Сеньор Дали

Утром по радио сообщили, что Дали страдал от жестокого гриппа. Он все время говорил о собственной смерти. Это, несомненно, был конец эпохи. Кто-то постучал в дверь. Полиция, подумал я. Днем и ночью я боялся того, что придут сотрудники Интерпола и уведут меня в наручниках. Заспанный, я встал и отдернул занавеску. В камине дотлевали угли. Я хорошо помнил, что мне сказал президент МИК во время нашей первой встречи в роскошных апартаментах "Сенчури-центр": "Если ты один раз надул человека, ты сможешь надувать его и впредь. Некоторые люди рождены для того, чтобы их обманывали. Обирай их. Дурачь. Воздавай им по заслугам". В ту секунду прошлое воскресло: тревога, ночные кошмары, волнение и взрыв адреналина. Сердце у меня бешено билось, когда я отпирал входную дверь. Это был не Интерпол. Хуже. Там стояла Сисси, потрясая пистолетом. Королева красоты. Ледяная королева. Макияж у нее потек. Она собирается застрелить меня, подумал я, или застрелиться сама. Так или иначе, на мне будет кровь.

— Здравствуйте, Сисси, — улыбнулся я, — вы в порядке?

И тут я понял, что не мог бы вляпаться сильнее.

— Я тебя искала, — прошипела она. — Теперь ты за все заплатишь.

— За что?

— За мою "Тайную вечерю", разумеется. За картину Дали.

— А вы ее не получили?

— Нет.

— Я надеюсь, вы меня не шантажируете? — спросил я.

— Миллион долларов. Столько мы вам заплатили. Вы обещали, что через четыре года стоимость картины удвоится. Двадцать процентов годовой прибыли. Итого: вы должны мне два миллиона долларов. Наличными. Я получу их на следующей неделе, или вы — покойник.

— Опустите пистолет. Давайте поговорим.

— Я не хочу говорить. Мне нужны деньги.

— Не здесь и не сейчас. У меня нет денег.

— Вы хотите, чтобы я пошла в полицию?

— Оглянитесь, — сказал я, делая широкий жест. — Мы на вершине горы. Черт знает где. Ни одного банка на много миль вокруг. Где я, по-вашему, должен взять деньги? И потом, сейчас еще слишком рано. Даже если мы сумеем разыскать банк, он не откроется до девяти. Единственный банк Кадакеса — рыбацкой деревушки с населением в пару сотен человек — разумеется, не держит в своих запасниках два миллиона долларов. Миллион песет — возможно. Будьте разумны и войдите. Я сварю вам кофе.

Сисси села. Она убрала пистолет в сумочку и высморкалась.

— У вас классный дом, — сказала она.

— Вы знаете, Сисси, кто мой сосед? — спросил я. — Мой единственный сосед.

— Нет. И кто он?

— Сальвадор Дали.

— Только не говорите мне о Дали.

— А о чем вы хотите поговорить?

— О деньгах.

— Дали и деньги — это одно и то же.

Сисси взглянула на меня.

— Где моя картина?

Я улыбнулся и хлопнул в ладоши.

— Знаете что, Сисси? Вы слишком напористы. Вы заплатили один миллион. Теперь вы хотите получить два. Или картину. Вы слишком амбициозны. Нельзя получить все и сразу. Вспомните, что я сказал вам несколько лет назад: когда Дали умрет, ваша прибыль станет баснословной. Дали — это марка. Вроде рок-звезды. Вы знаете, что Дали стоит дороже, чем Стив Маккуин, хотя тот зарабатывает на каждом фильме не два, а десять миллионов долларов наличными? Все, к чему прикасается Дали, обращается в золото. Я вам кое-что покажу. Видите белый домик там, далеко внизу? С гигантскими яйцами на крыше? Это дом Дали. Я уже сказал, он — мой сосед. Единственный сосед. И он мой друг. Разве это не чудо? Я давно продаю его работы. А теперь мы с ним дышим одним и тем же горным воздухом. Я не живу в замке, как вы, но чувствую себя королем, потому что у меня в друзьях самый знаменитый художник столетия. Дали — невероятный человек. Денежная машина. Я был свидетелем того, как взлетели цены на его акварели. И очень быстро. Представляете себе? Сегодня двенадцать акварелей Дали стоят больше, чем одна его картина. Почему? Потому что двенадцать акварелей можно продать двенадцать раз. Я рад, что вы здесь, Сисси. И глубоко опечален. — Я вздохнул. — Дали болен. Он в агонии. Вчера моей дружбе с Дали скорее всего пришел конец, потому что поздно ночью его забрали в больницу. Здесь была "скорая помощь". Дали при смерти — это случится через пару дней, максимум через неделю, а вы требуете с меня два миллиона долларов. Наличными. — Я покачал головой. — Как вы можете, Сисси? Будьте же разумны. Подумайте хорошенько. Вы бы могли потребовать не один и не два, а три, даже четыре миллиона. Именно столько будет стоит ваша "Тайная вечеря" через несколько дней — в ту минуту, когда Дали уйдет в мир иной, а скорбная весть о его кончине попадет в "Нью-Йорк тайме" и сведет с ума СМИ всего мира. — Я посмотрел на часы. Да, я сохранил свои золотые "Картье". — Давайте поедем в банк. Узнаем, можно ли запросить перевод. Выпьем кофе в баре "Бойа". Они варят отличный кофе.

Она колебалась.

— Двенадцать акварелей... интересно... и сколько они будут стоить?

Хватай и тащи.

Я приподнял бровь. Как все просто.

— Это от многого зависит. Смотря какие акварели, какого размера, что на них изображено. Нет нужды объяснять вам, что фривольная сюрреалистическая картинка стоит куда дороже, чем темный и мрачный пейзаж, который случайно отнесли к сюрреализму. Всего пару дней назад я узнал, что серия Дали "Жизнь есть сон" выставлена для продажи в частном музее в Кадакесе. Шестнадцать акварелей, очень ярких, с великолепной подписью художника, созданных с 1962 по 1967 год, то есть в период творческого расцвета Дали. Начальная цена — около двух с половиной... или трех миллионов. Долларов, разумеется. Наличными.

— Вы не могли бы достать для меня эти акварели?

— Одну? Две?

— Все. Вы сказали — шестнадцать.

— Всю серию?

— Да.

Я присвистнул.

— Три миллиона. У вас есть такая сумма?

— Нет. Но у вас есть. Отправляйтесь в банк. Берите деньги. Купите акварели. Я вернусь... скажем, через три дня. Мы пробудем еще неделю в Мас-Сальви. Это ведь недалеко отсюда?

— Я знаю тамошнего мэра, — сказал я. — Он брат Сервиа.

— Кто такой Сервиа?

— Мой друг. Мы как-то вместе провели вечер в замке Перелада. Еще там были Аманда Лир и Хулио Иглесиас.

Несколько громких имен не повредят, подумал я.

— Вы действительно достанете для меня эти акварели? — спросила Сисси.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Обещайте!

— Не могу.

— Почему?

— Должно быть, они уже проданы.

— Вы так думаете?

— В нашем бизнесе три-четыре дня — это целая вечность. Во всяком случае, вы не проиграете. Вы получите или акварели Дали, или деньги.

— Я бы предпочла акварели, — сказала Сисси. — Если они стоящие.

— Они великолепные. Когда Дали умрет, вы будете мне безмерно благодарны.

И я ее выпроводил. Она приехала на новенькой машине. Черный "мазерати" с затененными стеклами. Такие машины я видел только в фильмах про итальянскую мафию.

— Увидимся через три дня.

— Окажите мне любезность, Сисси, больше не приезжайте сюда с пистолетом.

Ана все еще спала, когда я вернулся.

Я заперся в ванной и уткнулся лбом в зеркало.

Правая половина моего лица начала отваливаться. Я подпер ее рукой.

Потом опала левая половина — лицо как будто таяло. Я схватился за лицо.

Плоть начала медленно стекать с моих рук. Это было чудовищное зрелище, я зажмурился. Когда я открыл глаза, все встало на свои места.

Дул сильный ветер. Расслабившись в бассейне, я всецело погрузился в свои мысли. В конце концов, жизнь продолжается. У меня нет трех миллионов долларов. Наличными. И двух у меня тоже нет. И одного. По правде сказать, у меня вообще ничего не осталось. "Форд-фиеста" Аны нас разочаровал, и я купил спортивную "альфа-ромео". Это было последней каплей. Асиенда на вершине горы, новая машина, веселая жизнь. Деньги клиентов закончились. Впервые со времен своего переезда сюда я заметил, что мой прекрасный бассейн превратился в илистый пруд. Я не утруждал себя поддержанием водоема в должном виде. Просто плыл по течению.

Я вылез из воды.

— Шевелись, — сказал я Тери. — Нам нужно создать несколько картин Дали.

— Несколько картин? И как мы это сделаем?

— Элементарно. Что получалось у Дали, у нас получится еще лучше.

— Вы не можете подделывать Дали, — сказала Ана, затягиваясь сигаретой. — Вам никто не позволит. Изготовление подделок — это преступление.

— Нет, мы сделаем кое-что другое, — ответил я. — Мы не собираемся изготовлять поддельного Дали. Впрочем, подлинного Дали тоже не будет, но не будет и абсолютной фальшивки. Набери ванну, Ана. Не слишком горячую, не слишком холодную.

— Ты хорошо рисуешь?

— Нет.

— Вообще не умеешь?

— Нет.

— Совсем?

— Не умею.

— И ты собираешься написать картину?

— Да.

— Как?

— Увидишь.

Я взял из библиотеки альбом Дали под названием "Жизнь есть сон". Расплывчатые рисунки тушью во всю страницу черным по белому, — никаких дополнительных цветов, очень в стиле Дали, с датой и подписью. На первой странице по-французски: "В этом мире все обманщики, нет ни правды, ни лжи". Я отодрал плотные матовые страницы от корешка.

— Разве так можно? — возмутилась Ана.

— Конечно. Это ведь моя книга.

В поисках вдохновения я развесил на стене все, что было связано с Дали, — плакаты, фотографии, открытки, книжные иллюстрации (на некоторых стояли штампы библиотек, откуда они были украдены), репродукции из газет и журналов. "Автопортрет с жареным беконом", "Великий мастурбатор", "Композиция с вареными бобами", "Постоянство памяти", "Горящий жираф" и прочие. Все знакомые сюрреалистические символы были здесь: деревянные костыли, яичница, мастурбирующая рука, тающие часы. У меня были увеличенные фотокопии всех подписей Дали, какие я только сумел найти на плакатах, литографиях, картинах, в альбомах по искусству. Их я тоже повесил на стену.

Подписи и самые известные работы Дали должны были вдохновить меня и послужить стимулом.

Я погрузил плотные альбомные страницы в ванну с водой и оставил их там отмокать приблизительно на час.

Добавьте в воду пару пакетиков чая — предпочтительно "Эрл Грей". Чай придаст картине старинный облик. Выньте мокрую бумагу из ванны и просто обрызгайте ее акварельной или быстросохнущей акриловой краской. Несколько капель синего, желтого и зеленого будут в самый раз. Можно еще использовать маркер. Когда краска попадет на мокрую бумагу, она мгновенно расплывется великолепнейшими пятнами — нежно-пастельными, своенравными, как будто над картиной потрудилась трамонтана. Никакой замысловатой техники или вдохновенных мазков кистью. Кисть мне вообще ни к чему.

