Глава 11

Мы вернулись из Мадрида и расстроились — в доме у нас не все было благополучно. Что-то странное случилось с бабушкой Аной, с нашей бабушкой, которая, сколько себя помню, тихо сидела с шитьем у окна, ласково поглядывая, когда мы, играя, пробегали мимо. Она больше не притрагивалась к шитью. Смерть дочери сильно подействовала на нее. Бабушка переменилась, стала непривычно суетливой и разговорчивой, в глазах появился беспокойный блеск. Казалось, она перенеслась в другую, далекую эпоху — в прекрасные, романтические времена своей юности. О них она и говорила без умолку, чего с ней прежде никогда не случалось.

Ум ее, однако, оставался ясным — ее рассказы не были болезненной фантазией, все происходило в точности так, как она рассказывала. Мы слушали ее, и казалось, что далекое и неведомое прошлое — старинная, выцветшая картинка — вдруг ожило и заиграло на наших глазах свежими, яркими красками. В этих рассказах бабушка, еще совсем юная, носила локоны, похожие на мои, и была до того робка и застенчива, что так и не решилась ни разу взять в руки веер или пройтись под зонтиком. Ей, как и полагалось, заказали кринолин, но бабушка ни разу его не надела, хотя все ее подруги прогуливались по парку в огромных юбках колоколом, натянутых на железный каркас. Она одна не носила кринолин, и ее шелковая широкая юбка свободно ниспадала глубокими складками, а не походила на перевернутый тюльпан, как предписывала тогдашняя мода.

Ее отец (а значит, наш прадед по материнской линии) первым выстроил себе дом на улице Пелайо. Сейчас это дом 36. Странно выглядела эта новостройка на окраине города — узкая, высокая башня у края поля. Дом казался до того ненадежным и хрупким, что и студенты, и друзья то и дело говорили прадеду:

— Как бы ваш дом, сеньор Феррес, не сдуло ветром!

Оказывается, и прадеду — в точности, как правнуку — можно было внушить что угодно. Наслушавшись шуток и предостережений, прадед всерьез забеспокоился и продал свое владение.

Бабушка рассказала нам множество прелюбопытных вещей о своем отце. Например, о том, что он первым в Каталонии организовал ракушечный промысел. У нас в доме до сих пор хранятся веера, трости, вазы и всякие другие поделки из раковин, сделанные с большим художественным вкусом. Есть даже книга в ракушечном переплете, настоящий шедевр прикладного искусства. Высокие гребни, похожие па застывшее перламутровое кружево, — к ним мама и тетя прикрепляли мантильи, отправляясь в церковь на пасхальную службу, — тоже были из раковин.

Еще бабушка любила рассказывать, как они с отцом путешествовали по первой в Испании железной дороге из Барселоны в Матаро и как пили в вагоне воду — и сумели не пролить ни капли!

Обо всем бабушка повествовала обстоятельно, вдаваясь в подробности. И еще любила декламировать Гонгору. Она знала наизусть множество стихотворений и поразительно верно держала поэтическую интонацию.

Случись все это с другим человеком — общительным, разговорчивым, — никто бы не удивился, но бабушка всю жизнь была так тиха и молчалива, что мы немного испугались этого потока красноречия, хотя слушали ее рассказы — один занимательнее другого — с истинным наслаждением.

Иногда бабушка, сама того не замечая, говорила стихами. Казалось, она до того привыкла к складной поэтической речи, что ей не составляет труда самой говорить в рифму. А сбившись с рифмы или с ритма, обиженно замолкала в недоумении — как же так вышло? Причем она держала ритм и говорила в рифму непреднамеренно и замолкала не потому, что сбилась. Просто вдруг чувствовала, что речь ее утратила плавный ход и гармонию, и как-то по-детски огорчалась.

С. Дали. Портрет отца и сестры. 1925

Нас она уже не узнавала, но помнила, что мы — ее семья. О «нашем мальчике» (так бабушка всегда называла Сальвадора) сама она никогда не заговаривала, словно забыла о его существовании.

В ту осень бабушка особенно полюбила сладкое. Мы стали покупать для нее безе к чаю, если же забывали, она обижалась, тоже совершенно по-детски.

Нас удивляло, что она не вспоминает о Сальвадоре. Ведь мы всё сильнее скучали без него — с тех пор, как брат уехал, дом опустел. Сальвадор часто писал нам, и в письмах явственно ощущались его любовь и нежность, хотя, конечно, мадридская жизнь и круг друзей, о каких можно было только мечтать, заглушали его тоску по дому. Странно, что и он ни в одном из писем ни разу не вспомнил о бабушке, хотя мы в подробностях описывали ему домашние новости.

Вечерами бабушка и Лусия вместе молились у ниши, где за лампадой, — как они заботились, чтоб этот огонек не погас! — окутанная трепетным теплым светом, стояла деревянная статуя Христа старинной работы. Я уже говорила, что вырезал ее один из наших прапрадедов, замечательный скульптор. Освятил же сам епископ, и две старушки часами молились перед ней, свято веруя в спасение души. Лампу они не зажигали, светила только лампада. Комната тонула в полумраке, а тишину нарушало лишь еле слышное постукивание четок — привычно скользили они в морщинистых руках, а губы шептали молитву. Мы приоткрывали дверь, видели два силуэта и тихонько уходили, чтоб не мешать. Как удивителен был контраст между полутемной спальней бабушки и остальным домом, залитым солнечным светом! Казалось, в ее комнате время остановилось, и ни Лусия, ни бабушка этого не заметили, так им было хорошо друг с другом. После молитвы, не зажигая лампы, старушки усаживались за стол и доставали коробку с мармеладом. Их тени скользили по стенам, беспокойно подрагивая в свете лампады, а бабушка и Лусия погружались в милое их сердцу прошлое, вспоминая холода ушедших зим и зелень невозвратимых весен.

Потом Лусия, подобрав добрую дюжину своих юбок — батистовую, отороченную кружевом, фланелевую, тонкого сукна и бархатную (самую яркую, нарядную и великолепно заштопанную!), — танцевала какое-то подобие вальса и, медленно покруживаясь, напевала летрилью¹ Гонгоры «Пускай народ смеется, а мне неплохо пьется!» И юбки ее взлетали, шелестели и цеплялись за стулья.

Бабушка, восседая на кресле, улыбалась, кивала головой в такт мелодии и тем выражала Лусии свое полное одобрение. Чуть кокетливо она поправляла маленькую черную кружевную косынку, которую всегда прикалывала немного выше свернутой в пучок седой косы. Бледное лицо, словно и не тронутый старостью точеный профиль — они с Сальвадором сильно походили друг на друга. А какой ясный, живой взгляд! Редко увидишь такие глаза в девяносто лет.

Однажды утром бабушка сказала, что неважно себя чувствует — «устала», и не захотела подняться с постели. У нее ничего не болело, только клонило в сон. Мы забеспокоились и послали за доктором Брусесом. Он пришел, осмотрел бабушку и сказал:

— Она не больна. Это старость, глубокая старость и больше ничего.

Доктор почему-то спросил ее о внуке, и бабушка, вопреки ожиданиям (мы ведь были уверены, что она забыла Сальвадора), приподнялась и, глядя врачу прямо в глаза, торжественно объявила:

— Мой внук в Мадриде. Он учится на художника. Мой внук будет великим художником. Самым лучшим художником Каталонии!

Сказала — и снова опустилась на подушки, ища глазами золотой ободок ниши со статуей Христа, слышавшей столько ее молитв. Потом уснула. В комнате царил полумрак, светила лампада. И мы потихоньку вышли, прикрыв дверь, чтобы не беспокоить бабушку.

Спустя час, когда мы наведались посмотреть, как она, бабушка уже спала вечным сном. Лицо ее было так же спокойно и безмятежно, как час назад, так же сложены руки. Она легко шагнула в иной мир, но казалось, она еще здесь — просто спит, как спала, когда ушел доктор. Смерть не потревожила ее — пришла во сне. И бабушка не боялась. Ее чистая душа давно была готова к встрече и, смиренно свыкаясь с неизбежным, ждала перехода.

Вторая смерть в нашем доме. И снова нам гак одиноко, так бесприютно и тяжко. Скорей бы весна² — закончится семестр, вернется Сальвадор, и мы уедем в Кадакес.

Примечания

1. Летрилья — испанская стихотворная форма, чаще всего сатирического содержания; народная песенная строфа (вильянсико) или романс с припевом.

2. Скорей бы весна... — Бабушка умерла 10 октября 1922 года, через полтора месяца после отъезда внука.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница