вокруг Дали явилась во всех утренних изданиях тем, что г-жа Кросби именовала "лакомым кусочком".

Когда Дали и Гала прибыли в галерею Жюльена Леви, большинство картин для его выставки уже было развешено, но Дали принес с собой некоторые "объекты", которые надлежало установить. Одним из них был стимулирующий половое чувство смокинг, к которому были приделаны сотни маленьких стаканчиков с соломинками, содержащих зеленый мятный ликер и дохлых мух, а другими — гипсовые слепки, на которых были нарисованы типичные для Дали виды и маленькие человечки.

Джоэлла Байер, которая была в то время миссис Жюльен Леви, очень хорошо запомнила их:

На эти слепки приятно было тогда смотреть — их выставляли в оконных витринах парижских художественных магазинов. Это были главным образом фрагменты головы "Давида" Микеланджело. Помню один слепок нижней части носа вместе с подбородком. Я никогда больше не видела этих деталей, и никто их не репродуцировал — прямо удивительно, куда они подевались!

Чтобы немного снять то интенсивное давление, под воздействием которого функционировал тогда Дали, я спросила у него, любит ли он писать красками по гипсу. Дали резко, как на шарнирах, повернулся кругом так, что его широко открытые глаза очутились прямо передо мной. "А у вас есть слепок?" Я вежливо ответила, что посмотрю, не имея ни малейшего понятия, действительно ли у нас есть что-нибудь подобное. Усевшись на корточки в глубине помещения, я начала проглядывать полки и внезапно вспомнила сделанную мною самой голову Мэна Рея. Взобравшись на лесенку и выцарапав ее откуда-то из глубины, я привела в восторг Дали, который немедленно забрал слепок с собой и на такси отвез в отель "Сент-Мориц". (Мне пришлось сойти вниз, взять ему такси и уплатить водителю вперед, поскольку Дали был неспособен сделать для себя даже такую простейшую вещь.) Он разрисовал эту голову, спроектировал для нее стеклянный футляр и к открытию выставки доставил всё это обратно.

Дали сочинил также маленький сюрреалистический манифест на звукоподражательном и не очень английском языке, который намеревался продекламировать на открытии своей выставки:

Aye av ei horror uv joks
Surrealism is not ei jok
Surrealism is ei strangue poizun
Surrealism is zi most vaiolent and daingeros
toxin for dsi imaigineichon zad has so far
bin invented in dsi domein ouve art
Surrealism is irrezisteible and terifai-ingli conteichios
Biuer! Ai bring ou Surrealism
Aulredi meni pipoul in Nui York jave bin infectid
bai zi laifquiving and marvelos sors of Surrealism.

У миня имеецца ужас бес шутак
Сюрреализм эта не шутка
Сюрреализм эта страный ят
Сюрреализм эта самый страшный и опасный
ят для воображения какой да сих пор
изобрили в области искуства
Сюрреализму не васпративишся и он запугает английскава
Упрямава
Покупателя! Я принес вам сюрреализм
Уже многа народу в Нюйорке зараженны
Жизниутверждающим и чюдесным Сюрреализмом.

К 20 января 1935 года Дали мог сообщить Фойксу, что продал двенадцать картин по очень высоким ценам и прочел пять лекций со слайдами. Одна из этих лекций, "Сюрреалистические картины, параноидные образы", состоялась в Музее современного искусства по случаю его пятой годовщины. Дали говорил по-французски, а Жюльен Леви переводил. Эта лекция была принята со скептицизмом и озадаченностью. Дали показывал слайды с работами Пикассо, относящимися к его сюрреалистическому периоду, а также произведения Макса Эрнста и других последователей Фрейда. Он смутил и запутал свою аудиторию еще больше — если это было возможно, — показав также слайды гравюр XVII века, на которых были представлены образы, подобные тому, что присутствовало на продемонстрированных им до этого картинах сюрреалистов.

Дали признавался, что не понимает содержания собственных картин. "Я первый, кого удивляют, а часто и до ужаса пугают те экстравагантные образы, которые я вижу появляющимися с роковым постоянством на моих холстах... Тот факт, что сам я непосредственно в момент рисования своих картин ничего не знаю об их смысле, вовсе не говорит о том, что указанные образы лишены всякого смысла..." Поскольку, как объяснил Дали, подсознательная часть мышления поглощена такими элементарными реалиями, как любовь, смерть, время и пространство, то искусство сюрреализма имеет дело с "этими фундаментальными категориями в терминах символов, которые возникают в мозгу — как во сне, так и в часы бодрствования". По заключению рецензента журнала "Артс энд декорейшн" ["Художественное и декоративное искусство"], всё это звучало весьма провокативно, "особенно когда Дали обнаруживает симптомы терзаний ума в шедеврах старых мастеров и отыскивает эдипов комплекс в улыбке Моны Лизы".

Г-жа Кросби позаботилась о том, чтобы чета Дали встретилась с множеством высокопоставленных представителей нью-йоркского светского общества, с частью которых эта пара уже успела столкнуться в ходе своих набегов в высший свет Парижа. Один из новых знакомых, обеспокоенный тем, что пальто Дали оказалось слишком тонким для нью-йоркской зимы, забрал его в магазин "Abercrombie and Fitch"²⁷, чтобы купить там одежду потеплее. Когда у Дали спросили, какого типа пальто ему бы хотелось, тот ответил: "Что-нибудь похожее на шоколадное пирожное". Для него нашли шубу из шоколадно-коричневого меха (вероятно, это была альпака), и художник был удовлетворен.