— Включи воображение, — посоветовал я Тери.

— Вы этого не сделаете, — испугалась Ана. — Это подделки.

— Но подписи настоящие.

— Подпись не сделает эту вещь подлинным произведением искусства.

— Это искусство. Оно может быть каким угодно. Каким мне угодно.

— Вы затеяли мошенничество, — не успокаивалась Ана.

— Уорхол сотнями рисовал консервированные супы и цыплят с лапшой и продавал их за тысячи долларов. Жестянка с томатным супом — это искусство?! А цыпленок с лапшой? Если я нарисую тысячу жестянок, то не получу за них и песеты. А почему? Потому что меня зовут не Энди Уорхол. Знаешь, Ана, живопись ценится так высоко лишь потому, что дураки готовы за нее платить. Богачи глупы. Они хотят Дали, потому что это Дали и потому что в него выгодно вкладывать деньги. Дали, который поднимет их в глазах окружающих и будет гармонировать с мебелью. Когда я работал в МИК, ни одному клиенту на самом деле не нравились картины Дали, которые я им продавал. Знаешь, где они держали их? За шкафом в спальне или под кроватью. Подальше от глаз.

Результатом эксперимента в ванной стала истончившаяся от воды репродукция, закапанная акварелью.

Я глубоко вздохнул.

— Вот оно. А теперь последний штрих.

Я нанес на бумагу несколько огромных пятен китайской туши и подержал ее внаклон под краном. Потом вырезал разноцветную бабочку из старого биологического справочника и наклеил ее поверх туши. Конечный результат выглядел точь-в-точь как сюрреалистический ландшафт Эмпорды, с переходом от темно-коричневого в темно-зеленый, полный длинных теней и освещенных луной деревьев, с гигантской бабочкой, которая висела над землей, как богомол. Я вынес мокрые листы бумаги под палящее солнце и деревянными прищепками закрепил их на бельевой веревке для просушки.

— Просто невероятно, — сказал Тери.

— Господи! Ты мошенник, — воскликнула Ана.

— Нет. Я бизнесмен.

— Ты ошибаешься, Стэн. Жизнь — не голливудский фильм.

— Нет, Ана. Ты когда-нибудь видела картину Алфреда Хичкока "Поймать вора" с Кэрри Грантом в главной роли? Это всем известная история о серии крупных краж на Ривьере. Местная полиция заподозрила в этом одного человека, известного под кличкой "Кот".

— Кто он такой, этот "Кот"?

— Высококлассный вор, специализирующийся на краже драгоценностей. Он пробирается на цыпочках, как кошка, без единого звука. Так вот, "Кот" предпочел самостоятельно разоблачить преступника. Такова жизнь, Ана. Будь умнее, сделай все сам и спасешься. Для меня единственный способ защититься — это разоблачить мошенничество Дали.

— Что будет со мной, если тебя поймают?

Я пожал плечами.

— Ты не заботишься о своей репутации?

— Забочусь... но у меня ее больше нет.

— Ты выбрал не ту профессию, Стэн.

Я не мог с этим поспорить.

— Послушай. Я не могу свернуть с пути. Мне уже слишком поздно становиться кем-то другим. Не хотел, чтобы так случилось. Мне жаль. Все исправлю, если смогу. Я окажу тебе услугу. Спасу тебя. Вся вина будет на мне.

Чтобы зафиксировать краски, я побрызгал "акварели" лаком для волос.

— И что ты собираешься с ними делать? — спросил Тери.

Я улыбнулся.

— Продам их как работы Дали.

— Ты не можешь этого сделать!

— Разумеется, могу. В своем собственном мире я господин. Я делаю все, что захочу. Погоди-ка! У меня есть идея получше. Я обменяю акварели Дали на "Последнюю вечерю". Око за око.

Ана сглотнула.

— Но это... это... картина стоимостью в два миллиона долларов, и она находится в Вашингтонском музее искусств!

— Вот именно.

Через три дня Сисси вернулась. Она посигналила. Я вышел с улыбкой. Она даже не взглянула на мои раскрашенные репродукции — просто схватила их и уехала. Даже спасибо не сказала. Конечно, мне не следовало бы жаловаться: благодарность мало распространена в этом мире. Больше я ее не видел. Если тебе удалось надуть человека однажды, ты можешь надувать его и впредь, говорил президент МИК. Это относится как к мужчинам, так и к женщинам. Я устал. По телевизору шел выпуск новостей: показывали Дали в больнице Фигераса. Прикованный к креслу, он неистово жестикулировал перед прессой, как сумасшедший. Спасенный от истощения, он теперь находился на жесткой диете. Из его ноздрей выходили прозрачные трубки. Прогулки ему не разрешали. Как только ему станет лучше, его перевезут в Башню Галатеи¹ — неподалеку от музея Дали. Вслед за репортажем с импровизированной пресс-конференции (перед дверью палаты стояли полицейские) показали первую сцену "Андалузского пса", где женщине режут глаз бритвой. Потом пошли испанские архивные пленки — Дали в красно-черном каталонском берете. Художник в расцвете жизни, с длинным печальным лицом. Кончики усов шевелятся, как антенны.

Он был в прекрасной форме, по-прежнему раскатывал "р" и делал невероятной длины паузы между словами и предложениями.

Репортер:

— Какая разница между картиной Дали и цветной фотографией?

Дали:

— В два миллиона доллар-р-ров!

Репортер:

— Вы лучший художник в мире?

Дали:

— Нет. Лучший — Веласкес. Когда Дали нар-р-рисует кар-р-ртину, котор-р-рая будет не хуже, чем у Веласкеса, он умр-р-рет. И поэтому Дали пр-р-редпочитает р-р-ри-совать хуже и жить дольше.

Репортер:

— Вы самый знаменитый художник в мире, не так ли?

Дали:

— Нет. Я самый знаменитый человек в мир-р-ре.

Репортер:

— Это правда?

Дали:

— Я лжец, котор-р-рый всегда говор-р-рит пр-р-равду!

Врач-испанец:

— Мы не можем поставить точный диагноз. Возможно, это депрессия. Сеньор Дали страдает от того, что он — Дали.

Диктор:

— Врачи говорят, Дали пытается покончить с собой, но гений не должен умирать. Дали будет жить — во славу нашего короля, Испании и Каталонии.

Сукин сын, подумал я.

Я переключился на Си-эн-эн и получил страшный удар.

Диктор:

— Каждый год мы теряем на произведениях искусства миллиард долларов. Сегодня наш рассказ пойдет о тех миллионах, которые люди тратят на подделки. Самая крупная афера касается работ одного из наиболее известных художников нашего времени — Сальвадора Дали. В последние годы тысячи людей — возможно, даже вы — были обмануты: им всучили дешевые репродукции Дали, запросив за каждую по несколько тысяч, в то время как их настоящая цена — от десяти до двадцати долларов. Дешевые эстампы преподносились покупателям как оригинальные и очень ценные литографии, подписанные самим художником. Эта афера — величайшее мошенничество века в области искусства. В студии со мной находится человек, принимавший участие в изготовлении подделок.

Я чуть не рухнул со стула. Президент МИК. Да, это был он — холеный и ухоженный, как всегда. Я в ужасе вперился в экран.

— Вы говорили покупателям, что эстампы, которые они приобретают, — это ограниченный тираж...

Президент:

— Да.

Ведущий:

— ...оригинальные, ручной работы литографии, подписанные самим художником?

Президент:

— Да, мы были уверены, что они подписаны самим художником.

Ведущий:

— А на самом деле?

Президент:

— Что на самом деле?

Ведущий:

— Они были подписаны Сальвадором Дали?

Президент:

— Мы не знаем.

Ведущий:

— Их мог подписать кто угодно?

Президент:

— Да.

Ведущий:

— Где вы взяли эти эстампы?

Президент:

— Глава нашего филиала, специализирующегося на произведениях искусства, купил их у Жильбера Амона, управляющего картинной галереей в Париже.

— Это не галерея, идиот! — крикнул я. — Это склад!

Ана смотрела на экран и внимательно слушала, удивленная и сердитая. Тери и Луис, кажется, спали.

Ведущий:

— Вы продавали их по четыре тысячи за штуку, тогда как вам они обошлись по шестьдесят долларов. Правильно?

Президент:

— Правильно.

Ведущий:

— Неплохая сделка. И вы называли Сальвадора Дали выгодным капиталовложением?

Президент:

— Именно так. Идея состояла в том, чтобы открыть сеть дочерних галерей Дали и продавать эстампы по цене, которую может позволить себе покупатель, принадлежащий к среднему классу, — врачи, производители сыра, владельцы небольших частных компаний, в частности — похоронных бюро, потому что у них есть деньги и они ничего не смыслят в искусстве. Мы говорили клиентам, что выкупим у них товар обратно через пять лет по двойной цене. Следили за оборотом произведений искусства и подсчитали, что их стоимость возрастает примерно на двадцать — двадцать пять процентов в год. Люди алчны. Мы постоянно убеждали наших клиентов, что цена растет, и они были уверены, что богатеют, тогда как на самом деле богатели только мы.

Ведущий:

— За это можно попасть в тюрьму. А что вы скажете про работы Дали?

Президент:

— Они бесценны.

— Чертов сукин сын! — Моему возмущению не было предела.

Я приспустил брюки, развернулся и пукнул ему прямо в лицо. Что делаю? Уму непостижимо. Становлюсь своим же злейшим врагом. Успокойся, подумал я. Кошмар. Я сполз на пол, словно ком лапши.

Ведущий:

— Художник знает об этом?

Президент:

— Вы имеете в виду Сальвадора Дали?

Ведущий:

— Да.

Президент:

— Сальвадор Дали — самый лживый художник в истории искусства, потому что именно он несет ответственность за большинство подделок и даже никогда не пытался скрывать этот факт. Даже наоборот. Дали провел всю жизнь, надувая целый свет и одновременно признаваясь в этом, а в результате цена на его картины лишь стремительно росла.

Ведущий:

— Вы хотите сказать, что Дали сознательно дурачил художественных критиков, владельцев музеев и коллекционеров? Это сюрреалистическая шутка, которую сыграл с нами Сальвадор Дали?

Президент:

— Мы никогда не узнаем, шутил Дали или был серьезен.

Ведущий:

— Почему?

Президент:

— Потому что он сам этого не знал.

— Вот зараза, — простонал я.

— Только если это правда, — сказала Ана.

— Конечно, это правда! Что еще могут показать по телевизору?

Я больше не в силах был на это смотреть и просто вопил, глядя на экран.

Это было еще не все. Стали показывать мутную черно-белую пленку — Сальвадор Дали входил в свою студию, увешанную огромным количеством картин разной стадии завершенности. Конец пятидесятых. На заднем фоне — журнальная фотография Эйзенхауэра. Дали подходит к мольберту, вынимает из кармана живого кальмара и прижимает его к черному холсту.

Дали:

— Мэр-р-рилин Монр-р-ро!

Я выключил телевизор, принял две таблетки аспирина, стер со своего лица самоуверенную улыбку и взглянул на сотни подписей, висевших на моем импровизированном "стенде Дали". Я подошел ближе. Все подписи, судя по всему, были выполнены разными людьми. Которая из них настоящая подпись Дали? Все? Или ни одной? Я взял ножницы и осторожно вырезал подписи с афиш. Потом вырезал одну подпись с репродукции, вторую — с открытки, третью — с журнальной иллюстрации, и еще, и еще, а затем сравнил их с увеличенными фотокопиями подписей на плакатах, картинах, литографиях и в альбомах. Какая неразбериха! Вариантов было не шестьсот шестьдесят шесть. Их было столько же, сколько и работ Дали, то есть десятки, возможно, сотни тысяч.

Я был раздосадован. Я порвал все, что написал, и бросил в мусорное ведро.

— Зачем ты это сделал? — спросила Ана.

— Ты слышала, что сказал президент МИК? Я неудачник, Ана. Это ошибка всей моей жизни.

— Ты должен написать книгу.

— Боюсь, это будет книга, полная вранья, — возразил я. — Все эти люди, с которыми я встречался, — разве они говорили правду?

— Ты не можешь ручаться за них, — сказала Ана. Она вынула обрывки из мусорного ведра и склеила их.

— Кто это будет читать?

— Голливуд.

Четыре часа спустя началось бог знает что. Ошалевший после бессонной ночи, я завтракал, одновременно читая "Интернешнл геральд трибюн", купленную накануне в книжном магазине Кадакеса. Известный калифорнийский бизнесмен, который помогал голливудской знаменитости Джеку Николсону составлять коллекцию картин, арестован, и теперь его обвиняют в том, что он систематически обманывал воротил киноиндустрии и заработал за это время более двух с половиной миллионов долларов на нечестных сделках. Статья на первой странице ("от нашего корреспондента в Париже") заинтересовала меня еще больше. Заголовок гласил: "Жильбер Амон, торговавший работами Дали, арестован и содержится под стражей в печально знаменитой тюрьме Ла Санте". Я сглотнул. Рынок искусства съеживался быстрее, чем медуза под солнцем. В дверь постучали. Прежде чем я успел встать, дверь вылетела, и четверо немытых и небритых сотрудников жандармерии стали размахивать перед моим носом своими позолоченными значками.

На них было написано "Полиция".

— Ана! Ана! Позвони Рамону Гвардиоле! — заорал я. — Живее! Позвони своему адвокату!

— Вы арестованы, — сказали жандармы (от них несло чесноком), надели на меня наручники и затолкали на заднее сиденье серого "сеата", за обшарпанный экран из пуленепробиваемого пластика.

— За что меня арестовали?

— Видели когда-нибудь "Полиция Майами. Отдел нравов"? — спросил один из жандармов. — Замечательный сериал. Офицеры в накрахмаленных белых рубашках и черных костюмах. Так и чувствуешь запах их одеколона. И у каждого пистолет. — Он засмеялся. — Но так бывает только в кино. В жизни все иначе, и вы скоро в этом убедитесь.

"Сеат" свернул на парковку во дворе жиронской тюрьмы. Двор был замусорен одноразовыми стаканчиками из-под кофе. Скучающие арестанты бросали окурки в фонтан с питьевой водой. Меня заперли в маленькой убогой комнате для допросов на первом этаже. Детектив с непроницаемым лицом полистал мой паспорт. На нем были разноцветная гавайская рубашка и зеленый блейзер — на несколько размеров больше, чем требовалось его грузному телу. Он открыл ящик и положил на стол заряженный пистолет. Выстрел из этой штуки разнесет в клочья даже лошадь, подумал я. Из кожаной кобуры на бедре детектива торчала рукоятка еще одного пистолета.

Он ввел в компьютер мое имя, и экран ожил.

— Ага. — Детектив усмехнулся. — "В розыске". Найдите подозреваемого, арестуйте и держите под замком. Ордер на ваш арест и запрос на экстрадицию разосланы через Интерпол. Вы помечены флажком. Есть зеленые, синие и красные флажки. Так вот, у вас — красный. Максимальная степень риска. Мы в таких случаях говорим: "Объект требует повышенного внимания".

— Пошел ты!.. — рявкнул я.

Детектив нажал кнопочку, и ордер на арест за номером 27-540S беззвучно выполз из принтера.

— Вы арестованы, амиго. По подозрению в крупном мошенничестве. Торговля поддельными произведениями искусства. Изготовление фальшивок как в Европе, так и в Соединенных Штатах.

— Поверить не могу, — возмутился я. — Если судят меня, то пусть судят и Дали. Пусть судят искусство. В половине музеев по всему миру находятся поддельные работы Дали, а Интерпол ловит меня... За что?

— Вы знакомы с неким предпринимателем, который купил рисунок Дали за сто тысяч долларов?

— Да.

— Сто тысяч. Разве он столько стоит?

— Кто знает... Какова вообще ценность произведений искусства? Настоящая цена — это та, которую готов заплатить простак.

— Цену в сто тысяч долларов вы заставили его заплатить обманом.

— Он был не прочь.

— Компетентные эксперты сочли рисунок не стоящим ни гроша. Что вы на это скажете?

Я смотрел в пол и собирался с мыслями.

— Вы знакомы с неким владельцем мясоперерабатывающей фабрики по имени...

— Да, да. Я его помню.

— А с производителем джинсов?

В горле у меня стоял комок.

— С люксембургским сыроваром?

Я чуть в штаны не наложил.

— Вы можете что-нибудь сказать в свое оправдание?

— За это меня уже судили, — ответил я. — Судья спросил, кто несет ответственность за огромное количество подделок и фальшивок, наводнивших рынок. Я сказал, что понятия не имею, ей-богу. Я даже попытался пошутить. Сказал, что это, наверное, мафия виновата, или Ку-клукс-клан, или Дарт Вейдер². Теперь я знаю кто — безумный гений, который дергает за веревочки, — Дали собственной персоной. Сальвадор Дали — самый лживый художник в истории, потому что он несет ответственность за большинство подделок. Я не пытаюсь оправдаться. В это придется поверить по той простой причине, что он никогда не пытался скрыть обман, даже наоборот. Дали — стяжатель. Он провел всю жизнь, надувая целый свет и одновременно признаваясь в этом, а в результате цена его картин стремительно росла.

— Вы хотите сказать, что Дали сознательно дурачил художественных критиков, владельцев музеев и коллекционеров? Это сюрреалистическая шутка, которую сыграл с нами самый известный художник из ныне живущих?

— Мы никогда не узнаем, шутил Дали или был серьезен.

— Почему?

— Потому что Дали сам этого не знал.

— Таково ваше последнее слово?

— Я не сразу к этому пришел. В течение тридцати лет Дали надувал людей, предлагая им подделки. Когда я торговал произведениями искусства и был инвестиционным брокером, приходилось включать свое воображение, чтобы выкачать у клиентов их честно нажитые деньги. Признаюсь, я сознательно впаривал им фальшивки. Это было что-то вроде игры в покер, но у Дали всегда находился козырь про запас. Он пристрастил к этому меня и моих коллег по всему миру.

— Ваши выводы?

— Я невиновен.

— Все так говорят.

Я не двигался. Я онемел. Служащий снял у меня отпечатки пальцев и вручил мне рулон туалетной бумаги и пузырек с бензином, чтобы стереть с рук черные чернила. Потом он записал мое имя и порядковый номер мелком на маленькой дощечке, прикрепил ее мне на грудь и сделал несколько снимков.

— Какие наркотики употребляете? — спросила женщина-врач.

— Никаких.

— Героин? Кокаин? Крэк?

— Я не принимаю наркотики. Не курю и не пью.

— Нет? А почему вы тогда здесь?

— Потому что меня арестовали, — сказал я.

Она померила мне кровяное давление, так немилосердно орудуя грушей, что рука у меня совсем онемела. Я ждал, стоя на отметке на полу. Детектив вынул из ящика, полного пистолетов и револьверов, никелированные наручники и защелкнул их у меня на запястьях. Меня отвели в маленькую камеру в подвале. Кто-то при помощи за-жигалки вывел на стене огромную надпись: "Осторожно, щипачи!" Ни матраса, ни простынь — ничего. В конце коридора звонил телефон.

Перекличка поутру, в девять часов.

— Гутгиэррес!

— Здесь.

— Амадео!

— Здесь.

— Санчес!

— Здесь.

— Стэн!

— Здесь.

— Монтальбан!

Тишина.

— Монтальбан!

Монтальбана бросили на пол, в лужу собственной блевотины.

— Готов!

Кто-то засмеялся.

Снова тишина.

Женщина-прокурор вручила мне несколько документов.

— Что это?

— Если ваши адвокаты не станут препятствовать вашей экстрадиции, то вы немедленно, как указано в Европейской конвенции от 13 декабря 1957 года, будете отправлены в мадридский филиал Интерпола, откуда делаются все запросы на высылку.

— Что значит "немедленно"?

— Сейчас.

— Мы в Испании. А в Испании "сейчас" — это не обязательно "прямо сейчас". "Сейчас" — это может быть и "завтра".

— К сожалению, вы правы.

— ...и никто не знает, когда это "завтра" наступит. — Я вздохнул.

Три недели спустя я сидел, скованный наручниками, рядом с типом, похожим на Сильвестра Сталлоне. У него были безумные, озверелые глаза (как у Рэмбо в "Первой крови"), а зубы походили на костяшки домино. Нас заперли в железном отсеке бронированного автобуса. Посылку возвращают отправителю, подумал я. Ни скамьи, ни сиденья, ни хотя бы жердочки. И никакого тебе вида из окон. Ржавая внутренность автобуса была поделена на двадцать четыре двухместных отсека. Каждый — четыре фута в длину, три в ширину и примерно пять в высоту плюс смотровая щель на уровне глаз, диаметром с шоколадный батончик. Два охранника, вооруженные пистолетами, сидели в задней части автобуса, рядом с вонючей дырой в полу, которая служила туалетом. По узкому проходу между отсеками текла моча. Через два дня этот гроб на колесах добрался до места назначения — суперсовременной тюрьмы в пригороде Мадрида. Суровое строение из стекла, стали и бетона было окружено низкорослыми смоковницами и низкими травянистыми холмиками, похожими на марципан.

— Оставь мозги у входа, — посоветовал "Сильвестр Сталлоне".

А я и не предполагал, что у него тоже были мозги.

Из моих запястий сочилась кровь.

— Стэн, седьмая камера!

Я медленно побрел по коридору. Колючая проволока. Тюремные стены. Гулкие переходы. Стальные двери. Едкая вонь испанских сигарет. Третий и четвертый блоки предназначались для серийных убийц. Сумасшедшие сидели в шестом, где их опекали психиатры. Я сосчитал камеры в своем блоке. В четвертой на нижних нарах сидели двое заключенных, держась за руки. Пятая пустовала. В шестой играли в покер. В седьмой на двери висела страничка из журнала — девица демонстрировала свое влагалище, похожее на пресноводную мидию. Меня втолкнули в камеру. Она оказалась совсем крошечной и ужасно душной. Запах моющего средства и хлорки стоял просто нестерпимый. На нижних нарах лежал желтый матрас, покрытый грубой простыней. Поблизости располагались раковина и унитаз без крышки. На нарах лежал полиэтиленовый пакет с надписью: "Личная гигиена, № 1". В пакете были две пары трусов, тюбик крема для бритья, одноразовые перчатки, дезодорант, три бритвенных лезвия, зубная щетка и паста, три рулона туалетной бумаги и три презерватива (протестированных электронным методом, как было указано на упаковке).

Я задумался: для чего нужны эти перчатки?

А презервативы?

На следующее утро, перед завтраком, медик раздал длинной очереди наркоманов с остекленевшими взглядами первую порцию крошечных кофейных чашечек, наполненных горьким, похожим на сироп метадоном.

— В первый раз в тюряге всегда ужасно, — сказал "Сильвестр Сталлоне". — Во второй раз уже легче. А потом вообще привыкаешь.

Один из очереди, в ярко-красном спортивном костюме, медленно сполз на пол.

— Красный костюм означает: осторожно, наркоман. Не трогайте его, — предупредил медик.

Я прислушался к звонкому грохоту кастрюль на кухне.

— Я невиновен, — причитал сморщенный старик. — Слышите, что говорю, или нет?

— Он порезал жену и четырех детей на кусочки, бензопилой. Не обращайте внимания — он не помнит, что случилось, — сказал медик.

Бормотал транзистор — группа "Севильцы", Изабель Пантоха, какая-то испанская поп-группа, Эрос Рамазотти...

— Мама дорогая... — простонал старик. — Как я люблю эту музыку...

В решетках не было никакой необходимости, потому что в тюремной часовне отсутствовали окна. Священник щеголял в вылинявших, потрепанных джинсах и коричневых сандалиях. Небритый, он сам походил на заключенного, и стрижка ему явно не помешала бы. Функции алтарных служек выполняли колумбийские наркобароны.

— Итак, кто повинен в вашем заточении? — спросил священник и вытаращил глаза.

— Сукин сын судья! — рявкнул хор голосов.

— Давайте молча помолимся о прощении наших грехов, — сказал священник.

На алтаре горела одинокая лампада.

Под аккомпанемент двух гитар прихожане по-испански пропели: "Во имя Христа, и Господа нашего всемогущего, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!" — и ритмически захлопали в ладоши. Вместо вина (символа Христовой крови) было полмиски "пепси", а хлеб — тело Христово — представлял собой оставшийся после завтрака огрызок. Еще прежде чем успел отзвучать последний гимн, паства толпой рванула во внутренний дворик, совсем как школьники, которые радуются тому, что уроки наконец закончились.

— Вам понравился священник? — спросил бывший андалузский музыкант, выступавший в ночных клубах.

— Вроде бы ничего.

— Он убил своего любовника.

Земля во дворике была загажена слюной и мокротой, кругом валялись использованные презервативы, апельсиновая кожура и обрывки туалетной бумаги.

Заключенный по имени Антонио слонялся по кругу в футболке разносчика пиццы, но вместо пиццы на обед мы получили какую-то тушеную дрянь.

— Хрен знает что, — сказал Коротышка.

— Хрен знает что — это в китайских тюрьмах, — отозвался Кубинец.

— А в Валдеморо твердая пища — только яд, — подхватил Дерек.

— Жареное дерьмо каждый божий день. Но со временем начинаешь и его лопать как сливочную помадку, — закончил "Сильвестр Сталлоне".

* * *

Я сидел в комнате отдыха, писал письмо Ане и рисовал картинку сыну. Двое заключенных играли в нарды на самодельной пластмассовой доске. На полную мощность работал телевизор, который никто не смотрел. Во всех трех телефонных автоматах люди орали в трубки так, как будто пытались докричаться до другого конца света. Игрок в нарды погремел костяшками в разрезанной пополам банке от "пепси", а потом зажал указательным пальцем левую ноздрю и высморкался прямо мне на ботинок.

— В яблочко! — гаркнул он.

— Чего ты пишешь? — как ни в чем не бывало поинтересовался "Сильвестр Сталлоне".

— Любовное письмо, — так же невозмутимо ответил я.

— Кому?

— Интерполу.

На металлических подносах подали ленч. Повар вручил мне вилку, ложку, нож для масла и бумажную салфетку. Холодный суп, три жареных сосиски, яйцо вкрутую, несколько оливок и листок салата. Яичный желток по цвету напоминал кровяную колбасу. Сосиски были отвратительного вкуса. Я сплюнул и увидел, что между кусочками жира извивается целое семейство отвратительных серо-зеленых личинок, которые тут же медленно поползли к краю подноса.

— Французская кухня, — прокомментировал игрок в нарды.

— За что ты сидишь?

— Я домушник, — ответил он. — Тюрьма для меня все равно что дом родной.

Вместо солонок на столах стояли колпачки от дезодорантов.

— В четвертом блоке убили зэка, — сказал Крошка Киллер.

— Ножом?

— Да. Мясницким ножом.

— Испанцы любят ножи, — отозвался Андалузец.

— Кто-нибудь был в Памплоне? — спросил домушник. — Там, рядом с банком, знаменитый ювелирный магазин. В нем есть все — жемчуга, бриллиантовые серьги, алмазные подвески, браслеты желтого и белого золота, часы "Картье" и "Ролекс". Мне нужны добровольцы, чтобы вместе подломить этот магазин, как только выйдем отсюда. Никого не интересует?

От тюремной стены с монотонным звуком отскакивали шарики для пинг-понга.

Кубинец остановил меня во дворе и спросил, действительно ли я близко знаком с Сальвадором Дали.

— Более или менее, — ответил я.

Он улыбнулся:

— Возможно, мы поладим. Я изготовляю подделки. Модильяни, Пикассо, Шагал — все, что угодно, и еще лучше, чем это сделали бы они сами. — Пальцы у него были длинные и костлявые, ногти фиолетовые.

— Поладим, Кубинец.

Он взял листок бумаги и быстро нарисовал тающие часы.

— Подписать? — спросил Кубинец и снова улыбнулся.

Привели еще нескольких заключенных: двух баскских террористов и колумбийского наркобарона, на тюремном жаргоне — "подпорку". По двору гуськом бродили несколько рослых русских с короткими песочного цвета волосами. На бритых головах у них красовались бейсболки с надписью: "Планета Голливуд". На футболках — свастика.

Музыкант копался в бумажном пакете из тюремной аптеки — каждому выдавали недельную дозу лекарств. Он аккуратно снял скрепку (возможно, для чего-нибудь пригодится) и стал складывать таблетки в кучку. Зубной щеткой он растолок свои стимуляторы, антидепрессанты, болеутоляющие и снотворные средства в разноцветный порошок, похожий на стиральный. Получившуюся дрянь смешал с табаком. Когда музыкант закурил свой самодельный косячок, порошок начал трещать и шипеть, как фейерверк.

— Люблю наркотики. Особенно сразу в обе руки, — сказал он. — Иногда из меня столько шприцев торчало — жидкий кокаин, героин, масло гашиша и все такое, что я на ежа походил. Причем сам по себе героиновый кайф — не главное. Что меня особенно радовало — так это когда бродишь по улицам под кайфом, на чистом адреналине, дурачишь полицейских, а потом у тебя начинается настоящая паранойя.

— Дерьмо все это, — сказал немецкий контрабандист.

Еще один заключенный слушал радио.

— Ты откуда?

— Коста-Брава. Лоре-де-Мар. Тосса. Туристическое побережье.

— Туристами занимаешься?

— Ну да. Я щипач.

Бледный полумесяц ночью неподвижно висел среди звезд. С раннего утра до позднего вечера невероятно желтое, словно раскаленный горн, солнце маячило в ярко-синем небе.

— У меня никакой эрекции, — пожаловался немец-контрабандист. — Не стойт, и все. Может, повар добавляет камфару в кофе?

— Хлорид, — отозвался андалузец. — И не в кофе, а в суп.

— А ты здесь за что?

— Грабеж.

— Вооруженный?

— Разумеется.

— Метадон! — раздался из динамиков холодный металлический голос. — Раздача метадона!

— Чем могу помочь? — поинтересовался охранник.

— Я бы хотел сусаку³ на ужин, — сказал капитан греческого судна. Он попал в тюрьму после того, как бригада наркоконтроля обнаружила на борту его танкера семь контейнеров порошка, замаскированного под сигареты "Мальборо".

Во дворике заключенные играли в футбол. У всех были клички — Коротышка, Касабланка, Сморкач, Крошка Киллер. Касабланка загнал старый бесформенный кожаный мяч, видавший лучшие времена, в ворота, обозначенные сплющенными банками от "кока-колы". Экст-радированный из Британии преступник ломал голову над кроссвордом в английской газете. Он был одет в шорты и красную футболку с эмблемой "Манчестер Юнайтед". На спине у него была цифра 7.

— Певица и манекенщица, — сказал он.

Тишина.

— Твигги? Барбара Стрейзанд?

— Заткнись.

— Черная?

— Да, да.

— Грейс Джонс.

— Точно.

— Всемирно известный художник. Начинается на "Д".

— Дракула.

— Дональд Дак.

— Дали.

— В яблочко!

— Метадон! Повторяю в последний раз!

Джордж Бест был приговорен к десятилетнему заключению. Он сделал мне неплохое деловое предложение. В банке в Аликанте у него лежало свыше двух миллионов песет новенькими банкнотами — фальшивые деньги, напечатанные в Манчестере.

— Я дам тебе ключ от сейфа, — сказал он. — Тебя скоро выпустят. Обменяй как можно больше наличных на немецкую, голландскую и бельгийскую валюту. Половина твоя.

Я соблазнился.

— Только избегай французских обменников, — предупредил Коротышка. — Во Франции фальшивомонетчикам полагается смертная казнь.

— Чертовы французы, — заметил Музыкант.

Джордж Бест громко "газанул".

— Я водил рефрижератор в Майами, — начал Сморкач. — А на самом деле работал на Пабло Эскобара. На рассвете в Чайнатауне и в Маленькой Гаване я подбирал с улиц тела убитых кубинских и китайских эмигрантов и отвозил их на склад. Там их разделывали, а внутренние органы — легкие, почки, печень, поджелудочную железу — паковали в контейнеры и рассылали по больницам всего мира.

— Что общего у наркобарона Пабло Эскобара с донорскими организациями? — спросил Джордж Бест.

— В этих контейнерах прятали и кокаин.

— Сукины дети! — взвыл по-испански Коротышка.

Охранник в темном костюме ходил по коридорам. Он был похож на Шона Коннери в одном из ранних фильмов о Джеймсе Бонде. На лысой макушке у него остался лишь небольшой хохолок.

— Агент 007! — рявкнул "Сильвестр Сталлоне".

— А какие яйца!

— Спокойной ночи, — вежливо пожелал дежурный. Он запер камеры.

Тощий мужчина в пижамных штанах спал на верхних нарах, на лбу у него блестел пот. Он проснулся, зевнул, посмотрел на меня и сказал:

— За меня не беспокойся, я тут надолго. Лет на пятнадцать — самое меньшее. За убийство. Моя девушка открыла сумочку и сказала: "Антонио, смотри, что я достала!" Пакетик героина. Я, разумеется, нанюхался. На четвертый день из нее дерьмо полезло наружу. Она кухонным ножом полоснула меня по пальцам. Все было в крови — кровь, кровь, кровь. Я нюхнул, выхватил нож у нее из рук и сам набросился на нее. Пятнадцать раз подряд ударил прямо в сердце. Потом начал резать ее на кусочки зазубренным хлебным ножом. Сунул все в мешок для мусора, положил его на пассажирское сиденье и поехал к Гибралтару. В каждой деревне по пути я выбрасывал из окна руку или ногу. В Малаге я поцеловал свою подружку на прощанье и выкинул ее отрубленную голову в Средиземное море. Я был весь в крови, но никто как будто этого не замечал. Когда меня арестовали — на пароме, по пути в Северную Африку, — мой мешок был пуст.

Настала ночь. Охранник совершал обход. Сморкач курил сигарету. Пустая жестянка служила пепельницей. Вместо сардинок — сигаретные окурки. Бронированный пикап объезжал прилегающую к тюрьме территорию. Розовые лучи прожекторов освещали пустой двор. Джордж Бест полировал ногти на ногах кусочком бетона, принесенным со двора, и слушал маленькое карманное радио. Ведущий завершил передачу песней Вилли Нельсона, посвященной заключенным всего земного шара. "Приди и ляг рядом со мной, лежи, пока не наступит рассвет. Я не хочу быть один, помоги мне пережить эту ночь". Выключили свет. Без двух минут полночь. Кто-то поджег и бросил сквозь тюремную решетку туалетную бумагу, намазанную зубной пастой.

— Да здравствует Испания! — крикнул мрачный голос из соседней камеры.

— Пришлите, ради Бога, сигаретку!

— Я невиновен!

— Заткнись, сукин сын! — прикрикнул охранник.

— Дайте кто-нибудь огоньку!

Динамик вдруг ожил.

Я ушам своим не поверил.

— Стэн, в канцелярию! Тебя выпускают. Ты возвращаешься домой.

Прошло три с половиной месяца после моего ареста, когда письмо, полученное от генерального прокурора, подтвердило мое освобождение из суперсовременной мадридской тюрьмы Валдеморо. На родине король даровал мне прощение. Его величество, должно быть, подумал, что я уже достаточно выстрадал. По-моему, в мире все-таки существует справедливость. Женщина-судья подписала бумаги на освобождение. Она пролистала мое дело. Вместо мантии, символа судейского достоинства и беспристрастия, она была одета в элегантный костюм-двойку от "Армани", как будто собиралась отправиться за покупками в местный магазин.

— Вы специалист по Сальвадору Дали? — спросила она.

Я кивнул:

— Вроде того.

— У меня дома есть подлинный Дали.

— Неужели?

— Да. Эстамп.

— Подписанный?

— Да.

— Пронумерованный?

— Да. И то и другое.

— Где вы его купили?

— В Нью-Йорке. Мы с мужем были там в отпуске. Очень удачное приобретение.

Я почувствовал легкий зуд. Мне стало неловко.

— По дешевке, — сказала судья.

— Как называется рисунок? Вы помните?

— "Корабль".

Она сняла с меня наручники.

Я вздохнул.

— Вы свободны.

Снова свободен. Можно идти домой. Но где мой дом?

— У вас первоклассный Дали, — сказал я судье. — Отличное приобретение.

Сидя на улице, я наблюдал за рождением нового дня. Как огненный шар, над голыми, негостеприимными горами медленно поднималось жаркое летнее солнце. На противоположном склоне работяги устанавливали рекламные щиты с изображением чипсов и пива. Урчали бульдозеры. Все вокруг ожило. Если я хочу убраться со своей горы, мне нужны деньги, и срочно. Может, продать мою замечательную "альфа-ромео"? Или золотые часы от "Картье"? Или гасиенду? Чтобы свести концы с концами, Ана уже продала кое-какое фамильное столовое серебро. Она выставила на продажу дом в Агулане. На рынке недвижимости было затишье, никто ничего не хотел покупать. Как и прежде, я отправился в замок Перелада и утопил свои печали в розовой каве под проникновенные песни Хулио Иглесиаса и Фрэнка Синатры. За выпивкой в баре я встретил шведского бизнесмена и его красавицу жену. Она была настоящей шведской блондинкой. Где власть, там и деньги. Ее муж считал себя экспертом по искусству. Он собрал коллекцию северных пейзажей девятнадцатого века и хвастал тем, что никогда в жизни не становился жертвой мошенничества. Вот и шанс.

— А вы никогда не покупали работы Дали?

— Нет.

— Никаких работ?

— Никаких.

— Почему?

— А зачем?

— Дали умирает.

— Все когда-нибудь умрут.

— Это шутка? — уточнил я.

Нет, шведские бизнесмены не шутят.

— Что вы можете предложить? — спросил он.

— Ничего.

— Ничего?

— Я не торговец. Посредник. Мой единственный клиент — Сальвадор Дали. Я продаю произведения искусства вне зависимости от их художественной ценности или красоты. Для меня это исключительно капиталовложение. А это значит, что однажды я перепродам эту вещь уже от вашего имени, с выгодой. Рынок искусства огромен, туда стекаются деньги из Китая, Индии и России, цены растут. — Я услышал себя словно со стороны — те же аргументы и та же ложь.

Это было отвратительно, но я нуждался в деньгах.

— Сколько я смогу заработать на Дали? — поинтересовался бизнесмен.

— "Потолок" — только небо.

— И когда?

— Никаких сроков. Вы сами сказали, любой из нас завтра может умереть.

— Я не вкладываю деньги во что попало.

— Это значит, что вы сидите на своих деньгах. Не слишком правильная тактика. Человек не может знать все. Вы верите банкам?

— Когда как.

— От чего это зависит?

— От того, какой это банк.

Я вздохнул.

— Слышали когда-нибудь о Сообществе швейцарских банков?

— Разумеется. Там у меня счет.

— Вы, наверное, знаете, что ежемесячно банк выпускает информационный бюллетень "Экономика и финансы" — нечто вроде специализированного журнала для тех, кто занимается инвестициями. О чем там шла речь пару месяцев назад? О том, что на произведениях искусства сегодня можно разбогатеть быстрее, чем на любых традиционных капиталовложениях. Вы знаете, сколько стоит подлинный Дали, картина маслом? По сегодняшним ценам?

— Еще бы.

— И я знаю. Я вам не лгу. Сальвадор Дали — это лучшее капиталовложение. Он умирает. Скоро он умрет. Смерть одного человека — хлеб для другого. Таков закон природы. Закон жизни. Заметьте, это не я говорю вам, что Дали — лучшее капиталовложение, это говорит Ситибанк. Два месяца назад лондонский Сити-банк открыл филиал, специализирующийся на живописи. Там считают, подлинник Дали, картина маслом на холсте, — самое выгодное из всех капиталовложений, как краткосрочных, так и долгосрочных. Дали — это не мыльный пузырь. Он самый знаменитый в мире художник, потому что его работы есть везде — в каждом крупном музее. И, как я уже сказал, он умирает. Если это может вас утешить, — он скоро умрет. И предложений больше не будет. А спрос останется таким же, даже возрастет. Цены взлетят до небес. Помяните мое слово, так оно и будет. Дали вы бесплатно не получите, даже через миллион лет. Сити-банк — не Санта-Клаус. Он возьмет с вас шесть процентов комиссионных, если вы купите Дали. "Сотбис" и "Кристис" дерут от десяти до пятнадцати процентов с покупателя и столько же — с продающего, итого — двадцать — тридцать процентов прибыли. Но зачем вам платить комиссионные? Купите картину непосредственно у Дали. Он живет поблизости.

Хватай и тащи.

Я с легкостью вспоминал старые трюки.

— Интересно, — сказала блондинка. Она походила на Аниту Экберг в фильме Феллини "Сладкая жизнь".

— Хотите еще... что будете пить? — оживился бизнесмен.

— Дали — это и в самом деле хорошее капиталовложение? — уточнила его жена.

— Вы хотите выгодно вложить деньги? Позвоните своему брокеру. Позвоните банкиру. Акции то поднимаются, то падают. Не знаю насчет вас, но лично я не хочу, чтобы мои акции падали. Вот что я вам скажу: все, к чему прикасается Дали, обращается в золото. Дали — это счастье на всю жизнь. Хотите купить счастье за деньги? Обратитесь ко мне.

— Что вы можете нам предложить?

Я изобразил улыбку.

— А сколько вы можете заплатить?

— Пятьдесят тысяч, — сказала шведка.

— Пятьдесят тысяч чего? Мы в Испании. Пятьдесят тысяч песет? Это гроши.

— Пятьдесят тысяч долларов.

Я пожал плечами.

— Извините, ребята. Дали не продается по дешевке.

— Сто тысяч. Что у вас есть за сто тысяч долларов?

— Ничего. Я говорю вам: Дали по дешевке не продается.

Они замялись.

— Вы что, мне не верите?

— Ну...

— Видели "Тайную вечерю" Дали?

— Которая в Вашингтоне?

— Да.

— Мы были в Вашингтоне пару лет назад. Мы ее видели. Великолепная картина.

— Я ее продал.

— Правда?

— Да.

— Как приятно это узнать. Мы можем заплатить двести тысяч. Двести тысяч долларов. Это последняя цена, — заявила шведка.

— Вот теперь вы на правильном пути. Вы получите шедевр отличного качества.

— А кто подтвердит, что это будет шедевр?

— Я.

— Это дешево?

— Дешево? Шутите? Если вам предлагают картину по дешевке, она или украдена, или подделана. Или же и то и другое сразу. Это мошенничество. В мире искусства дешево не бывает.

— Я хочу красивую картину, — сказала женщина.

— Хрен с ней, с красотой.

Они засмеялись.

— Если мы купим картину сейчас, то когда начнем получать прибыль?

— Журнал "Британские инвестиции" подсчитал, что в период с 1970 по 1980 год цены на работы Сальвадора Дали возросли на 25,94 процента, и это только начало. Когда он умрет, цены взлетят до небес.

Старые клише. Слова, слова, слова. Они по-прежнему оказывали магическое воздействие.

Я был стреляным воробьем. Я назубок помнил то, что нужно говорить.

— У вас есть фарфоровая ваза? — поинтересовался я.

— Фарфоровая ваза? Что вы имеете в виду? Какая ваза?

— Шутка, — улыбнулся я. Пора было заканчивать. — Знаете, Дали уже не художник. Его картины стали предметами роскоши, наподобие сумочек от Луи Вуиттона. Богатые хотят приблизиться к искусству. Они хотят, чтобы у них видели Дали. Говоря языком фондовой биржи, Дали — голубая фишка⁴, все равно что "Сименс", "Сааб" или "Вольво". Дали — это марка. У каждой картины есть сертификат подлинности, подписанный самим художником или его полномочным представителем. С этим сертификатом даже поддельный Дали становится подлинным.

— Я хочу стопроцентно подлинную картину, — сказал швед.

Хрен тебе, подумал я.

— Когда мы сможем забрать нашего Дали?

— Разве он уже ваш? Это зависит от того, когда ваши деньги окажутся в моем распоряжении.

— Двести тысяч.

— Да. Долларов.

— Через неделю.

— Отлично. Никаких чеков. Только наличные. Дайте мне номер телефона, по которому я смогу с вами связаться.

— А когда вы намереваетесь перепродать картину с прибылью для нас?

— В ту самую минуту, когда Дали умрет.

— И когда это случится?

— Может быть, и завтра, судя по всему.

Как приятно зарабатывать деньги подобным образом, подумал я.

* * *

Бешеные деньги. Эти дни закончились. Если верить прессе, Дали впал в абсолютную апатию. Он пребывал в каком-то странном состоянии — между сном и явью, жизнью и смертью, прошлым и будущим. Он походил на разлагающегося осла, нарисованного им самим много лет назад. Одна сиделка сказала, что он часами воет, как зверь в клетке. Другая сравнила его с растением в теплице. Он утратил контроль над своим кишечником и мочевым пузырем и носил подгузник, который меняли трижды в день. Священник причастил умирающего. Ане позвонил Рамон Гвардиола. Он попросил ее немедленно приехать в Башню Галатеи. Я подбросил ее туда на машине и остался ждать снаружи. Вот что рассказала мне Ана.

— Сколько языков вы знаете? — добродушно спросил ее бывший мэр Фигераса.

— Каталонский, испанский, французский, немного говорю по-английски и по-немецки, разумеется.

— По-немецки? Откуда?

— В детстве я ходила в швейцарскую школу в Барселоне, основанную Европейским сообществом. Официальным языком в этой школе был немецкий.

— Немецкий? В Барселоне?

— Разумеется.

— Ана, вы хотели бы работать с Сальвадором Дали?

Она испугалась.

— Я? Работать с Дали? Что вы хотите этим сказать?

— Как это ни печально, Сальвадор Дали в очень плохом состоянии, — сказал Рамон Гвардиола. — Он прожил невероятно насыщенную жизнь. Ни дня не проходило без взрыва его гениальной натуры. Теперь Дали устал. Когда была жива Гала, она читала ему вслух немецкие журналы, пока Дали рисовал. Он не понимал ни слова из того, что она говорила, но ему нравился ее монотонный голос. Его мягкость успокаивала художника и сдерживала вспышки ярости. Дали называл Галу Четверкой колоколов, потому что ее голос звучал именно так.

— А как он называл Галу, когда сердился?

— Премьер-министром.

— Я согласна, — сказала Ана. — Что мне делать?

— Поскольку вы владеете немецким, я попросил бы вас приезжать в Башню Галатеи каждый день на час или два и читать вслух немецкие журналы. Не важно, какие именно. Вы смогли бы сделать это для нас? Дали также может слушать свою любимую пластинку "Тристан и Изольда", в то время как вы будете комментировать либретто.

— Я помню. Дали нравится, когда Вагнер звучит, как жарящиеся сардинки, — кивнула Ана.

Она была вне себя от счастья, когда выбежала из Башни Галатеи.

— Что случилось? — спросил я.

— Знаешь, кто я, Стэн? — воскликнула Ана. — Я — новая Гала! Я "Четверка колоколов" Сальвадора Дали! Возможно, завтра я стану его Премьер-министром.

Ее голос напоминал четыре колокола, звучащих в унисон.

В тот день было сделано заявление для прессы: с начала болезни Дали написал более ста картин. Все они, как говорилось, представляют собой максимально искреннее воплощение сюрреализма и потому считаются неотъемлемой частью наследия Дали. Чушь, подумал я. Это работы Мануэля Баладаса и Исидоро Беа.

Но кто такой Исидоро Беа?

Каждый вечер я спрашивал у Аны:

— Как там сеньор Дали?

— Как дохлая муха в куске янтаря.

Внезапно пациенту стало лучше. Ему имплантировали электронный стимулятор сердца и удалили простату. Он не возражал, чтобы занавески были отдернуты в течение всего дня. Солнце засияло вновь. Репортеры толпились в вестибюле клиники. В прессе распространялись свежие фотографии Дали. Никто и не отрицал, что его лицо густо загримировано. Сиделки сообщали, что больной весь день смотрит в мерцающий экран телевизора. Он то и дело плачет и часто галлюцинирует. Врач признал, что Дали одержим собственными фантазиями. Ему вынули трубочки из ноздрей, и он самостоятельно съел омлет, хотя почти не мог глотать (слюна у него была густой, как ил), и выпил бокал розовой кавы. Слабый и больной, он принял ароматизированную ванну. Остатки волос и некогда знаменитых усов пожелтели. Луис Лонгерас приехал, чтобы подстричь его в последний раз.

— Длиннее! Длиннее! — вопил Дали.

Лонгерас причесал его и подкрасил усы черным карандашом.

К стенам больше не был прилеплен хлеб. С потолка не свисали связки старых пуговиц от пиджаков. Тайна Дали рассеялась. В прошлом он был тяжеловесом искусства. Фюрером сюрреализма. Элвисом Пресли своей "арены страсти". А теперь это всего лишь умирающий старик. Его здоровье стремительно ухудшалось. В легких у него клокотала кровь, и сердце билось неровно, несмотря на имплантат. 23 февраля 1989 года утренний выпуск местной газеты вышел с заголовком во всю первую страницу: "Дали умер". Это было несколько преждевременно. Дали не мог не выкинуть свой последний трюк. Старый сатир посмотрел на первую страницу, отбросил газету, повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут — но не раньше, чем он прочел некролог о себе самом, — Дали умер. На улице перед музеем собралась длинная очередь туристов и любителей искусства, оплакивающих его уход. Обувной магазин по соседству выставил на продажу пару старых, забрызганных краской кожаных ботинок.

— Мы пойдем на похороны? — спросила Ана.

— В этом нет нужды, — сказал я. — Мы не увидим его, а он не увидит нас.

День был холодный. Испанская зима. Тишину нарушала болтовня зеленых попугаев, сидевших на апельсиновых и лимонных деревьях. Никакой розовой кавы для гостей. Сальвадор Дали был погребен в своем собственном музее, рядом с подземным женским туалетом. Наверное каждый раз, когда посетительница спускает воду, Дали сердито переворачивается в гробу. В Кадакесе, маленьком поселке у моря, мужчины вздохнули с облегчением.

Через два дня после похорон мне позвонил человек, который представился как Исидоро Беа. Исидоро — по-испански, Исидро — по-каталонски. У него был старческий голос, неторопливый, скрипучий, усталый. Я понял, что он не привык говорить по телефону. Исидоро находился в Кадакесе и спрашивал, можем ли мы увидеться после сиесты.

Я предложил встретиться в баре "Бойа", в шесть.

— Хорошо. Это лучшая забегаловка на Коста-Брава.

Исидоро Беа оказался приземистым, коренастым и загорелым. Я сказал, что он как две капли воды похож на Пабло Пикассо.

Он засмеялся.

— Сеньор Дали звал меня своим личным Пикассо.

В память о старых добрых временах я заказал кофе с горячим молоком, без сахара.

— Я звонил вам пару раз. Никто не брал трубку, — сказал Исидоро Беа.

— Меня не было дома. Сидел в тюрьме.

— В тюрьме?

— Да.

— В какой?

— В Жироне, в Барселоне, в Мадриде.

— Какое совпадение. Шестьдесят лет назад сеньор Дали тоже сидел в жиронской тюрьме. Он провел там около двух недель, прежде чем его выпустили, не дав делу ход.

— Сальвадор Дали? В жиронской тюрьме? Откуда вы знаете?

— Сеньор Дали обожал рассказывать о времени, проведенном за решеткой.

— А за что он попал в тюрьму?

Исидоро хихикнул:

— Вероятно, это было связано с содомией.

— А правда, что у уроженцев Кадакеса такие твердые члены, что хоть орехи коли.

Он рассмеялся:

— Не знаю. Я родом из Барселоны. Что мне известно наверняка, поскольку я сам это видел, так это то, что в заливе там сотни омаров. Когда музыкальный автомат в баре "Бойа" играл ча-ча-ча, они ритмично щелкали клешнями. Возможно, это у омаров такие твердые члены, что хоть орехи коли, — впрочем, не поручусь.

Я улыбнулся и подумал: уж наверняка, если это настоящие каталонские омары.

Беа рассказал мне, что стал первым помощником Сальвадора Дали в 1955 году. Он был всего лишь на четыре года моложе и владел небольшой студией, которую делил с двумя коллегами, где писал декорации для барселонской оперы.

— Мне предложили расписать потолок в его доме на Коста-Брава, на основе сюжета одной из его картин. Я привык расписывать театральные задники, так что на работу у меня ушел всего один день. Когда сеньор Дали увидел результат, он поразился и попросил, чтобы нас познакомили. Вскоре я начал работать над "Тайной вечерей". Вся она, от начала и до конца, нарисована мной. Сеньор Дали не нанес на нее ни мазка. Хотя репродукций с этой картины продано больше, чем открыток с работами Леонардо да Винчи и Рафаэля, вместе взятых. Также я нарисовал второй вариант этой картины, с Миа Фэрроу и Эли Макгроу в качестве двух апостолов. Это было началом сотрудничества, продлившегося тридцать лет.

А происходило все так.

Дали показывал Беа обложку французского журнала. Беа клал ее на стекло проектора, который обычно использовался для того, чтобы демонстрировать картины публике. Он переносил изображение на черный холст и добавлял несколько выразительных мазков кистью. Второй ассистент подписывался за Дали.

— Я знаю все эти трюки, — сказал Беа. — Все основные правила для разных стилей и перспектив. Особенно хорошо у меня получалось рисовать огромные полотна с маленьких картинок. Если вы поближе посмотрите на картины сеньора Дали шестидесятых — семидесятых годов, то заметите, что задний фон нарисован в специальной технике — я наносил масляную краску тонким слоем, и в результате получался нежный, восхитительный пастельный эффект. Клянусь Богом, я работал как машина. Сеньор Дали вдохновлял меня. Все крупные полотна созданы мной — "Открытие Америки Христофором Колумбом", "Корпус Гиперкубус", "Святой Иаков"... а также так называемые "атомические этюды" с плывущими и летящими в космосе предметами. Фактически с начала шестидесятых годов сеньор Дали почти полностью положился на меня. К тому времени, честно говоря, он утратил свои волшебные сюрреалистические способности. После первых, крайне плодотворных, лет сеньор Дали лишь эксплуатировал свои старые, затертые образы и пускал людям пыль в глаза. Я готовил ему холсты, продумывал перспективу и композицию всех тех картин, которые теперь являются гордостью крупнейших музеев. Вы знаете, что у меня получалось особенно хорошо? Облака! Я видел эти фотографии, на которых сеньор Дали сидит в своем музее, якобы расписывая потолок. Палитра, которую он держит в руке, — моя. На потолке нет ничего, кроме клубящихся облаков. "Святой Иаков" — облака. "Открытие Америки" — облака. Обратите внимание на размер этих полотен и сами поймете. "Святой Иаков": четыре метра на три. "Открытие Америки" — четыре метра десять сантиметров на два восемьдесят четыре... Все это по сути своей театральные задники. У меня ушло всего лишь несколько дней на то, чтобы превратить цветную фотографию из журнала "Лайф" в гигантскую "Тетуанскую битву". На крупные полотна, такие как "Святой Иаков", иногда уходило всего пара часов, потому что сеньору Дали были нужны деньги. Леди Бевербрук приобрела "Иакова" за миллион долларов. Через несколько дней я протянул Гале счет за четыре дня. В общей сумме — на семьдесят пять долларов. Она заплатила только пятьдесят — забирай или проваливай.

— И что сказала по этому поводу леди Бевербрук?

— Ничего. Она не знала. Ни один из клиентов Дали не видел меня лично. Когда важный гость звонил в дверь, я должен был прятаться в нише под лестницей или сидеть в потайной студии, в конце сада.

— В потайной студии?

— Там я создавал все шедевры. Для "Святого Иакова" сеньор Дали дал мне открытку с фасадом кафедрального собора Сантьяго-де-Компостелла и пригоршню ракушек с пляжа. На огромном холсте я изобразил пропорционально увеличенные ракушки и открытку. Посредине изобразил белую лошадь, стоящую на задних ногах, а прекрасное небо скопировал из "Национального географического журнала". В правом и левом углах я нарисовал портреты Галы, закутанной в белую простыню (я взял их из старого альбома Дали), и несколько скал и утесов Кадакеса (из местной туристической брошюры). И только. Все было тщательно спланировано. У сеньора Дали всегда были гости, но самой важной и самой богатой из них в тот день оказалась жена канадского книжного магната. Она захотела купить картину — не важно, какую — и попросила сеньора Дали объяснить ей смысл "Святого Иакова". Сеньор Дали кашлянул и сказал, что основная мысль картины — это антиэкзистенциальная идея, а четыре лепестка жасмина, атомное облако и ракушки — переосмысленные испанские кастаньеты, которые символизируют рождение Афродиты Критской. Я полол грядки, притворяясь садовником. Когда я услышал это, то чуть не расхохотался. Поскольку мне вечно не хватало времени, я работал дешевыми быстросохнущими красками, купленными в барселонском магазине художественных принадлежностей. Не моргнув глазом, сеньор Дали сказал леди Бевербрук, что разбавляет масляные краски ядом тысячи ос. Я, как и всякий другой художник, использовал уайт-спирит. Для меня, в общем, теперь нет никакой разницы между картиной Дали и оперной декорацией. Тридцать лет назад приехав в Кадакес, я получил работу и просто выполнял ее. Я обманывал мир искусства? Нет. Если кто и обманывал, то сеньор Дали. Каждое утро он вручал мне кучу вырезок из книг и журналов: пейзажи Эмпорды, фотографии своего отца, репродукции Вермера. "Исидр-р-ро, нар-р-рисуй что-нибудь на миллион доллар-р-ров для Дали!" — рычал он, и я приступал к работе, в то время как сеньор Дали развлекал свою международную клиентуру, потягивающую розовое шампанское вокруг бассейна. Поздно вечером, когда все уже спали, сеньор Дали пробирался в потайную студию и пририсовывал пару сюрреалистических клише к готовой картине — например, роскошную бабочку или свои всемирно знаменитые тающие часы. На следующий день он продавал мою декорацию за баснословную сумму как свою картину.

— Каждый год в течение тридцати лет Гала и Дали уезжали из Кадакеса в Париж и Нью-Йорк, — сказал я.

— И что?

— Вы оставались без работы на несколько месяцев.

— Вовсе нет. Прежде чем сесть в свой шикарный "кадиллак" с Артуро Каминадой за рулем, сеньор Дали оставлял мне список работ, которые нужно было закончить к его возвращению — через шесть — восемь месяцев. К списку — его "сюр-р-р-реалистическим идеям", как говорил сеньор Дали, — прилагалась тоненькая папка, в которой лежали наброски, рисунки, листочки с каракулями, фотографии, газетные и журнальные вырезки, открытки... Я слышал все эти дикие истории об эротических оргиях. Пока Дали мастурбировал в своем нью-йоркском номере, я, как раб, трудился в потайной студии. Закончив работу, я отдавал папку капитану Муру. Все эти рисунки и наброски сеньора Дали даже не были подписаны. Сегодня они всплывают на аукционах "Сотбис" и "Кристис" с подписями, датами, в красивых рамочках.

— Кто их подписывал? Вы?

— Полагаю, что капитан Мур.

Я усмехнулся.

— Иногда сеньор Дали самолетом присылал мне бандероль с новыми "идеями". В качестве его ассистента я сделал по меньшей мере десять копий "Взрывающейся головы Рафаэля" — это был мой звездный час. Они великолепно расходились. Если картина имела успех, сеньор Дали всегда просил меня сделать копию. Он называл это "дубликатами". После визита в Рим он привез мне туристическую брошюру с видом на купол Пантеона изнутри. При помощи проектора я перенес изображение купола на черный холст и зарисовал его великолепную архитектуру. Поверх всего этого я поместил портрет святой Терезы Авильской — так, чтобы геометрическая конструкция совпадала с ее черепом. Такой картина вышла из-под моих рук. Сеньор Дали был потрясен. Он несколько раз быстро мазнул кистью — изобразил брызги спермы, разлетевшиеся из головы святой Терезы. Я был женат — у меня две дочери, Мария и Янина — и по-прежнему работал театральным художником, чтобы свести концы с концами. В 1963 году в потайной студии я нарисовал огромную декорацию — три метра на три с половиной — для новой пьесы, которая должна была идти в Барселоне. В самый последний момент постановку отменили. Сеньор Дали подписал декорацию, назвал ее "Галасидаладезоксири-бонуклеид" (хвастливо заявив, что это самое длинное название из одного слова) и продал за полмиллиона долларов. — Исидоро Беа покачал головой и засмеялся. — Я верующий католик и отказывался работать по воскресеньям. Сеньор Дали меня понимал. Вместо работы в воскресенье я ходил к мессе, а после мессы мы с сеньором Дали собирали морских ежей на отмелях Кадакеса. В 1972 году я заболел и несколько месяцев провел в больнице. Кошмар! Драма! Капитан Мур попросил двух художников заменить меня: Жоржа Матье, французского экспрессиониста, и, разумеется, Филипса, который нарисовал в своей нью-йоркской студии знаменитого "Линкольна". После нелегкого объяснения с Галой капитан Мур ушел. Новый менеджер пополнил команду Мануэлем Баладасом. Поначалу были сложности — каждый из них работал в своей манере, но глобальной проблемы в этом не было. Потенциальным клиентам и владельцам музеев говорили, что Дали постоянно совершенствуется и ищет новые формы самовыражения. Выйдя из больницы, я снова взялся за работу. Теперь у Дали стало четыре "помощника", создающих шедевры сюрреализма: Жорж Матье, Филипс, Мануэль Пиджоль Баладас и я. Комедия да и только. — Исидоро помолчал и вздохнул. — Мои картины выставлены по всему миру, в лучших музеях, но никто меня не знает, потому что на них стоит имя Дали.

Я был ошеломлен.

— Хотите увидеть потайную студию? — вдруг спросил Исидоро Беа. — Мне нужно забрать оттуда кое-какие вещи. Можем пойти пешком, если хотите. У меня есть ключ.

Море было гладким как зеркало. Тихо шелестели пальмы. Их длинные тени вселяли в меня беспокойство.

В прозрачном и печальном свете сумерек и без того темные холмы казались еще темнее. Мы шли к дому Дали мимо кладбища, где был похоронен его отец. Светлячки и цикады, чертополох, крапива, обломки кремня, мертвые птицы. Морской бриз доносил до нас слабые звуки каталонской румбы, эротичной и чувственной, особенно на закате. Виноградники, убегающие куда-то за горизонт, были невероятно прекрасны. Смоковницы сгибались под тяжестью лиловых плодов, зрелых и благословенно круглых. Было похоже на конец света. На фоне черной воды плавали ослепительно белые лебеди, только на их спинах не горели свечи. Во всем этом было что-то нереальное — такого я не испытывал никогда и нигде. Показались очертания деревянной статуи Христа и огромный кипарис, проросший сквозь днище старой желтой лодки. В неверном свете луны виднелся яйцеобразный будуар Дали. Давно минули те знаменитые ночи, много лет прошло с тех пор, как Дали здесь храпел — настолько оглушительно, что не спал весь Кадакес. Когда во время эротического сна у него случалось семяизвержение, он так громко кричал, что мог бы заглушить колокольный звон.

Дом за высокой белой стеной, примыкающий к утесу, молчал. Он был холоден и безжизнен. Вдоль стен — деревца в горшках. Везде открыты ставни, за исключением потайной студии — она находилась на некотором расстоянии от дома, чуть дальше собственной студии Дали, надежно защищенной красивой старинной дверью. Сад тянулся по склону холма и спускался к морю. В отдалении возвышалось нагромождение черных скал — мыс Крез. Беа открыл дверь своим ключом, и мы вошли. Темно, а мы не захватили фонарик. На стенах висели чучела животных. Полки были завалены баночками, тюбиками, кистями, карандашами и цветными мелками. Мольберты пустовали. Я глубоко задумался и вздохнул.

Студия была набита самым разным барахлом — гипсовая статуэтка Венеры Милосской, бобровая шапка Дэви Крокета, тридцать два бруска глины, миниатюрная модель дирижабля, венецианские маски, картонные силуэты мужчины и женщины (вероятно, крестьян) едва ли не десяти футов в высоту, выцветшие от солнца и дождя.

— Это не включили в наследство, — сказал Исидоро Беа.

— Зачем здесь глина? — спросил я.

Беа засмеялся.

— Сеньор Дали пригласил сюда идеально сложенных блондинок. Все тридцать две были как ангелы. Они садились на куски сырой глины и оставляли на них отпечатки своих голых задниц. Я перенес эти отпечатки на бумагу. Сеньор Дали подписал их и включил в свои иллюстрации к Библии. "Библия" Дали каким-то чудесным образом удостоилась папского благословения, и капитан Мур продал отпечатки...

— Где же они теперь, эти тридцать две голые задницы?

Беа хихикнул:

— На выставке в музее Ватикана.

Сад был давно заброшен. В кустах олеандра были спрятаны громкоговорители. Разбирая мусор, скапливавшийся здесь годами, Артуро Каминада обнаружил в груде гниющих отбросов несколько законченных рисунков. Это были работы Дали 1945 года — картины маслом по дереву, написанные для хичкоковского фильма "Завороженный" с Грегори Пеком и Ингрид Бергман в главных ролях. Знаменитый фильм представлял собой цепочку снов, в которых фигурировали плавающие в пустоте глаза, искаженные ландшафты и безликий мужчина в смокинге. Запирая дом на зиму, Артуро Каминада нашел в буфете старый ключ с прикрепленным к нему ярлычком нью-йоркского склада. Ключ отправили в Нью-Йорк, и Майкл Уорд Стаут попытался открыть им сейф, который Дали оставил там четверть века назад. Ключ подошел. В сейфе оказалось больше тысячи давно забытых, но абсолютно подлинных работ Дали. Какая грустная история, подумал я. На пике славы Дали зашивал деньги в одежду, чтобы не потерять их. Когда поблизости от дома Дали снимали фильм с Кирком Дугласом в главной роли, тот зашел к ним и повесил пиджак на спинку стула. Гала вытащила из бумажника все деньги. Двадцать лет спустя счета Дали в швейцарских банках были заморожены. В испанских и американских — тоже.

Картины в потайной студии представляли собой копии бесчисленных копий.

Незаконченная картина маслом на холсте, как объяснил мне Исидоро Беа, называлась "Счастливая лошадь". При тусклом свете луны я разглядел гниющий труп на фоне сельского пейзажа.

— Эту картину мы писали вместе, — сказал Беа. — Все четверо. Жорж Матье, Филипс, Мануэль Пиджоль Баладас и я. Квартет фальсификаторов. В тот вечер мы были пьяны. Нельзя с полной уверенностью сказать, что это лошадь. Это может быть мул или осел. Зато очевидно, что он разлагается.

Краска все еще была липкой.

Беа взял с полки кисть и несколько мятых тюбиков.

— Ваша очередь, — сказал он.

— Моя?

— Да.

— Я не художник.

— А я? — пожал плечами Исидоро Беа.

Я взял толстую кисть и сделал на холсте несколько мазков ядовито-зеленой краской.

— Подпишите.

— Нет.

— Да ладно вам!

Всего две недели назад в Жироне и Мадриде у меня брали отпечатки пальцев. Теперь я прижал палец к гниющим останкам лошади (или мула, или осла, или что бы там ни было), с легкой улыбкой на губах покрутил воображаемые усы и посмотрел на Беа фирменным взглядом Дали, вытаращив глаза.

— Это единственная последняя работа Дали.

— Хочется верить. Черт возьми, я забыл про сертификат подлинности, — спохватился Исидоро Беа.

— У Дали было шестьсот шестьдесят шесть вариантов подписи, — отозвался я. — Интересно, какая из них настоящая.

— Вот эта. — Беа указал на картину.

Я начал разглядывать "Счастливую лошадь". Никакой подписи там не было. Между нежными очертаниями холмов и обнаженными склонами гор, молочно-белыми и похожими на тающий камамбер в темноте, я увидел колокольню, скалы и утесы, которые благодаря ветру, дождю и соленым морским волнам приобрели причудливые очертания. Как будто я просматривал слайды одновременно с нескольких проекторов. Стадо неправдоподобных тонконогих слонов вброд пересекало Средиземное море. Знакомый всем образ. В отдалении сквозь бескрайнюю пустыню брел жираф. Он горел, языки пламени полыхали на его спине до тех пор, пока не заполнили собой все пространство и не обуглили его дочерна. Я улыбнулся и выбросил из головы сюрреалистические образы.

Пошел снег.

Когда в Кадакесе и Порт-Льигате начался снегопад, уехали последние отдыхающие. Больше не пахло кремом для загара. Кадакес обезлюдел. Франчес закрыл свой сувенирный магазинчик. Холодный утренний дождь омыл деревню. Мощенные булыжником улочки приятно пахли чистотой. Похолодало. Солнце было бледным и совсем не грело. Рыбаки благословляли пищу на столе, прежде чем приняться за свою миску супа. Каталонская поговорка гласит: поешь, облегчись — и не бойся смерти. Море лизало скалы.

Эту ночь невозможно забыть. В доме царил мрак. Из кухни долетал острый запах специй, похожий на иприт. Двадцать пять свечей мерцали на краю ванны. Вода как будто горела. Мы сидели в чуть теплой воде, держа друг друга в объятиях. Пока я целовал и гладил ее затвердевшие соски цвета эбенового дерева, Ана играла моими яичками — нежно перекатывала их, как шарики.

Я стонал и поскуливал от удовольствия, тестостерон в моей крови неистово клокотал.

— Ты божественна, Ана, — с трудом выговорил я.

— Не забывай, я испанка. Любовь у нас в крови.

В глубине дома бормотал телевизор.

В кухонной раковине лежали пластиковые бутылки с минералкой.

Ана готовила ужин. Я полез ей под платье.

— Давай начнем с десерта, — предложил я.

— Ты женишься на мне? — спросила она.

— Я бы рад, Ана, но не могу — сама знаешь, что не могу. Мне больше не нужно скрываться. Я получил высочайшее прощение, что бы это ни значило, и на родине меня не посадят в тюрьму, но у меня по-прежнему нет паспорта, а от тех миллионов, которые я заработал, ничего не осталось. Я освободился из тюрьмы Валдеморо, но Испания — вот эти горы — стала моей новой тюрьмой.

— Знаешь, что мне напоминает твоя любовь?

— Что?

— Один фильм. Называется "Испанка".

— "Испанка"? Что ты хочешь сказать?

— Мой бедный Стэн, ты всегда повинуешься своему "жезлу"...

— Чему-чему?

— "Жезлу". Члену, болту, "лимузину", как его называл Дали. Я покажу тебе, на что похож твой маленький "лимузин". — Она взяла бутылку с минералкой. — Включи воображение. Это твой "лимузин" до секса. — Она принялась яростно трясти бутылку, потом открыла ее, и минералка выплеснулась наружу, а бутылка треснула и съежилась. — А вот так он выглядит после одного из твоих сумасшедших оргазмов.

Я дико расхохотался.

Однако не все было так просто.

Я не брился четыре дня. Я был подавлен. У меня нет работы. Я приехал в Испанию не за тем, чтобы мыть ванную и драить туалет.

— Недавно я видела славную квартирку в Жироне, — сказала Ана. — Вид из окна просто потрясающий, совсем как на картине Каналетто.

— Купи эту картину и забудь про квартирку.

— Ты хочешь поссориться? — нахмурилась она.

Я вытащил гладильную доску и погладил несколько рубашек.

— Ты меня любишь? — спросила Ана.

— Ты — мать моего сына. Я всегда буду тебя любить.

— Всегда — это очень долгий срок, Стэн.

Я посмотрел в зеркало. И ничего не увидел. Я абсолютно исчерпал себя.

По радио пел Нэт Кинг: "Это конец нашей замечательной дружбы. Все закончилось за секунду до того, как я это понял. Мои глаза меня не обманывают".

— У тебя совсем не осталось денег?

— Совсем. Я банкрот. Но я не жалуюсь, я уже привык к этому состоянию.

— Тебе бы следовало собрать все фарфоровые вазы на свете.

— Да. Следовало бы. И у меня была такая возможность. Но я этого не сделал.

— А мы не можем немного занять?

— Зачем?

— Может быть, откроем ресторанчик.

Я вытащил из шкафа свой саквояж.

— Что ты делаешь?

— Уезжаю.

— Куда?

— Не знаю.

Я начал складывать книги в картонные коробки, побросал туда еще кое-какие вещи. Красное солнце исчезло за оливковой рощей. Мой маленький сын молча наблюдал за мной — неподвижный, как уличный художник.

— Я вернусь, Луис. Я всегда возвращаюсь.

Мы обнялись. Ана стояла в белом купальном халате, босая. Она плакала.

— Дождись меня, Ана, — попросил я. — Все будет хорошо.

Она повернулась ко мне спиной и захлопнула дверь ванной.

— Почему мама сердится? — спросил Луис.

— Мама всегда сердится, — ответил я.

Я молча стал срывать плакаты, открытки и картинки из журналов со стен. Дали в Монако, в своей пятнистой шубе, в обществе Галы и своего нового секретаря. Гала увлеклась рулеткой и проиграла целое состояние. Я представил себе, как Сабатер упражняется в стрельбе из пистолета. В качестве мишени он использовал персонифицированные фаллоимитаторы Дали, аккуратно расставив их в ряд на полке, как бутылки.

Он нажимает на курок.

— Гитлер! Бах! Убит. Кеннеди! Бах! Убит. Фидель Кастро! Бах! Убит. Шарль де Голль! Бах! Убит. Эйнштейн! Бах! Убит. Сальвадор Дали! Бах! Убит. Все они теперь мертвы.

Я взял телефон и набрал номер, который оставил мне шведский бизнесмен. Трубку взяла его жена.

— Дорогой Стэн, деньги вас ждут. Вы раздобыли нам Дали? — вкрадчиво спросила она.

— Оставьте их себе, — разозлился я.

— А... а как же мой Дали?

— Никакого Дали.

— Что... что вы сказали?

— Вы что, оглохли? Нет никакого Дали! — заорал я. — Нет!

— Но... но... он ведь умер.

— Вся эта история с Дали — сплошное мошенничество. Тщательно разработанная фальсификация. Абсолютно поддельный рисунок, абсолютно поддельная подпись, абсолютно поддельный сертификат подлинности. Мне страшно нужны деньги, и я попытался вас надуть. Простите. — Я бросил трубку и облегченно вздохнул. Кончено. Все кончено. Больше никакого Дали в моей жизни. Никогда.

Ана всхлипывала.

— И тебе не стыдно? Тебе не жаль? — спросила она.

— Да. Мне жаль... себя. Мне не жаль моих клиентов. Они получили то, что заслужили. У людей, которые покупают живопись, рассчитывая получить прибыль, полно денег. Они жадные. Они подлые. Они эгоисты. Откуда у них столько денег? Непонятно. Но всем известно, что в основе богатства неизменно лежит преступление. Я мог бы стать миллионером, Ана. Запросто. Ты это знаешь. Возможно, мне следовало доиграть роль подлого, бессердечного и себялюбивого человека до конца. Я забыл об этом. И Дали тоже забыл. Вот почему мы оба остались без гроша.

Кто был по-настоящему великим фальсификатором?

Я или Дали?

— Когда Хосе впервые увидел тебя в Агулане, он сказал мне: "Стэн, быть может, хороший человек, но он тебе не подходит". Он был прав, — сказала Ана. — Ты просто кусок дерьма, Стэн. Что еще хуже, ты болен. Болен и вдобавок заразен. Ты ворвался в жизнь ни в чем не повинной женщины, которая отчаянно желала любви, — в мою жизнь! Дал мне две минуты радости и иллюзию общего будущего, а потом ринулся на поиски следующей жертвы. То, что ты оставляешь за собой, милый, — это хуже, чем смертельный вирус. Ты — как СПИД. Разрушаешь чужую жизнь, и от этого нет лекарства. Было бы хорошо, если б ты умер.

Она схватила тяжелую пишущую машинку, свалив гладильную доску, подняла ее над головой и бросила мне в лицо. Машинка рассыпалась, клавиши и пластинки полетели во все стороны. Я с трудом выбрался из дома, по моему лицу текла кровь. При свете луны зашел по колено в бассейн и опустил голову в темно-зеленую илистую воду. Дом утонул во мраке. Средиземное море в отдалении переливалось импрессионистическими оттенками, на его фоне чернели пальмы. Я тихо плакал. В спальне зажегся свет. Ана, Тери и Луис стояли под красивым канделябром. Они махали мне на прощанье и медленно, как в немом кино, посылали воздушные поцелуи. Плотный туман полз на гору и окутывал этот земной рай тайной минувших веков.

Если по моей книге когда-нибудь снимут голливудский фильм, в этой сцене должна будет звучать музыка...

— Люблю тебя, — прошептал я.

— Стэн! Я так тебя люблю, что готова убить! — крикнула Ана.

— Не уходи, папа! — плакал Луис.

Я выбрался из бассейна. Мокрый и дрожащий от холода и нервного напряжения, я вошел в дом и заключил свою семью в объятия.

Ночь была темной, холодной и полной шепотов. Град и сильный ветер довели море до бешенства. По небу быстро неслись облака. Вершины гор покрылись снегом. Грядет очередная трамонтана, подумал я. Горный воздух был острее ножа. И вдруг я вспомнил то, что сказал мне Артуро Каминада несколько месяцев назад, это было в послед-ний год жизни Дали: "сюрреалистический пузырь лопнул". В затерянной деревушке Кадакес больше никогда ничего не случится. Самолет описал круг над Эмпордой и полетел вдоль берега, таща за собой огромный плакат: "Добро пожаловать в страну Дали!" Сальвадор смотрел на гудящую в чистом синем небе машину и мучительно хватал воздух ртом.

— Что такое "страна Дали"? Кто он такой?

Примечания

1. Башня Галатеи — часть музея Дали в Фигерасе. Именно здесь Дали провел последние пять лет своей жизни, здесь же он и умер. Внутренние постройки башни относятся в основном к XIX в., некоторые ее участки включают в себя куски средневековой стены, а внешняя часть с розовым фасадом, увенчанным гигантскими яйцами, спроектирована Дали в 1983 г. Первоначально она называлась Каса-Горгот, но по настоянию Дали была переименована в честь умершей в 1982 г. Галы. Спустя год башня вошла в состав музейного комплекса.

2. Дарт Вейдер — персонаж "Звездных войн".

3. Блюдо из запеченного фарша, яиц и помидоров.

4. "Голубые фишки" — акции крупнейших и наиболее успешно развивающихся компаний.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница