"Святой Себастьян"

Ирония

Гераклит, как сообщает Фемистий, говорит, что природе нравится прятаться. А прячется она оттого, что стыдится себя, как полагает Альберто Савинио. Истоки этого стыда сугубо нравственного свойства: столкновение природы и человека порождает стыд. Такова, по мысли Савинио, природа иронии².

Энрикет, рыбак из Кадакеса, выразил ту же мысль по-своему. Разглядывая мою картину, он заметил по поводу моря: "Как настоящее. Только на картине лучше, потому что волны можно сосчитать"³. Из этого предпочтения, отданного картине, могла бы родиться ирония, сумей Энрикет подняться от физики к метафизике.

Ирония, как уже было сказано, — это нагота⁴. Это атлет, затаившийся в страждущем св. Себастьяне. Но ирония — это и его боль, поскольку и боль "можно сосчитать"⁵.

Терпение

В том, как управляется Энрикет с веслами, есть терпение, иначе говоря, мудрая покорность. Но я знаю и другое терпение — род страсти: смиренное терпение Вермера Делфтского, вынашивающего картину, как дерево вынашивает плод.

И есть третья, изящнейшая разновидность терпения, в которой слились покорность Энрикета за веслами и страсть Ван дер Меера за мольбертом. Я говорю о терпении, явленном во всем великолепии св. Себастьяном в час агонии.

ОБРАЗ СВЯТОГО СЕБАСТЬЯНА

Описание

Я вдруг понял, что очутился в Италии, у подножия мраморной лестницы, выложенной белыми и черными плитами. Стал подниматься и наверху увидел св. Себастьяна, привязанного к стволу старой оливы. Ступни его попирали обломки капители⁶. Чем дольше я вглядывался, тем страннее казался мне его облик, однако же я чувствовал, что он до малейших подробностей ведом мне изначально: стерильный утренний луч высвечивал каждую черточку так пронзительно, что я не мог сомневаться.

Голова святого была разделена пополам. Прозрачную студенистую массу одной половинки окаймлял тончайший никелированный ободок; другая половина лица кого-то мне сильно напоминала. От ободка отходила подпорка — белоснежная лесенка, заменявшая фигуре позвоночник. На каждой стреле была обозначена ее температура и, кроме того, выгравирована мелкими буковками надпись "Приглашение к тромбу". Кое-где, чертя кривые мучительного сладострастия, из розового коралла тела выбухали вены, яростно-синие, как на штормовом пейзаже Патинира⁷.

Плечи святого, как чувствительная фотопластинка, запечатлевали бриз, порыв за порывом.

Ветры с моря и ветры с берега

Скудный ветер замер, споткнувшись о колени святого. Ореол светился, как друза горного хрусталя; на черствой бутыли, кровоточа, зацветала шершавая морская звезда.

На песок, слюду и ракушки ложились тени точных приборов из неведомой физики. Рисунок тени прояснял назначение прибора. Свет дезинфицировал стекла и алюминиевые стержни. Надпись, начертанная рукой Джорджо Моранди, оповещала: "Дистиллирующее устройство".

Ветер с моря

Каждые полминуты с моря налетал запах, анатомически четкий, как панцирь краба.

Я принюхался. И не уловил ничего таинственного. Мука св. Себастьяна была лишь поводом к эстетическому восприятию данности. Я снова принюхался. Но на сей раз закрыл глаза — не из мистицизма, не затем, чтобы вглядеться в свое внутреннее Я (если выражаться платоновским языком). Я закрыл глаза из простой физиологической потребности.

И принялся поспешно читать названия и скупые описания приборов. Каждый ярлык приглашал к интеллектуальной игре, устанавливал шкалу новых ценностей и неведомых образцов.

Без пояснений, чутьем я угадывал назначение каждого прибора и радовался точности его промеров.

Гелиометр для глухонемых

Один прибор так и назывался — Гелиометр для глухонемых. Если бы устройство прибора не свидетельствовало об этом со всей очевидностью, уже из названия можно было заключить, что он связан с астрономией. Высокую физическую поэзию этого инструмента рождала игра расстояний и их взаимосвязи, выраженные геометрически в одних секторах и арифметически — в других. В центре помещалось простое измерительное устройство для агонии святого, снабженное гипсовой шкалой, посередине которой между двух стекол застыл кровавый сгусток, предсказывающий, подобно чувствительному барометру, каждую новую рану.

В верхней части Гелиометра располагалась Лупа св. Себастьяна, выпуклая, вогнутая и плоская одновременно. На платиновой оправе этого чистейшего и высокоточного стекла отчетливо выделялась гравировка "Приглашение к астрономии", а пониже ее ряд выпуклых буковок — "Священная Объективность". По градуированной стеклянной палочке шла надпись: "Единица измерения очевидных расстояний между чисто эстетическими ценностями". А рядом по тончайшей пробирке вилась узкая наклейка: "Видимые расстояния и арифметические единицы измерения чисто эмоциональных ценностей". Пробирка была до половины наполнена морской водой.

У Гелиометра св. Себастьяна не было ни музыки, ни голоса, кое-где он был слеп. Точки слепоты соотносились с алгеброй его ощущений и призваны были зримо воплощать нематериальные чудеса.

Приглашение к астрономии

Я приблизил глаз к увеличительному стеклу, итогу долгой, точно рассчитанной и вместе с тем безотчетной шлифовки.

Каждая капелька воды — цифра. Каждая капелька крови — геометрическая фигура.