Его выставка оказалась крупным успехом, и Дали смог забрать с собой в Европу весьма изрядную по тем временам сумму в пять тысяч долларов. Он настаивал на том, чтобы обменять все деньги на дорожные чеки мелких номиналов. Жюльен Леви, который пошел вместе с ним в филиал Центрального ганноверского банка, объяснял, что

это будет слишком долгое занятие, но Дали хотел поступить только так. Он сказал, что для пущей убедительности его пачка чеков должна иметь подходящую толщину.

Потом Дали начал подписываться — очень медленно, тщательно и продуманно. Фактически в сочетании с подписью он иногда еще и импровизировал маленькие пейзажи или батальные сцены.

"Вы должны будете воспроизвести каждую из этих подписей", — пробовал объяснить ему банковский служащий.

"Уж это я наверняка смогу сделать — Дали, конечно же, сумеет воспроизвести Дали".

И он упрямо продолжал ставить свои сложные и, как можно было предположить, не поддающиеся воспроизведению подписи.

18 февраля, за день перед тем, как Дали и Гала на борту лайнера "Иль-де-Франс" отплывали назад в Европу, они устроили бал. Никогда прежде не располагали они достаточной суммой денег, чтобы принять больше, чем несколько человек в своей парижской мастерской, и угостить их, как бывало, едой из буфета, так что теперь было решено блеснуть экстравагантностью. Однако гости, которых пригласили прибыть в маскарадных костюмах, отражавших их самые упорные и многократно повторяющиеся сновидения, должны были не только внести деньги за вход, чтобы покрыть организационные расходы, но и оплачивать свои спиртные напитки, а также ужин.

Этот "Сновидческий бал" (или "Bal Oneirique") стал причиной полномасштабного международного скандала. Шоковые потрясения начинались уже в дверях, где гостям обменивали пригласительный билет на связку сосисок. Дали и миссис Кросби провели пару часов в магазинах "Пятак и гривенник"²⁸ (любимых охотничьих угодьях Дали в более поздние годы) в поисках всякой сюрреалистической мелочевки. Официанты в смокингах носили очки в псевдороговой оправе и диадемы из макарон. Каждый из барменов был одет в белый китель, дополненный в качестве аксессуара галстуком-самовязом из белокурых или темно-рыжих волос, завязанным свободным узлом с двумя длинными концами. Эффект, согласно г-же Кросби, был "невыносимо мерзким". На швейцаре вместо фуражки был венок малиновых роз, и в ожидании гостей он сидел на тротуаре в кресле-качалке. Чтобы мешать пришедшим войти, при входе небрежно положили пятидесятикилограммовый блок льда, перевязанный алой атласной лентой. Пустая ванна рядом выглядела так, как будто ее скатили с лестницы, а в дальнем конце помещения располагалось чучело сидящей коровы, облаченное в белую свадебную фату. Из того места, где когда-то находился ее живот, граммофон играл самые последние французские мелодии. Весь этот сюрреалистический антураж был собран в течение двадцати четырех часов. "Боюсь даже подумать, что бы мы натворили, будь в нашем распоряжении хоть немного больше времени", — написала позже миссис Кросби.

Сам Дали был выряжен под труп — с головой, чуть ли не наглухо укутанной в бинты. В крахмальном пластроне его рубашки был сделан квадратный вырез, освещенный изнутри так, что там виднелась пара крошечных грудей — "очень маленьких и похожих на те миниатюрные бюстики, какие делаются для рекламирования женского нижнего белья". Они были заключены в бюстгальтер, изготовленный неизменно находчивой г-жой Кросби (которой, кстати, вообще приписывается изобретение этого специфического предмета одежды). Но причиной настоящего скандала стала Гала. На ней был одет огромный черный головной убор, в середине которого располагалась целлулоидная кукла или же труп младенца — в зависимости от того, кто и как смотрел на это; во лбу разлагающегося трупика была рана, заполненная тщательно прорисованными муравьями. Его череп и мозг сжимал клешнями лангуст, а с обеих сторон, подобно крыльям, обвисала пара перчаток. Нужно сказать, что этот костюм содержал многие из числа излюбленных символов Дали. Но всё это было воспринято как намек на недавнее похищение и убийство маленького сына Линдберга — преступление, которое потрясло Америку и ввергло ее в ужас²⁹.

И сам бал, и костюм Галы породили такой шум, что даже Дали был вынужден оправдываться, после того как выслушал строгое предупреждение со стороны Жюльена Леви. "На своем излюбленном и сугубо герметичном психоаналитическом жаргоне он объяснил журналистам, что костюм Галы является чисто фрейдистским представлением бесславного и таинственного Х-комплекса". Дали отрицал, что костюм Галы как-то намекал на младенца — сына Линдберга, утверждая, что всё это — чистой воды изобретение газетчиков, которые "растелеграфировали сенсационную новость о том, будто жена известного художника Сальвадора Дали появилась на балу, водрузив на голову залитое кровью изображение малыша Линдберга, и тем самым вызвала большой скандал".

Внимание, уделенное этому костюмированному балу международной печатью, было просто феноменальным. История докатилась даже до России, где одна из воскресных газет опубликовала об этом событии полный отчет, снабженный фотографиями. Несмотря на убежденность Дали, что указанный soiree [вечер] "заставит моих маленьких приятелей-сюрреалистов позеленеть от зависти, когда они усядутся за свои столики с мраморными столешницами в кафе на площади Бланш, мастурбируя во имя Лотреамона", сами сюрреалисты подали на Дали в суд, обвиняя Галу в сознательном провоцировании скандала. Дали позже настаивал на своем безразличном отношении к этой склоке: "Правда заключалась в том, что они потеряли сон, поскольку я продвигался вперед и вверх. Особенно это касается небольшой ватаги коммунистов, сбитых с пути Арагоном". По его утверждениям, на общем собрании сюрреалистов его версия событий была принята и одобрена. Бюнюэль рассказывает иную историю: "Бретон сообщил мне, что в ходе этого собрания Дали припал к его коленям, сжимал ему руки и с глазами, полными слез, поклялся, будто пресса лгала, хотя сам он никогда не отрицал факта, что маскарадный убор Галы был хорош и действительно представлял младенца Линдберга".

