Avida dollars!
Нью-Йорке так много эмигрантов из Франции, принадлежащих к артистическому миру, что город под сенью статуи Свободы напоминает левобережный Париж. Целая колония художников, писателей, уехавших с родины скульпторов обосновалась за Атлантикой, куда эти люди перевезли свой фольклор, свои привычки.
Среди эмигрантов — Танги, Леже, Шагал, Ман Рей и... Амеде Озанфан, давний друг, который записал в своем дневнике в один из первых дней пребывания в Америке, что в Нью-Йорке за несколько дней образовались компании и интриги На парижский манер1.
Супруги Дали живут обособленно. Решив, с обоюдного согласия, перечеркнуть прошлое для того, чтобы быстрее завоевать Новый Свет, они предпочитают посещать самое шикарное американское общество, куда вошли благодаря своим связям. Там они скорее могут найти будущих клиентов, нежели в кружке ностальгически настроенных людей из предвоенной Европы с их надоевшей моралью, обветшалыми ценностями, устаревшими понятиями о иерархическом устройстве.
По сравнению с другими эмигрировавшими представителями интеллигенции Гала и Дали выглядят как маргиналы: слишком быстро пойдут вперед, слишком быстро ассимилируются, слишком быстро добьются процветания. Среди старых знакомых, попавших в ту же среду и при тех же обстоятельствах, самым ностальгическим (тем, на ком больше, чем на других, отразились тяготы изгнания), абсолютно неспособным к адаптации, живым контрастом завоевательному динамизму Гала и Дали стал Андре Бретон.
Ему удалось покинуть Марсель в марте 1941 года, после более чем шестимесячного ожидания, и благодаря Американскому центру помощи (Emergency Rescue Committee) скрыться от вишистской полиции, принимавшей его за опасного возмутителя спокойствия. Бретон сел с женой и дочерью на борт старой ореховой скорлупы — парохода «Капитан Поль Лемерль» — и почти все время путешествия провел в трюме, в компании Виктора Сержа, революционера, бывшего узника сталинских лагерей, и его семьи, а также художника по-лукитайского-полукубинского происхождения Вильфредо де Ламы, возвращающегося на родной остров, и, наконец, этнолога Клода Леви-Страуса, часто путешествующего по этому маршруту из-за командировок в Бразилию и по этой причине являющегося привилегированным гостем капитана, единственным, кому была предоставлена каюта. После остановки на Мартинике, где их покинули Серж и Леви-Страус, но где к ним присоединился художник Андре Массон, пассажиры должны были пересесть на корабль, чтобы поплыть в Нью-Йорк через Санто-Доминго. Бретон живет в Гринвич Виллидж, в квартале художников и джазовых музыкантов, с Жаклин и дочерью Об. Он живет бедно, в маленькой квартире на Бликер-стрит. Приехав в Америку без гроша в кармане — путешествие его семьи оплатила американская подруга Макса Эрнста Пегги Гуггенхайм, — он не мечтает о том, чтобы разбогатеть. Благородная меценатка Пегги Гуггенхайм выплачивает ему по двести долларов в месяц весь первый год, чтобы он смог выстоять.
У Бретона в Америке есть только одно общее с Сальвадором Дали: он не воспринимает английский язык и упрямо отказывается его изучать. Его жене, человеку более гибкому, более экспансивному, пришлось стать его переводчиком. Но, в отличие от Дали, решившего начать новое существование и рассматривающего новый континент как королевство, в котором ему отведена роль принца, Андре Бретон остается весь во власти сожалений и печалей. Он одержим двумя идеями: спасти сюрреализм в эмиграции и воссоздать вокруг себя атмосферу своей прежней жизни. Бретон настолько плохо переносит вынужденную разлуку с родиной, что пишет одной своей подруге: «Америка представляется мне только в негативном свете. Я не люблю изгнание и не доверяю изгнанникам»2. Он не хочет адаптироваться. «Америка не для него», — заключает Денис де Рупемон, который был хорошо знаком с Бретоном там и имел возможность наблюдать за ним. Чтобы утешиться, выжить морально, он пытается воссоздать в Гринвич Виллидж интеллектуальную атмосферу, что необходимо ему, как воздух. Он собирает у себя, насколько ему это удается, старых друзей с площади Бланш — тех, по крайней мере, кто сбежал из Европы, — и вновь устраивает в Нью-Йорке, как будто ничего не изменилось, как если бы он все еще жил в Париже, прежние коллективные игры, прежние занятия искусством. У себя на Бликер-стрит Бретон продолжает играть — на французском — в jeu de la verite (в правду), как в старые добрые довоенные времена, и тот, кого поймают на лжи, получает фант (поцелуй) и должен выдержать это испытание с завязанными глазами.