Я стал смотреть. И ощутил поначалу лишь трепет собственных век у поверхности мудрой линзы. А затем различил четкие, сменяющие друг друга картины, построенные так органически точно, с таким соблюдением всех пропорций, что каждая мелочь являла собой отдельный, просто и гармонически сотворенный организм.

Вот палуба белого пакетбота, где плоскогрудая девушка учит моряков, напоённых южным морем, танцевать блэк-боттом. А на прочих трансатлантических лайнерах виртуозы чарльстона и блюза утрами, пока не пробил час аперитива, высматривают звезду Венеру на дне бокалов с Джим-коктейлем.

Никакой мути — все это я видел совершенно ясно, подробно, как через увеличительное стекло. Если же я хотел разглядеть какую-нибудь мелочь получше, изображение росло, наступало на меня, как крупный план в синематографе, и обретало поразительную пластическую выразительность.

Вот передо мной фигурка ватерполистки на никелированном капоте "Изотты-Фраскини". Но стоит мне задержать взор на ее левом зрачке, как он заполняет все поле зрения. И этот единственный зрачок, застящий все мироздание, разверзается передо мной океанской пучиной, где реют сонмы поэтических вымыслов и пластических решений. Под каждой ресницей — тихая гавань. Нежный, масляный сгусток туши — зрачок — под этим микроскопом кажется сонмом сфер, внутрь которых заключена не то Богоматерь Лурдская, не то "Евангельский натюрморт" Джорджо де Кирико⁸. Я даже различаю на галете едва заметные буковки: "Мелкое печенье Высшего сорта", — и глаза мои наполняются слезами.

Вижу стрелку с надписью "В сторону Кирико — к границам метафизики".

А вот мелкоячеистая сеть кровеносных сосудов — немой, подробный план линий подземки. Однако я не хочу наблюдать бытие искрометного лейкоцита — и алые веточки, мгновенно умельчившись, сливаются в пятнышко, и снова, в глубинах вогнутого зеркала, показывается глаз естественных размеров, похожий на странный организм, в котором плещутся четкие рыбы отражений, разбрызгивая воду и слезы.

Я оторвался от лупы и снова вгляделся в очертания св. Себастьяна. Не отягченный символами, он просто был, и был уникален. Потребна высшая объективность, чтобы безмятежно наблюдать за Вселенной. И я продолжал свои гелиометрические наблюдения, прекрасно сознавая, что оказался втянут в антихудожественную астрономическую орбиту "Нотисиарио Фокс".

Картины же — предлоги к новым поэтическим ощущениям — всё сменялись.

Вот официантка в баре крутит на маленьком проигрывателе "Дину"⁹ и потчует можжевеловой водкой гонщиков, математически точно смешавших в своих моторах игру случая и темные суеверия.

Вот цементное поле автодрома. Гонки белых "Бугатти" с высоты похожи на безвольное круженье акванавтов под парашютами, когда водоворот затягивает их вглубь.

Медленные ритмы Жозефины Бейкер вторят неспешным, чистым движениям лепестков распускающегося цветка, заснятым на быструю кинопленку.

А ветер кинематографа! Белые перчатки Тома Микса¹⁰ на черных клавишах чисты, как прощальные любовные сплетения рыб, как звезды и кристаллы Маркусси¹¹.

Адольф Менжу¹² в антитрансцендентальном порыве демонстрирует нам четвертое измерение смокинга и невинность, столь сладостную в мире цинизма.

Бастер Китон — вот она, Чистая Поэзия, смотрите, Поль Валери! Постконструктивистские проспекты, Флорида, Корбюзье, Лос-Анджелес, Совершенная Красота и гармония готового платья, обеззараженные антихудожественные зрелища, ясная идея, воплощенная в смиренную, веселую, бодрую вещицу, бросающую вызов этой прогорклой, забродившей тухлятине — высокому искусству.

Лаборатория! Клиника!

Белая клиника льнет к четкой рентгенограмме легких.

За стеклами шкафа в парах хлороформа дремлет скальпель — словно спящая красавица в несусветной чащобе никелированных стволов и эмалированных стеблей.

Американские журналы соблазняют нас девочками — girls, girls, girls — так, что глаза разбегаются¹³, а тем временем Ман Рэй под солнцем Антиб снимает магнолию, и ее лучезарный портрет сильнее потрясает нашу плоть, чем все осязаемые выдумки футуристов¹⁴.

Обувь на витрине Большого Магазина.

И манекены, манекены, застывшие в свете прожекторов, бесполые, с шарнирами вместо суставов, которые тревожат воображение. Живые, глупые и милые манекены с несуразной походкой — как вихляются бедра и плечи, но в артериях уже теплится вновь обретенная физиология костюма!¹⁵

Следуя за строкой Данте, какой именно, не помню, я двинулся в путь: созерцая всевозможные разновидности "тухляков" — передо мной проходили унылые художники, посягавшие на вечность, — ясность и не снилась им, тянущим всякое лыко в строку, не подозревая, что существует точная, четко расчерченная миллиметровка.

За ними толпилось семейство, обретшее произведение искусства, чтобы водрузить его на рояль; конторский клерк, член союза, доктор психологии... Глаза бы мои не глядели...

Но вдруг я умилился усами кассира.

Сердцем я ощутил всю прелесть его францисканской поэзии.

И улыбнулся сквозь слезы. Лег на песок. Волны подкатывали к берегу, мерно рокоча, как у ног "Спящей цыганки" Анри Руссо¹⁶.