Огромное количество новой публики, привлеченной к сюрреализму, едва ли слышало хоть что-либо о Бретоне. Но зато про Дали эта публика знала всё, и для нее именно он был сюрреализмом — что бы ни говорили в этой связи лидеры течения. Указанная ситуация будет длиться — сопровождаясь с обеих сторон мимолетной стрельбой из укрытий — в течение последующих пяти лет, пока куда более крупный конфликт, вторая мировая война, не покончит с междоусобными ссорами внутри движения, которое к тому времени и без того шло на убыль. И тем не менее Дали никогда не смог полностью уйти от прозвища "сюрреалист". Оно стало составной частью того всё более громоздкого, тяжелого и плохо упакованного багажа, с которым он путешествовал сквозь жизнь.

Дали и Гала не пробыли в Париже долго. Они выехали в Кадакес, теперь столкнувшись с более приветливой встречей, поскольку Дали помирился с отцом. Рассказывают, что Гала спряталась за рыбацкими лодками, вытянутыми на берег, пока Дали в одиночку пошел к семейному дому, и покинула свое укрытие только после того, как отец Дали пригласил ее войти. Ана Мария плюнула на пол, когда Гала переступала порог; тем не менее отец вынудил ее общаться и с братом, и с Галой.

Оказавшись в Кадакесе, Дали и Гала не теряли времени зря и тут же разослали письма своим разнообразным друзьям и покровителям — в их числе была и Карее Кросби, теперь снова вернувшаяся в Париж. Судя по письму, Дали были "полны благодарности", и они оба вспоминают Нью-Йорк и г-жу Кросби "с чувством любви и благодарности". В начале мая супруги строили планы на лето, куда включили посещение Италии — первое для Дали. Здесь они надеялись встретить Эдварда Джеймса, которого давно пробовали убедить профинансировать "Безумного Тристана" — балет, задуманный Дали. На этот счет Джеймсу были отправлены прочувствованные письма, где они затрагивали интересующее их дело:

Я собираюсь послать обычной посылкой эскизный набросок "Тела с ящиками", которое уже начал, — а также, что не менее важно и срочно, мой дорогой Peiitou [малыш], ожидаю от тебя письмо насчет твоих пожеланий показать в следующем сезоне, причем со всей возможной роскошью, "Безумного Тристана".

За время пребывания в Кадакесе Дали написал картину "Лицо Мэй Уэст³⁰, которое может использоваться как комната", — ей было суждено в дальнейшем стать иконой XX века в такой же мере, как и "Постоянству памяти". За два месяца, проведенных Дали в Кадакесе перед тем, как они с Галой отправились побыть на Пасху вместе с Сертами, было также написано полотно "Ностальгическое эхо".

Колоссальное улучшение состояния их финансов позволило чете Дали перебраться из их тесной мастерской на рю-Гогэ и занять намного большее помещение по рю-де-Юниверситэ, на левом берегу Сены. В мае они снова были в Париже — скорее с целью декорировать и обставить новую квартиру и студию, чем посетить выставку сюрреалистов, которая проводилась в Санта-Крус-де-Тенерифе и где Дали тоже экспонировал ряд своих картин. 10 июня в седьмом выпуске "Минотавра" появилась статья Дали "Неэвклидова психология одной фотографии". В тот же самый месяц в Париже было издано и вызвало у сюрреалистов большое внимание эссе Дали "Покорение иррационального", посвященное исследованиям собственного подсознания и тому, как он применяет их результаты в своей работе. Казалось, что Дали достиг наконец того успеха, за который он и Гала так отчаянно боролись.

В разгар этих триумфов пришло горе. 19 июня Рене Кревель, их лучший друг, один из главных сторонников Дали в группе сюрреалистов и архитектор его успеха в ходе первых встреч с влиятельными представителями светского общества, покончил с собой. Идейный и преданный марксист, Кревель был раздавлен расколом между коммунистами и сюрреалистами. "Антагонизм между нашей группой и коммунистами достиг крайней точки вместе с самоубийством Рене Кревеля, — написал Дали в письме Фойксу, датированном 20 июня. — Прошло четыре месяца с тех пор, как Кревель стал придерживаться сходной с Арагоном позиции и начал сотрудничать в организации Международного конгресса в защиту культуры". Когда в Париже Ассоциация революционных писателей и деятелей искусства в 1934 году проводила этот конгресс³¹, Кревель пробовал играть роль посредника. Он надеялся, что Бретон выступит с призывом к единству. Но непосредственно перед тем, как предполагалась его речь, Бретон дал пощёчину Илье Эренбургу³², члену советской делегации на конгрессе, после чего Бретону предложили покинуть помещение. Этот инцидент довершил разрыв.

На Кревеля всё это глубоко подействовало, но в письме Фойксу Дали сказал: "Было бы абсурдно и ничего бы не дало для объяснения самоубийства, если пытаться приписывать гибель Кревеля исключительно этим обстоятельствам, но я в любом случае верю: тот факт, что он убил себя накануне конгресса, нечто да означает, и он ужасно симптоматичен для тех интеллектуальных и моральных драм, среди которые мы живем". Однако, добавляет Дали на полях своего письма, Кревель в то время еще и узнал о своей новой болезни. "Это, должно быть, и сыграло решающую роль, поскольку он постоянно находился в санаториях и не мог вынести мысль о том, чтобы снова превратиться в больного"³³.

Британский поэт Дэйвид Гаскойн³⁴ как раз проводил много времени с супругами Дали, когда они услышали эту убийственную новость:

Однажды утром я пришел поработать и застал их обоих очень огорченными, а Дали надевал пальто, собираясь куда-то выйти и совершенно позабыв о волновавшем его обычно вопросе насчет длины батона хлеба³⁵, голос его стал хриплым, а слова — бессвязными и словно бы омертвелыми. Гала произнесла: "А главное — не обнимайся", — и это немного ввело меня в курс дела, поскольку подразумевало — как оно и было — наличие каких-то гомосексуальных отношений между ними. По всей видимости, супруги Дали знали о болезни Кревеля, но не догадывались, что это была попытка самоубийства. Гала думала, что у того какая-то инфекция, и наверняка хотела перестраховаться, чтобы Дали не подхватил ее.

Позже мы узнали, что его нашли в ванной, а кран газового нагревателя горячей воды был полностью открыт. Он подколол себе скрепкой к лацкану маленькую записку со словами: "Мне тошно, тошно". Когда Дали возвратился и рассказал нам о случившемся, то у Галы — а она была женщина жесткая — в глазах стояли слезы, и у него тоже.

Более поздняя версия Дали слегка отличалась: он сказал, что позвонил Кревелю с целью дать ему знать о своем несогласии с подходом Бретона, а какой-то голос ответил, что Кревель только что предпринял попытку самоубийства и сейчас умирает. Дали добрался до его дома одновременно с пожарниками. Кревелю пробовали заполнить легкие кислородом из баллона:

Его младенческое лицо было без кровинки. Клевому запястью он прикрепил себе картонный ярлык с именем и фамилией, написанными одними прописными буквами, — как на эпитафии. В моей памяти он продолжает жить и сегодня, жить наподобие некой величественной, хотя и приснившейся мне, птицы Феникс, вечно восстающей заново — во имя дружбы, чести и сохранения доброго имени свободного человека. А еще — как самое ужасное свидетельство фундаментальной несовместимости между политикой и поэзией.

В этот вечер Дали, Гала и Гаскойн пошли на площадь Бланш в одноименное кафе — место встреч сюрреалистов, которое было альтернативой для кафе "Сирано", находившегося на той же самой площади. Бретон, как всегда, председательствовал — в своем зеленом твидовом костюме и с неизменной трубкой. Элюар, фактически переставший посещать эти рандеву сюрреалистов, в тот вечер пришел. Он был еще более потрясен, когда услышал, что Кревелю собираются устроить религиозные похороны. Сюрреалисты отреагировали на эту новость дискуссией на тему, должны ли они провести на похоронах демонстрацию и поднять там шум, но всё это закончилось ничем.

Несколькими днями позже Дали написал Эмилио Терри, который был очень близким другом Кревеля, сказав, в частности: "По правде говоря, Вы не можете даже вообразить, как много мы думаем о Вас. Ужасная смерть Р. К. низвергла нас в такое состояние паники и крушения надежд, что потребуются изрядные усилия и мужество, дабы выбраться из этого. ...Париж в подобные моменты выглядит даже еще более жалким и гнусным".

И через пятьдесят лет Дали по-прежнему говорил относительно Кревеля. Он, например, сказал Максу Аубу, что Кревель "за день перед самоубийством разговаривал с [писателем] Жуандо по поводу Непорочного Зачатия — вещи, которая для него,

надо думать, выглядела чем-то похожим на содомизацию. Какой же это был мужчина! Такой же красавец, как Жан Маре³⁶, когда тот был молод. Золотой мальчик. Мужчина с потрясающим телом". После войны Дали написал предисловие к изданию одной из книг Рене Кревеля, "Тяжкой смерти", в котором сказал о своем друге следующее:

Никто и никогда не мог "кревельнуть", то есть каркнуть, так много раз подряд, причем быстро, и ни один не был предметом столь многочисленных "ренеобразных" ренессансов, как наш бесподобный Рене Кревель. Он провел всю свою жизнь то попадая в больницы, то выходя из них. Его принимали туда наполовину мертвым [creve] только для того, чтобы выписать заново родившимся [гепе] — цветущим, сияющим, эйфорическим, как малыш, только что явившийся на свет. Это никогда не продолжалось долго. Саморазрушительное безумие вскоре возвращалось. Он снова приходил к страданиям, к курению опиума и к попыткам справиться с неразрешимыми идеологическими, моральными, эстетическими и эмоциональными проблемами... Всё то время, пока Рене был нашим гостем в Порт-Льигате, он жил подобно затворнику-анахорету, подражая мне. По утрам он вставал раньше меня, даже раньше солнца, и проводил долгие дни в оливковой роще — полностью обнаженным... Рене любил меня больше, чем кто-либо другой, но еще больше он любил Галу. ...Именно в Порт-Льигате Рене написал свои книги "Ножки на блюде", "Клавесин Дидро" и "Дали и антиобскурантизм".

Дали и Гала к концу июня возвратились в Кадакес, для того чтобы провести лето за безостановочной работой. Ее прервало только еще одно посещение дома Сертов в августе, где они участвовали в приеме для приглашенных на несколько дней гостей, среди которых были Беттина Бержери, частый посетитель этой виллы графиня Мадина ди Висконти и баронесса Мод фон Тиссен вместе со своим любовником Алексом Мдивани, братом Русси. Алекс был наиболее преуспевающим из братьев Мдивани в том, что женился на двух богатых американских наследницах: Луизе Ван Ален и Барбаре Хаттон, — причем от обеих согласно брачному контракту получил при разводе существенные компенсации. Компанию довершал Эдвард Джеймс, которому Дали и был, вероятно, обязан приглашением к Сертам.