В марте 1942 года Андре Бретон находит работу диктора в Office of War Information3 — организации, распространяющей на французском языке информационные бюллетени, ретранслируемые по Би-би-си из Лондона во Францию («"Голос Америки" говорит с французами»). Находясь под покровительством Пьера Лазареффа, бывшего главного редактора «Пари-Суар», он читает текст в микрофон, у которого его сменяют Амеде Озанфан и Саша Питоефф. В свободное время Бретон пишет предисловия или статьи, стихи тоже, не переставая думать о безграничных перспективах сюрреализма, о надежде на маловероятный come back4. Рядом с ним нет, как у Дали, такой женщины, как Гала, которая могла бы ему приказать не оглядываться назад.
После неожиданной атаки на Перл-Харбор японских войск (7 декабря 1941 года) Соединенные Штаты вступают в войну, что приведет к еще большей изоляции беженцев из Европы и отдалит мечту о возвращении в ближайшем будущем на родину. Немцы занимают Францию, оттуда перестают поступать новости за океан, кроме редких свидетельств последних беженцев, среди которых Марсель Дюшан, еще сумевший эмигрировать в июне 1942 года.
Бретон и Дали в Нью-Йорке далеки от того, чтобы возобновить отношения: напротив, изгнание окончательно похоронило их дружбу. Отныне они уже принадлежат разным мирам. Бретон не может простить Дали его фашиствующих разглагольствований. Все еще чувствуя себя левым — по собственному признанию, он плакал, когда узнал об убийстве Троцкого, — Бретон упрекает Дали не только в том, что тот питает слабость к диктаторам правого толка, но и в том, что он ориентируется на коммерческий успех. Сам же Бретон презирает деньги и считает, что искусство, дающее доход, не является подлинным. Его требовательная, суровая этика, все еще пропитанная в определенной степени диалектическим материализмом, не выносит позиции Дали, который похваляется тем, что ведет себя как «великая куртизанка»5. Дали — он этого и не скрывает — хочет «делать деньги»: «Как только я вышел на берег в Нью-Йорке, я сразу же дал понять, что готов принять любой хорошо оплачиваемый заказ»6. Пугливая пуританская мораль Бретона его раздражает. Сам же Дали не стыдится того, что желает разбогатеть, и вовсе не хочет оставаться отверженным художником, принадлежать к клану тех, кого в насмешку называет «культивирующими отверженность». Он вскоре осуществит свое желание и будет спать с Гала на кровати, усыпанной долларами, — к великому огорчению Бретона, к великому огорчению сюрреалистов, которые этого ему не простят... В Нью-Йорке супруги Дали отрезают пуповину, соединявшую их с первичной ячейкой, с артистической группой, неутомимым шефом которой все еще считается Андре Бретон. Изгнание завершает разрыв, наметившийся в Европе. То же самое у него произойдет и с Максом Эрнстом.
Макс Эрнст прилетел в Нью-Йорк самолетом из Лиссабона 14 июля 1941 года, чуть позже Андре Бретона и после столь же долгого ожидания в Марселе. Ему было нелегко объяснить американским властям свое желание эмигрировать: немец (ко всему прочему, даже не еврей), не имеющий видимых мотивов, он был заподозрен в шпионаже и провел несколько дней в тюрьме после прибытия в аэропорт. Без помощи Пегги Гуггенхайм, влюбившейся в него в Марселе и сопровождавшей его в путешествии, он не скоро бы выпутался. Но энергичная Пегги подключила самых влиятельных людей, и Макс был освобожден. Теперь она занималась продажей его картин. Они живут вместе у Пегги, в величественном особняке на Бикмэн-стрит, на богатой и спокойной улице, идущей вдоль Ист-Ривер. В особняке у Макса есть мастерская с выходом на реку. В декабре 1941 года, несмотря на то, что он все еще испытывает привязанность к Леоноре Каррингтон (выйдя из дома для умалишенных, она тоже не замедлила явиться в Нью-Йорк), Макс Эрнст женится на Пегги Гуггенхайм.
В противоположность Бретону, живущему воспоминаниями, в противоположность Дали, устремившемуся к победе, Макс Эрнст, имеющий уже опыт жизни в изгнании, остается верен самому себе. В Америке жизнь его складывается удачно, и только картины, населенные фантазмами, говорят о его мучениях. Ему нравится Америка; кажется, что художник уже давно познакомился с нею в своих снах, потому что он пишет за «Европой после дождя» и «Антипапой» картины, представляющие в свойственной ему галлюцинирующей манере пейзажи мест, в которых он никогда не был и, следовательно, мог узнать их лишь в «другой» жизни (например, болота Луизианы или пустыня Аризоны). Пегги утверждает, что у Макса дар особого видения и что он пишет по «предчувствиям»7. В самом деле, ничто не удивляет Макса Эрнста в многочисленных поездках с востока на запад, в ходе которых его новая — третья — жена знакомит его с американской территорией. Огромная протяженность, дикие места, контрасты света — все это он уже видел раньше и совершенно очевидно, что все это ему уже близко. В Соединенных Штатах Макс Эрнст — один из тех художников, кто очень быстро перестает думать о возвращении.
Будучи очень близкой к Бретону, являвшемуся советником, другом, доверенным лицом и братом по сюрреализму, супружеская пара, которую составляют мастер коллажей и Пегги Гуггенхайм, находится в сердце авангардистского движения, но авангард этот исключает супругов Дали.
Увлекающаяся искусством, особенно современным, Пегги является племянницей Саломона Гуггенхайма, владельца известного фонда. Когда ее спрашивают об этой родственной связи, Пегги отвечает, что она Гуггенхайм-младшая. Молодость — вот ее штандарт. Тонкая, как лиана, и энергичная, как хищник, когда речь идет о защите любимых людей, Пегги — богатейшая наследница одного из самых крупных еврейских состояний страны — предпочитает художников представителям делового мира. Это по совету Марселя Дюшана, одного из лучших друзей, она многие годы собирала свою великолепную коллекцию современных картин. Пегги долго жила в Европе, где находилась, когда началась война, но ей удалось перевезти в Америку все собранные там сокровища: бесчисленное количество картин и скульптур, тщательно отобранных, написанных величайшими художниками современности начиная с Хуана Гриса и заканчивая Жаном Арпом, включая Миро, Кирико, Леже и Бранкузи. Она охотно рассказывает, как до войны в Париже покупала по картине в день! Открыв для себя Эрнста, она сначала влюбилась в его живопись и сразу приобрела с десяток картин! Среди ее сокровищ есть одна великолепная картина Леоноры Каррингтон, ее соперницы в любви, — «Лошади лорда Кэндлстик.
Страсть Пегги к искусству, толкающая ее на безумства, так же огромна, как и ее состояние. Когда Пегги увлекается каким-нибудь художником, она способна свернуть горы, чтобы раздобыть то или иное его произведение. У нее всего две картины Дали. Одна из картин относится к наименее экстраординарным, и Пегги с гордостью говорит, что «она мало похожа на работу Дали»8. Другая картина, «Рождение текущего желания», напротив, узнаваема с первого взгляда и, по ее словам, «ужасно далийская»... Она приобрела ее не молниеносно влюбившись, что на нее не похоже, а желая, чтобы ее коллекция носила «исторический характер и была бы без предрассудков». Но Пегги не любит каталонца. Вкусы ее не изменятся, и художники, направляющие ее и оказывающие на нее влияние — начиная с Эрнста, который ненавидит Дали, — не будут ей в этом противоречить: ни Эрнст, ни Дюшан, ни Бретон, ни те, кто, как Мондриан, позже войдут в кружок Гуггенхайм, не считают Дали настолько «модерновым», чтобы включить в каталог коллекции Пегги.
Пегги Гуггенхайм мечтала о создании «музея нынешнего века», в котором самым неожиданным, самым необычным образом были бы представлены произведения современных художников. Так как она была упряма и отважна, то ей удалось организовать в своей галерее на последнем этаже Пятьдесят седьмой западной улицы первую выставку — «Искусство нынешнего века». На выставке 20 октября 1942 года перед изумленными посетителями предстали освобожденные от рам, прикрепленные к веревкам, свисающим с потолка, как лианы (по замыслу Дюшана), решительно модернистские произведения: четырнадцать картин и коллажей Макса Эрнста (кумира выставки), одна работа Кандинского, несколько работ Клее и Пикабиа, одна — Хуана Гриса, одна — Деже, одна — Глеза, одна Делоне, одна — Шагала, картины Миро, Танги, Кирико, Магритта, две работы Дали, а также скульптуры Липшица, Лорана, Джакометти, Певзнера, Мура, Бранкузи, Жана Арпа (среди них бронза, с которой Пегги начала собирать свою коллекцию). Андре Бретон написал предисловие к каталогу — «Генезис и художественные перспективы сюрреализма». В нем была описана краткая история движения и воздавались почести большинству присутствующих художников, но только не Дали.
Трио Бретон — Эрнст — Дюшан (последний приехал в Нью-Йорк в июне 1942 года, это было второе в его жизни изгнание: он уже жил в Америке во время первой мировой войны) являлось костяком «Искусства нынешнего века» и опорой для хрупкого здания сюрреализма в эмиграции. Бретон и Эрнст были «консультантами издания» «VVV» — роскошного журнала, являвшегося зеркалом авангарда, его величия и экспериментов. Во втором номере его была напечатана статья Бретона «О положении сюрреализма в период между двумя войнами», являвшаяся чем-то вроде рекламы и приглашения молодым американским художникам вступить в кружок исключительно европейского происхождения. Между Бретоном и Эрнстом в Нью-Йорке установились братские отношения; они, несмотря на свою непохожесть, составляют, по крайней мере в первое время, прочный союз двух единомышленников. Бретон пишет хвалебную статью о Максе для «View», другого шикарного журнала, — «Легендарная жизнь Макса Эрнста». Дали далек от всех этих хлопот: он не участвует ни в одном из проектов, его исключили из дружеского кружка, исключили даже из теоретической деятельности сюрреализма. Бретон и Эрнст на стороне «VVV» и «View» — Дали флиртует и заигрывает с массовой прессой; они создают сообщество «happy few» — он же хочет стать богатым и знаменитым, и даже если слово «знаменитый» и вызывает ужас у первых, он все равно считает, что добился популярности.
Идиллия Эрнст — Гала принадлежит давно истекшему прошлому. Никакого намека на былую страсть. Эрнст откровенно ненавидит Дали, или, точнее сказать, презирает его как личность, считая его фальшивым, заискивающим перед богатыми людьми. Сын Макса, Джимми, рассказывает такой анекдотичный случай: они с отцом случайно столкнулись нос к носу с Дали на одной из нью-йоркских улиц. Дали протянул Эрнсту руку... и так и остался с протянутой рукой, потому что Эрнст отвернулся от него и потащил сына на противоположную сторону улицы9.
Принадлежащие к активной ячейке сюрреалистов в Америке художники не допускают в свой круг Дали, ставя ему в упрек его политические взгляды, стиль жизни, неизлечимый индивидуализм, презрение к самым снобистским ярлыкам, а также его слишком явно проявляющееся стремление к успеху. Сальвадор Дали вместе с неотделимой от него тенью — одинокий рыцарь. Дали не принадлежит ни к одному интеллектуальному кружку, ни к одному клану. Его дорога не пересекается с дорогами официальных сюрреалистов, Дали решительно выбирает свой путь.
В 1941 году Музей современного искусства организовал ретроспективную выставку произведений каталонца. Америка любит Сальвадора Дали. В то время как у Макса Эрнста, пользующегося большой известностью, художника очень престижного, еще очень мало покупателей10, Дали уже может очень дорого продавать свои полотна и составить себе надежную клиентуру из миллиардеров, таких, как Морсы, супруги Клевеленд — они в конце концов станут обладателями коллекции из девяноста четырех картин Дали, обеспечив тем самым внушительный доход художнику. Если некоторые из его лучших картин навеяны опустошающими планету конфликтами — это «Мед нежнее, чем кровь» (1941), «Жирафы в огне!» (Las Llamas, 1942) или «Лицо войны» (1941), — то другие говорят о чарующем влиянии на него великих мифов об Америке. Он пишет в 1942 году «Nativity of а New World» («Рождение Нового Света»), в 1943 — «Поэзию Америки», а также картину с печальным символом — «Геополитический ребенок, наблюдающий за рождением нового человека», на которой изображено тело мужчины, рождающегося из гигантского кровоточащего яйца; женщина, наблюдающая за рождением, протягивает руку к мужчине. Как тут не прогневить Бретона?! В картинах Дали об Америке ощущается реальная мощь, экспрессия и воображение, достойные восхищения.
Что смущает интеллектуалов, что отвращает их от этого странного и великолепного искусства, так это не то, что Дали очень дорого продает свои картины, а то, что он занимается «деланием денег», применяя свои орудия труда и воображение в других, не имеющих ничего общего с живописью — в строгом смысле слова — областях, считающихся вульгарными. Действительно, Дали в Америке, пользуясь своей популярностью, очень рано начал воспроизводить себя по заказу, поставив на коммерческую основу пользующийся успехом стиль. Он не довольствуется тем, чтобы иллюстрировать книги по искусству или рисовать костюмы и декорации к балетам — в этой деятельности преуспевали Кокто, Пикассо и даже Эрнст. Дали делает рекламу, украшает витрины больших магазинов, рисует новые модели платьев и украшений, предлагает свои услуги в качестве декоратора деятелям кино, за большие гонорары пишет статьи для первых полос популярных изданий. По мнению Бретона, он крайне усердствует, сотрудничая с американским капитализмом. Его известность так велика, что в 1941 году «This Week Magazine», имеющий самый большой воскресный тираж (пятнадцать миллионов экземпляров), обычно украшающий свои обложки портретами звезд футбола, вышел с иллюстрацией Дали!
И — что кажется еще более серьезным грехом, по мнению пуристов, — Дали компрометирует свой талант, выполняя светские заказы в качестве портретиста. Многие написанные им портреты принадлежат его стилю, окрашены его юмором и несут печать его великолепного дара — дара рисовальщика; но есть у него и работы случайные — результат измены искусству из меркантильных соображений. Как бы Дали ни защищался, говоря, напоминая о том, что Микеланджело рисовал подвязки папы и костюмы стражей Ватикана, слишком явное заигрывание с крупной американской буржуазией приведет к тому, что от него отвернутся некоторые из его почитателей. Среди прекрасных дам американского высшего света, пожелавших быть увековеченными кистью Дали, — леди Маунтбатен, миссис Чарльз Свифт из Чикаго, миссис Дороти Сприклиз, наследница огромного сахарного состояния в Сан-Франциско, княгиня Гуриэлли (Елена Рубинштейн), миссис Вильям Вудворт, жена крупного банкира, миссис Вильям I. Николе, жена главного редактора «This Week Magazine» и миссис Хэрисон Вильяме, имевшая славу самой элегантной женщины в мире (он написал ее с босыми ногами, в тунике из лохмотьев). Женщины платили тысячи долларов за портрет, написанный мастером, а он позволял себе, иногда даже на манер Гойи, насмехаться над изъянами с самой злой иронией. Например, он изобразил коллекционера Честера Дейла, любителя его полотен, в той же торжественной позе и с почти такой же головой, как у неразлучного с ним пуделя! Но такой юмор не смешит Андре Бретона.
Итак, не боясь прослыть популярным, продавая свои полотна за самую высокую цену, культивируя светские связи и посещая лишь миллиардеров, Дали обогащается и создает на базе своего искусства настоящее предприятие. Он будет развивать его с помощью своего природного коммерческого чувства, безупречного таланта и саморекламы. Но он никогда бы не зашел так далеко в своих устремлениях без помощи жены. Она мозг всего дела. Это Гала заключает контракты, составляет список работ и считает доллары. В их «ассоциации» главой является Гала. Дали занимается творчеством — она следит за всем остальным. Гала обеспечивает повседневное существование, защищая спокойствие мужа, его благополучие и освобождая его от всякой бесполезной рутинной работы и от того, что называется бизнесом. Она ведает деньгами и подписывает чеки.
Издатели платят Дали до пяти тысяч долларов за иллюстрации книг, газетные патроны — шестьсот долларов за обложки журналов, агентства платят по две тысячи пятьсот долларов за рекламные объявления11. В то время как война свирепствует, художник бесстыдно рекламирует меха Гюнтера, машины Форда, жевательную резинку Ригли, часы Груена и духи Чиапарелли, а также выброшенную на рынок в 1943 году новинку — «Shocking» Это название очень нравится Дали. Во всех рекламах он злоупотребляет близкими ему темами: растекающиеся часы, костыли, кузнечики, муравьи и скелеты — не используя ничего нового, напротив, пытаясь внедрить собственные мифы в подсознание масс. Он сам придумывает прилагательное «далийский». Всюду, где он бывает, повсюду, где его видят живьем или на глянцевых обложках иллюстрированных журналов, он играет придуманными им самим символами так же, как своим неподражаемым акцентом и усами «а-ля Веласкес» (предполагается, что он скопировал их с портрета Филиппа IV кисти своего любимого художника, а теперь они служат его визитной карточкой). Комедия началась, и ее уже не остановить.
Чтобы выделиться и стать знаменитостью, Дали предпринимает то, что больше всего ужасает Бретона, — капиталистическую эксплуатацию своего творчества. «Нет ничего порочащего в том, чтобы запечатлеть свой век во всевозможных областях», — защищается Дали12. Нет ничего порочащего в стремлении быть непохожим на всех других. Но напрасно он защищается: пуристы продолжают упрекать его в том, что он пачкает свое искусство ради неблагородного, по их мнению, дела — из-за любви к доллару. Именно в 1942 году Бретон, у которого была аллергия на Дали, придумывает анаграмму из его имени — AVIDA DOLLARS. В ней присутствуют все двенадцать букв его имени: SALVADOR DALI.
Дали протестует. Да, конечно, в Америке на Дали обрушивается «дождь из зеленых банкнот», но то, что он любит на самом деле, то, что он любит больше всего, — это не деньги. «Жажда абсолютной власти, — говорит он, — я варю свое золото для достижения бессмертия»13. То, что интересует Дали, то, что заставляет его двигаться вперед, — это его страсть к созиданию.
Андре Бретон ошибается: Avida Dollars — это не Дали, Avida Dollars — Гала. Чтобы Дали ни предпринимал, он, без всякого сомнения, остается художником. Все-таки он живет для того, чтобы создавать картины. В их дуэте существом глубоко материалистическим является Гала. В неистовой гонке Дали за успехом она является настоящим мотором. Если он много работает, чтобы удовлетворить требования своей клиентуры, издателей, журналистов, рекламных агентств, любителей его стиля, то это потому, что так желает Гала, и потому, что она его воодушевляет, и потому, что она сама договаривается о заказах и самозабвенно спорит, оговаривая контракты. С ожесточенностью импресарио Гала постоянно просила больше: с одной стороны — больше картин на продажу, с другой — больше денег, все больше денег в качестве заработка. Поль Элюар говорил, что «ее взгляд проходил сквозь стены». Один злой на язык англичанин14 утверждал, что взгляд ее как бы «проникал в сейфы». Ангел Душевного Спокойствия, ставший Ангелом Удачи, в Америке становится хранительницей кассы. Как доверительно рассказала Мерлину Сикристу почтенная миссис Никольс (которую Дали «изуродовал» на одном из своих «дорогих» портретов), она никогда не видела, чтобы мужчина был до такой степени рабом женщины. И к этому можно было бы добавить свидетельства всех тех, кто когда-либо имел финансовые дела с мэтром: «Гала взяла на себя обязанность заниматься денежными вопросами. У нее была манера тыкать в вас пальцем. Она говорила: "Мы назначим вам цену". Но она хотела получать наличные с начала работы до ее окончания»15.
В глубине души Гала живет тревога, которую ничто не может унять. Чувство это — с двойным дном. Бывшая туберкулезная больная (болезнь стала уже далеким воспоминанием и сменилась к этому времени превосходным здоровьем), Гала все еще боится прежних страданий. Она никогда не уезжает, не взяв с собой полный чемодан медикаментов, регулярно посещает врачей и по всякому поводу моет руки из страха подхватить микробы. Эта фобия, усилившаяся с годами (ее она передала Дали), сопровождается таким же сильным страхом — страхом бедности: Гала все еще боится нищеты. Обогащение не успокаивает ее он, напротив, будит в ней навязчивую боязнь стать, или вновь стать, однажды бедной, что означало бы, что у нее больше не будет денег для лечения.
Может, это отголоски ее скудного существования в России? Последствия шока в результате угрожавших ее спокойствию революций? Или влияние Америки — континента обогатившихся первопроходцев? Гала не всегда была настолько жадной до денег. С годами она становится алчной. Гала начинает любить деньги не ради денег, но за то главное, что они представляют в ее глазах: не роскошь, не могущество, а прежде всего безопасность. Дали однажды так объяснил этот феномен Луису Пауэлсу: «Гала совершенно правильно полагает, что наше состояние позволит нам поправить наше здоровье, если мы заболеем, и в наилучших условиях»16.
Алчной ее делает предусмотрительность, рассудочность, экономность до жадности — вот что сполна оправдывает гнусное прозвище Avida Dollars. Такая же простая, как и ее миссия посвятить себя Дали и его творчеству, мораль Гала состоит в умении выжить. Богатая женщина с суровым взглядом редко улыбается, — кажется, что ей незнакома нежность. Замкнувшаяся в неблагодарной роли хранительницы сокровища, Гала приобрела репутацию бессердечной женщины и не делает даже попыток улучшить свой имидж. Глубоко в Гала скрыто столь же большое, как у Дали, желание нравиться; отречение от стремления обольщать, отказ от улыбки и невероятное высокомерие проявляют в минуты, когда она вынуждена быть самой собой.
Примечания
1. «Мемуары». Seghers, 1963
2. Приводится Андре Бретоном в его биографии.
3. Ведомство военной информации.
4. Come back (англ., спорт.) — обрести прежнюю форму (прим. пер.).
5. Луис Пауэлс «Дали мне рассказал». Carrere, 1988, стр. 89.
6. Луис Пауэлс «Дали мне рассказал». Carrere, 1988, стр. 89.
7. Пегги Гугенхайм «Моя жизнь, мои безумства». Plon, 1987, стр. 213. «У него была особенная способность представлять будущее. Его живопись была полностью бессознательной и происходила из глубин его существа. Ничто из того, что он делал, не удивляло меня», — пишет автор.
8. «Моя жизнь и мои безумства», стр. 174.
9. «А Not-So-Still Life». St. Martin's Marek, Нью-Йорк, 1984, стр. 217.
10. Пегги Гуггенхайм говорит о «значительном успехе» Макса Эрнста и в то же время упоминает о трудностях, связанных с продажей его полотен в 1941-1942 годах. Цит. соч., стр. 219.
11. Цифры приведены Мерилом Сикристом в его биографии Дали. Цит. соч., стр. 185.
12. Louis Pauwels, «Dali madit». Цит. соч., стр. 89.
13. Louis Pauwels, «Dali madit». Цит. соч., стр. 90.
14. Жорж Мелли, по данным Мерила Сикриста. Цит. соч., стр., 183.
15. Жорж Мелли, по данным Мерила Сикриста. Цит.
16. «Дали мне рассказал», стр. 83.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
