Глава 12
Снова передо мной дорога из Росеса в Кадакес, обсаженная высокими деревьями, и я снова смотрю, как сходятся вдалеке два ровных зеленых ряда.
Всякий раз мне радостно видеть, как раздвигается — чем дольше иду — дальний зеленый тупик. Ведь и жизнь устроена, как эта дорога. Кажется, нет и не может быть выхода, нет просвета, и вдруг тупик отдаляется — пусть на время, не навсегда.
Все переменчиво. И мы сами — по сути дела вереница разных людей, похожих и не похожих друг на друга, и кто знает, становимся ли на этом пути лучше, как замыслено Богом. И, может, смерть — тот конечный тупик, который так страшен, тоже раздвинется в свой час и откроет дорогу в неведомое — точно так, как обязательно расступятся на горизонте деревья.
Живопись брата становится с каждым днем все интереснее. Да и сам Сальвадор под благотворным воздействием мадридских друзей переменился — он ведь легко поддается влияниям. Брат стал спокойнее и выглядит теперь совсем не экстравагантно. Волосы подстриг коротко, гладко зачесывает их назад, открывая лоб, и, чтобы лучше лежали, мажет бриолином. С бакенбардами покончено. Лицо его кажется не таким узким, а облик — менее романтичным, но в нем появилась гармония, нарушенная прежде. Особенно хороши глаза — по-прежнему проницательные, они стали светлее и спокойнее. Он нашел свой облик. Никакого беспорядка в одежде — все выбрано со вкусом, покрой прост и точен, брюки и рубашка идеально отглажены. От экзальтации тоже не осталось и следа — река отыскала свое русло и течет, не размывая берега.
И в живописи Сальвадора произошла та же перемена. Картины стали проще, композиция вывереннее; буйство цвета и декоративные элементы исчезли. Его больше не волнуют переливы светотени и игра оттенков — урок импрессионизма пройден. И в цвете, и в форме Сальвадор ищет глубинную суть. Он увлечен кубизмом. У него новые живописные пристрастия — Хуан Грис, Брак, Пикассо. Цветная репродукция Пикассо висит у него в комнате: морской берег, две женщины в белых одеждах, бегущие по розоватому песку, а за ними — море, уходящее в небо и неотличимое от него.
Кубистские работы брата, не менее декоративные, чем его темперная живопись, и столь же точные по цвету, полны жизни. Это поразительно, но в любом натюрморте или этюде, где, кажется, он решает сугубо формальные задачи — работает с цветом, объемом, формой, — видна его душа, душа художника милостью Божьей, влюбленного в искусство.
Иногда он снова берется за темперу, но случается это все реже и реже. Работает Сальвадор по-прежнему от рассвета до заката. Постепенно фигуры на его кубистских полотнах становятся легче, они уже не так массивны, как вначале, когда любимыми его персонажами были громадные женщины, распростертые под солнцем на морском берегу. Их загорелые, бронзовые, могучие тела резко контрастировали с кобальтом моря. Влияние Пикассо — той самой картины с бегущими женщинами — бросалось в глаза. Но все же самой характерной работой этого периода мне представляются не они, а моряк, в лице которого есть неуловимое сходство со скульптурами Скопаса.
Этих громадных женщин, сморенных жарой, мы прозвали «колодами». И сегодня при одном взгляде на них живо вспоминается дремотная жара августовского полдня, когда так и тянет в воду.
В это лето Сальвадор выдумал себе определение — «человек скачущий». И правда, перепрыгивая со скалы на скалу, он выделывал немыслимые пируэты. Как он ухитрялся устоять после головокружительного прыжка на гладкой, почти вертикальной поверхности без малейшего выступа, ума не приложу. И глазом не успеешь моргнуть, а он уже скачет дальше по таким же кручам. Не знаю, как ему удавалось держаться на гладкой, словно отполированной скале, как не скользили босые ноги, попадая на влажный мох, устилавший расселины. Цирковые чудеса — полеты со скалы на скалу! Один, другой, третий прыжок — и вот он уже на самой вершине улыбается нам такой знакомой, торжествующей, детской, чуть озорной улыбкой.
С. Дали. Венера и моряк
Мы заплывали далеко в море и любили глядеть оттуда на берег — на дальние склоны гор, обсаженные оливами. Вот снова ветер прошелестел в листьях — и задрожало, заколыхалось вдалеке серебристое марево... А какое ни с чем не сравнимое наслаждение выйти из моря, лечь на горячий песок и, полузакрыв глаза, смотреть, как трепещут на мокрых ресницах осколки крохотных радуг! Так и любуешься ими, пока не высохнут ресницы, и засыпаешь, хотя солнце все равно пробивается сквозь веки, а проснувшись, обязательно вспомнишь про те самые «колоды», которым только что уподобилась, заснув на берегу, и смеешься.
Все проходит — прошло и стало воспоминанием то чудное лето. Снова передо мной та же дорога, но теперь мы едем не в Кадакес, а оттуда. Мы возвращаемся в Фигерас, и я снова смотрю, как потихоньку раздвигается вдалеке зеленый тупик.
Из Фигераса Сальвадор уедет в Мадрид.
Буквально накануне его отъезда, когда мы ужинали, в дверь позвонили. Служанка открыла, и прихожую огласил нестройный хор цыганят, лопочущих на неведомом языке. Так и не разобравшись, в чем дело, служанка объявила нам, что цыганята принесли букет полевых цветов, по почему-то плачут и чего хотят — неизвестно.
Я вышла к ним. Господи, какие печальные, милые мордашки! Увидев меня, они заголосили еще громче и стали просить, чтоб я пошла с ними на кладбище:
— Отнесем цветы сеньору в баках!
— Кому?!
— Сеньору в баках! Он же умер, какое горе!
Я повела их в столовую:
— Смотрите, вот он!
Сальвадор подошел к ним, обнял. Как же повисли на нем цыганята! Глядели во все глаза, гладили по голове, дергали за рукав и все удивлялись, отчего он так переменился. А когда наконец окончательно уразумели, что вот он, перед ними, живой и здоровый, пустились в пляс. И уж плясали до упаду, хлопая в ладоши и восклицая:
— Живой! Живой!! Живой!!!
Мы спросили, с чего это цыганятам вздумалось хоронить «сеньора в баках», и услышали следующую историю. Летом они несколько раз заходили, но дом оказался на замке (мы уезжали в Кадакес). А в конце августа, бродя по кладбищу, дети увидали на одной из могил фамилию Баки и решили, что речь идет о «сеньоре в баках», тем более, что на камне рядом с фамилией была изображена палитра с кистями.
Все это они рассказывали нам в лицах, долго и обстоятельно, и мы поняли, как дорог им Сальвадор.
Вдоволь наговорившись, цыганята с хохотом и визгом покатились по лестнице — кто бы мог подумать, что пришли они в слезах! Мы проводили их, все еще улыбаясь, вернулись в столовую и, вдруг поглядев на Сальвадора, явственно вспомнили его другим — «сеньором в баках», и тоска по прошлому сжала сердце. А ведь мы так радовались, когда Сальвадор распростился с баками и состриг кудри!
Покончено и с импрессионизмом, и с декоративными элементами. Живопись брата меняется, набирает мощь. Меняется, взрослеет его душа.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