Этот невыносимо фешенебельный домашний прием имел в себе некий странный подтекст, поскольку Дали в присутствии Галы заметил Эдварду Джеймсу: "Какая-то катастрофа витает над этим домом, находящимся в подвешенном состоянии. Надо остерегаться! Надо проявлять максимум внимательности и держаться" (припоминая весь этот инцидент в письме, Джеймс прокомментировал, что "держаться" всегда было одним из любимых выражений Дали). Дали и Гала становились все более нервными, и Гала требовала вернуться в Париж — настолько давящей была атмосфера. Но случались всё-таки и моменты веселья и смеха — к примеру, беседа за ужином однажды вечером, когда Мадина ди Висконти пробовала объяснить Дали, как она в прямой линии приходится потомком Юлию Цезарю. Графиня растолковывала, что семья ее матери была родом из Венеции и несколько ее предков были дожами. Эдвард Джеймс дал описание всей этой сцены в одном из многочисленных длинных и хаотичных фрагментов обширного текста, явно задуманного как мемуары, в которых он часто упоминает себя в третьем лице:

Заметив, что Дали всё еще казался настроенным скептически, Мадина тогда добавила: "Вы должны понять, что моя мать была Паппадополи". Это заявление окончательно убедило Дали, что место, где он проводил те дни, принадлежит исключительно миру сюрреализма.

"О! Теперь я понимаю!" — воскликнул он, выдыхая огромную порцию воздуха, а глаза его выпирали из орбит в специфическом зобном энтузиазме из-за увеличенной щитовидной железы. После этого, повернувшись ко мне, он прошептал: "А что, собственно, это означает — "паппадополи"?" "Если тебе действительно хочется это узнать, — ответил Эдвард Джеймс, — то Паппадополи — аристократическое венецианское семейство. Да и чем еще оно может быть, как ты себе полагаешь?"

"О! — воскликнул Дали. — Вы должны извинить меня, Мадина! Я думал, паппадополи — это нечто родственное той австралийской твари, что с носом как у селезня, — утконосу".

На следующий день после завтрака Алекс Мдивани усадил Мод фон Тиссен в свой "Роллс-Ройс", чтобы успеть поймать парижский поезд. Часом позже пришла ужасная весть: Алекс Мдивани был мертв, и Мод обнаружена на обочине с переломами большинства лицевых костей и разбитой головой. "Какая это до странности ясная вещь — момент, когда объявляют о смерти", — заметил Дали Эдварду Джеймсу два дня спустя.

Джеймс казался более расстроенным этим несчастным случаем, нежели Дали, у которого сильно выраженный испанский фатализм плюс возникшее тут же чувство, что ему еще раз удалось обмануть смерть, привели к приливу новых сил и пыла, с которым он снова набросился на работу. Как написал Джеймс своей близкой приятельнице Диане Эбди, Дали

выбрал для себя в качестве лекарства интенсивную, прямо-таки запойную работу... Возможно, обстоятельства, вынудившие его оказаться свидетелем столь ужасных сцен, могли даже добавить некую специфическую силу и пикантность к тому, что он впоследствии написал на полотне за месяц или два после случившегося, но я не могу утверждать этого наверняка, поскольку знаю, что уже за несколько дней перед этой страшной трагедией Дали начал писать настоящие чудеса — а коль он уже был в таком bonne voie [ударе], то, думаю, едва ли вообще нуждался в каких-либо внешних стимулах. Данное происшествие оказалось для него просто ужасно болезненной и вынужденной заминкой в разгар наиболее плодовитого творческого периода, так что я сомневаюсь насчет того, действительно ли его искусство получило от этого события хоть что-нибудь.

В том же самом письме к леди Эбди Джеймс рассказывает ей о своем возвращении в Испанию с целью вытащить супружескую пару Дали в их первую поездку в Италию. "Я провел с ними восхитительные десять дней в Кадакесе, а потом — пять еще более насыщенных интересными событиями дней в Барселоне, где Сальвадор заставил меня встречаться со многими из его друзей. В особенности восхитил меня и вызвал к себе симпатию один из них, кто, как я убежден на основании того, что он прочитал нам (а это полностью заняло один вечер, хотя часы летели для меня подобно минутам), является действительно большим поэтом, возможно, единственным действительно большим из тех многих, кого я когда-либо встречал, — Гарсиа Лорка".

Датировка этого письма представляет большой интерес, поскольку Дали всегда утверждал, что указанная встреча с Лоркой имела место за два месяца перед гражданской войной, которая началась годом позже, в 1936-м. В "Тайной жизни..." он рассказал целую историю, будто бы вместе с Эдвардом Джеймсом пытался убедить поэта отправиться с ними в Италию, но что Лорка остался в Испании, дабы в Гранаде заботиться о своем отце, лежавшем после сердечного приступа. И в результате, как настаивает Дали, отказ Лорки присоединиться к ним с Джеймсом явился прямой причиной его гибели. Фактически же упомянутая встреча Дали с Лоркой происходила куда раньше, 28 сентября 1935 года. Лорка приехал в Барселону, потому что 10 сентября Маргарита Ксиргу начала рассчитанный на месяц сезон в "Театро Барселона" постановкой пьесы Лопе де Вега³⁷ "Дурочка" в версии Лорки, после которой она выступала в его собственной пьесе "Йерма".

Узнав из газет, что Лорка находится в городе, Дали, не теряя ни минуты, отправился увидеться с ним. Двадцать восьмого числа Дали, Гала и Эдвард Джеймс пообедали совместно с Лоркой в ресторане "Канари-де-ла-Гаррига" — прямо напротив "Ритца", где в давние времена они провели столько счастливых часов. Джеймс был одет в вышитые тирольские кожаные шорты и высокие башмаки с зашнурованными голенями, заставив Лорку сравнить его с "птичкой колибри, разряженной наподобие вояк времен Свифта"³⁸. Лорка и Гала чрезвычайно хорошо уживались; она вообще всегда очень симпатизировала гомосексуалистам и могла принимать в расчёт мысль о том, что Лорка вполне подходит для занятия в ее жизни места, так внезапно и резко освобожденного Рене Кревелем. Эта их встреча складывалась настолько удачно, что Лорка даже проигнорировал концерт, проводившийся в его честь вечером того же дня в Барселоне. Аудитории в конечном итоге пришлось рассказать, что поэт только что встретил после семи лет разлуки своего друга и они в результате просто уехали вместе в городок Таррагона, расположенный на расстоянии в сотню километров.

Согласно Иану Гибсону, Лорка по случаю того, что снова оказался рядом с Дали, был весел, бодр и не делал никаких попыток скрыть это. Гибсон цитирует Жосепа Палао-и-Фабре как человека, заметившего, что поэт непрестанно говорит про Дали, заявляя о своем намерении написать что-то в сотрудничестве с живописцем и о замысле их совместной работы над художественным оформлением спектаклей. Палао брал у Лорки интервью для еженедельной газеты "Ль'Ора" ["Время"], которая была органом POUM [Partido Obrero Unification Marxista — Рабочей партии объединенных марксистов] — маленькой антисталинистской коммунистической партии, — и проводил много времени с поэтом, пока тот был в Барселоне. "Дали и я — это души-близнецы, — сказал ему Лорка. — Вот вам доказательство: семь лет мы не видели друг друга и тем не менее согласны друг с другом во всём так, как будто никогда с тех пор не прекращали разговаривать. Сальвадор Дали — это гений, гений".

Дали и Лорка встречались каждый день, обычно — в кафе рядом с "Театро Барселона", которое часто посещалось актерами и актрисами, игравшими в пьесе Лорки, и там они заново воссоздавали и освежали атмосферу пеньи времен их мадридской юности. Амелию де ла Торре, молодую актрису из труппы Маргариты Ксиргу, поразили галстуки Дали, которые были сделаны из газет, а также огромное и нераздельное внимание, которое Лорка уделял своему другу.

Одно из последних писем, уцелевших от этой необычайной дружбы, было написано Дали в марте 1936 года, и в нем он просит, чтобы Лорка навестил его в Порт-Льигате. Но поэт не приехал. Им не было суждено встретиться вновь.

После пяти дней в Барселоне, в течение которых Дали и Гала почти постоянно находились в компании Лорки, Эдвард Джеймс и чета Дали выехали поездом в Турин. Дали использовал свое первое посещение Италии наилучшим образом, пополнив знания об итальянской живописи и скульптуре эпохи Ренессанса, а также утоляя свой полный энтузиазма интерес к барокко. В начале октября Дали из Рима написал Фойксу, сообщая ему, что "Италия в большей мере сюрреалистична, чем Папа Римский. Рим корчится в пароксизмах империализма и trompe l'oeil [обмана глаз]. Поскольку мы путешествуем автомобилем, то располагаем возможностью постоянно обнаруживать такие вещи, которые нельзя было и заподозрить".

В Риме Эдвард Джеймс представил Дали своему другу лорду Бернерсу. Джералд Бернерс, как и Джеймс, унаследовал значительное состояние, но вместо того, чтобы тратить его на меценатство, использовал эти деньги ради собственного развлечения. Когда Дали познакомился с лордом, тот был первым секретарем британского посольства в Риме и возбуждал большой интерес, раскатывая по городу на "Роллс-Ройсе", специально приспособленном для размещения в нем спинета³⁹, на котором Бернерс, талантливый музыкант, сочинял, пока его роскошный автомобиль скользил по улицам с одного светского приема на другой. Естественно, Дали и Гала, не теряя времени, подружились с этим шутником-сюрреалистом, а он, в свою очередь, очень привязался к ним. Дали всегда утверждал, что сюрреалистическая книга Бернерса под названием "Верблюд", в которой рассказывалось о внезапном вторжении верблюда в тихий дом английского викария, принадлежит к числу его любимых произведений. Бернерс, однако, не смог воспротивиться искушению подшутить над сюрреалистами в своей известной строфе:

На песках бледно-желтых явилась вдруг
Пара судорожно стиснутых рук
И глазное, уставившееся на
Канат
И мяса сырого кусок как виденье
И велосипедное сиденье
И еще один предмет который почти
Предмет.

Пока мисс Пруфрок, одна из многострадальных секретарш-переписчиц Джеймса, везла своего работодателя и Дали через Ломбардию, они решили сотрудничать в работе над книгой, которую собирались назвать "Морфология веков".

В ней нужно будет описать непрерывно эволюционирующий поток визуальных трафаретов, который с трудом, сквозь извивающееся русло всяческих хронологических идиосинкразий, пролагает себе путь в долину последовательной периодизации. ...Чтобы стать по-настоящему полной, этой книге предстоит охватить все земли и расы, равно как и периоды, двигаясь вдоль хронологического течения времени; ибо она должна получиться историей той субъективной страсти, которую вся человеческая раса питает к красоте.

Как и столь многие другие совместные предприятия, с которыми Дали так и сяк поигрывал на протяжении долгих лет жизни, это тоже ни к чему не привело и выродилось в ноль. В Джеймсе было слишком много от дилетанта, чтобы он мог приложиться к такому делу сам, а Дали никогда не получал от Галы позволения тратить время впустую на всякую деятельность, кроме всё более прибыльных занятий живописью.

В отличие от столь многих друзей Дали по старым временам, Джеймс не был заложником воспоминаний о том Дали, каким тот был до встречи с Галой, и имел благоприятное впечатление от влияния этой женщины на своего друга. В письме Эдит Ситуэлл⁴⁰, отправленном 22 октября, после того, как супруги Дали возвратились в Испанию, Джеймс сказал:

Он — действительно замечательный молодой человек, и я очень привязался к ним обоим. ...В прошлом году Дали сделал просто поразительный рывок вперед и оставил позади массу утомительно-скучных и неудачных наваждений, которые привычно нависали над его произведениями, подобно паразитам, и умаляли их ценность: он теперь самый нормальный и счастливый человек, какого только можно вообразить, и его нервы перестали быть расшатанными... Как это замечательно для человека искусства — найти себе именно такую жену, как надо. Подобное случается не чаще, чем один раз на сто. А с Дали такое случилось, и я думаю, что это полностью переменит всю его карьеру, — фактически то будет разница между тем, как если бы он оставался интересным явлением в живописи нашего искривлённого и извращённого десятилетия, и его нынешним становлением и превращением в одну из двух или трех ведущих фигур грядущей эпохи.

К концу октября чета Дали снова была в Париже и написала оттуда Джеймсу, дабы поблагодарить сэра Эдварда за гостеприимство, проявленное к ним в его доме, а также выразить беспокойство из-за того, что разные коробки и ящики, которые предположительно содержали картины и обычное для Дали собрание найденных им готовых предметов, пока не прибыли. Дали написал Джеймсу: "Гала и я любим тебя, Эдвард, и мы твои очень хорошие друзья... В моем теле ты оставил после себя ощущение вакуума, поскольку был нам вроде пресловутого покрова ночи, питая нас итальянской пищей и своей феноменальной нежностью".

Это письмо положило начало интимной корреспонденции между ними. Таким путем оба Дали хотели гарантировать, что их новый меценат постоянно будет держать их в памяти, отправляясь в свои путешествия — частые и чреватые изменениями планов. Джеймс, со своей стороны, находил удовольствие не только в покупке картин, но и в своей вовлеченности в творческий процесс, и Дали поощрял его в этом. Джеймс постоянно коллекционировал маленькие trouvailles [находки] с целью вдохновить Дали, как это очевидно из письма от 14 декабря 1935 года, где он сообщает о нескольких пришедших ему в голову параноических образах:

Первое параноическое лицо — это денди, у которого на лбу зажим для волос, как у грубияна-работяги; он курит трубку, сидя со скрещенными на груди руками, и ноги у него тоже скрещены; его эпоха — это времена Луи-Филиппа⁴¹. Возможно, он друг юного Бодлера, возможно, дьявол. Из заднего кармана у него свисает носовой платок (в рождающей тревогу форме языка)... Второй образ — бюст слона... Поверти-ка эти образы так и эдак — и ты не преминешь обнаружить все виды других силуэтов... Особенно рекомендую повертеть слона — тут ты уж точно увидишь кое-что весьма захватывающее.

Эдварду Джеймсу предстояло сыграть в жизни Дали роль большой важности. Своим ободрением и поощрением, а позже и прямой финансовой поддержкой он преподнес Дали неоценимый подарок: время — время, когда тот мог писать такие картины, как ему хотелось, вместо того чтобы стоять перед необходимостью в борьбе и трудах зарабатывать побольше денег, которых так жадно и постоянно требовала Гала.

Примечания

1. Возможно, во французской орфографии Дали таилась тонкая (но непонятная Бретону) шутка: в его написание слова "гитлеризм" было "встроено" слово, означающее по-каталонски "смеющийся". — Прим. автора.

2. Редактировал избранные сочинения Ганса (Жана) Арпа.

3. Автор биографии "Маркиз де Сад" (1961).

4. Отсутствовал также Тцара.

5. "Градива" — героиня опубликованного в 1903 году и проанализированного 3. Фрейдом в 1907 году романа немецкого поэта и писателя Вильгельма Йенсена (1837-1911), которая спасает возлюбленного от психической болезни. Дали звал так Галу.

6. Захер-Мазох Леопольд фон, шевалье (1836-1895) — австрийский литератор, много писавший об удовлетворении, которое он получает, когда его бьют и порабощают. От его фамилии происходит термин "мазохизм" — противоположное садизму психосексуальное отклонение, при котором эротическое удовлетворение постигается через причинение себе боли.

7. Людвиг II (1845-1886) — эксцентричный король Баварии с 1864 до 1886 года, покровитель композитора Р. Вагнера и искусств вообще, питал маниакальную страсть к экстравагантным архитектурным проектам. С начала 80-х годов предпочитал жить во всё более болезненном уединении. Был признан безумным, отстранен от власти и через три дня утопился в озере. Вместе с ним утонул пытавшийся его спасти психиатр, под надзор которого он был выслан.

8. т.е. неполная, содержащая пропуски.

9. Вуайеризм — достижение полового удовлетворения путем наблюдения (особенно, но не обязательно украдкой) за теми, кто раздевается, занят сексуальной деятельностью и др.

10. Батони Помпео Джироламо (1708-1787) — итальянский живописец; изобрел тип портрета "профессионального туриста", очень популярный у англичан: портретируемый изображался путешественником, непринужденно устроившимся среди античных руин.

11. Театральная актриса, была замужем за голливудским киноактером 30-х годов Захари Скоттом (1914-1965) вплоть до его кончины.

12. Рид Герберт (1893- 1968) — поэт и критик, который с 30-х годов был главным защитником и интерпретатором современных художественных течений в Великобритании. Его критический взгляд трактовал общество, искусство и литературу с точки зрения философского анархизма.

13. вероятно, речь идет просто о стиле эпохи Регентства (в Англии это 1811- 1820 годы), или так называемом английском ампире.

14. Лутьенс Эдвин (1869-1944) — английский архитектор, выделявшийся многосторонностью и большой изобретательностью в рамках традиции. Особенно известен планировкой Нью-Дели. В блестящей серии загородных домов (начало XX века) адаптировал различные стили прошлого к требованиям современной ему архитектуры жилых зданий.

15. Серт-и-Бадьи Хосе Мариа (1874-1945) — каталонский художник-монументалист, много работал в Париже и США.

16. Тьеполо Джованни Баттиста (1696-1770, Мадрид) — итальянский живописец XVIII столетия (венецианская школа). Его наполненные светом поэтические фрески, продолжая традиции барочного оформления потолочных плафонов, воплотили в себе легкость и элегантность рококо. Писал также религиозные и жанровые картины, портреты, делал виртуозные рисунки и офорты.

17. Более всего известен как карикатурист.

18. Четыре года спустя Русси умерла от тоски по брату, погибшему в катастрофе.

19. Этот начатый в 1040 году и восстановленный в 1780-1803 годах собор в небольшом каталонском городке действительно знаменит настенными росписями Серта, первые из которых погибли или пропали в 1936 году, когда здание было ограблено в ходе испанской гражданской войны.

20. Причины этого отказа носили более личный характер, чем в этом признавался Дали: Фойкс в своей рецензии, написанной ранее в том же голу, не упомянул имени Дали в качестве соавтора "Золотого века", и Дали был рассержен указанным обстоятельством.

21. Американский искусствовед и литератор, автор биографии американского критика Бернарда Беренсона, специалиста по итальянскому Ренессансу.

22. Жил Роблес (-и-Квиносес) Хосе Мариа (1898-1980) — католический политик и лидер в годы Второй Испанской республики (1931-1936). В 1936-1953 и 1962-1964 годах находился в изгнании.

23. Азанья-и-Диас Мануэль (1880-1940, Франция) — испанский министр и президент Второй республики, чьи попытки "скроить" в Испании умеренно-либеральное правительство были остановлены разразившейся гражданской войной.

24. Примыкал к той же группе, что и упоминавшиеся Д. Каррингтон и Л. Стречи.

25. Мосли сэр Освальд (Эрнальд), баронет (1896-1980) — лидер Британского союза фашистов (1932-1940) и организации-преемника, "Движение юнионизма" (1948-1980). Обе группы были известны антисемитской пропагандой и демонстрациями, а также ношением униформ в нацистском стиле. В начале войны был интернирован, в 1943 году — выпущен по состоянию здоровья.

26. Портер Кол (Альберт) (1891-1964) — американский джазмен, композитор и автор текстов, который принес мировую известность американскому мюзиклу и сплотил в собственной жизни изощренную сложность своих песен.

27. Давняя фирма спорттоваров, славившаяся широким диапазоном дорогих и часто экзотических моделей спортивного инвентаря и одежды — от теннисных туфель до карабинов для охоты на слонов. Ее товары были свидетельством корректности и богатства. В 1976 году обанкротилась.

28. Магазин, где продается широкий спектр недорогих товаров; в те времена многие товары там действительно стоили пять или десять центов.

29. Линдберг Чарлз (1902-1974) — знаменитый американский летчик, впервые совершивший в 1927 году в одиночку беспосадочный перелет через Атлантический океан (из США во Францию) и вновь попавший на первые полосы газет всего мира после того, как несколько лет спустя некий Гауптман из корыстных побуждений похитил, а после провала шантажа убил его сынишку.

30. Уэст Мэй (1892/93-1980) — американская актриса театра и кино, сексуальный символ, фирменными знаками которой были откровенная чувственность, королевская стать и острые шутки. Обычно изображала женщин, принимавших свою непростую жизнь с добрым юмором.

31. На самом деле он проходил в 1935 году.

32. Эренбург Илья Григорьевич (1891-1967) — плодовитый писатель и журналист, один из наиболее эффективных глашатаев советских идей перед лицом западного лира. Видный борец с фашизмом, а также "за мир". Лауреат Международной Ленинской премии мира (1952). После смерти Сталина стал одним из первых, кто продвигал новые тенденции "оттепели".

33. Отец Кревеля также покончил с собой в 1914 году.

34. Усложненная и зачастую малопонятная поэзия этого представителя группы Новый Апокалипсис" (в нее входил и известный Дайлан Томас) многим обязана сюрреалистам.

35. Дали в ту пору неизменно ходил по улицам с длинным французским батоном.

36. Маре Жан (-Альфред) (1913-1999) — актер, выдвинулся, став протеже известного режиссера и литератора Жана Кокто. Был одним из наиболее популярных исполнителей во французских фильмах 40-50-х годов. Нам в основном известен более поздними "авантюрными" ролями.

37. Вега Карпьо Лопе Феликс де (Лoпe де Вега) (1562-1635) — крупный испанский драматург, представитель Ренессанса. Автор более 2200 пьес (почти 500 издано), в том числе "Великий князь Московский" (1617) о Лжедмитрии и польской интервенции, а также многих романов, стихов и др.

38. Свифт Джонатан (1667-1745) — английский писатель-сатирик и политический деятель. Главная книга — "Путешествие Гулливера" (1726), известная у нас главным образом в облегченных "детских" переложениях; в полном виде — гротескное осмеяние тогдашней Англии.

39. Спинет — а) ранняя небольшая разновидность клавесина с одной клавиатурой; б) малое пианино относительно небольшой высоты (лорд, вероятно, возил с собой именно его).

40. Ситуэлл Эдит (1887-1964) — английская поэтесса, вначале добившаяся славы стилистическими новинками, но во время второй мировой войны проявившая эмоциональную глубину и глубоко человеческую тревогу. Была не менее знаменита своей огромной индивидуальностью, елизаветинскими туалетами и эксцентричными взглядами.

41. Луи-Филипп по прозвищу "гражданин король" (1773-1850) — король Франции (1830-1848); опирался на поддержку высшей буржуазии.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница