Как стать гением
"Когда я просыпаюсь по утрам, — написал однажды создатель растекающихся часов и объятых пламенем жирафов, — меня охватывает безмерная радость от того, что я — Сальвадор Дали". Каталонец родом, человек, любивший славу и деньги, он был плодовит и словоохотлив. Одной из любимых его тем было — как стать гением. Вот его средство: "О, Сальвадор, отныне тебе открыта истина: если поступаешь как гений, гением станешь!"
В шесть лет он мечтал стать поварихой (не поваром, а именно поварихой), в семь — Наполеоном. "С той поры, — признавался он впоследствии, — мои амбиции росли неуклонно, а с ними — и мания величия. Ныне я хочу быть только Сальвадором Дали. Более грандиозного желания у меня нет". Примерно тогда же, в детстве он создал свою первую картину. В десять лет он открыл для себя импрессионистов, в четырнадцать — "pompiers" (представителей академической школы жанровой живописи XIX века).В 1927-м, в 24 года он был уже Дали, и друг его юности Федерико Гарсиа Лорка посвятил ему "Дидактическую оду". Спустя много лет он вспоминал, как Лорка, воспылав к нему страстью, пытался овладеть им, но в своем намерении преуспел не вполне. О, этот вечный вкус к эпатажу, столь свойственный Дали! Родители нарекли его Сальвадором, что по-испански значит "спаситель", ибо, как он сам объяснял, ему предстояло стать спасителем живописи "от смертельной опасности, которой грозили ей абстракционизм, "академический сюрреализм", дадаизм в широком смысле и орды прочих "измов".
Если бы он жил в эпоху Возрождения, его гений, возможно, не поражал бы с такой силой и, пожалуй, не казался бы чем-то из ряда вон выходящим. Но в наше время, которое сам Дали окрестил "временем кретинов и для кретинов", творчество художника воспринимается как постоянная провокация. Даже теперь, когда он признан одной из крупнейших фигур современного искусства, стоящей вровень с Пикассо, Матиссом, Дюшаном, даже несмотря на то, что он сумел покорить публику и завоевать ее расположение, произведения Дали продолжают шокировать зрителей. И многие при взгляде на его картины торопятся вскричать: "Это безумие!", хотя Дали настойчиво повторял: "Единственное различие между мной и безумцем заключается в том, что я — не безумец!" Так же верно и другое его излюбленное выражение: "Единственное различие между мной и сюрреалистами заключается в том, что я — сюрреалист". Подобно тому как Моне — в отличие от всех своих сподвижников, увлекшихся кто кубизмом, кто пуантилизмом, кто фовизмом, — от начала до конца хранил верность импрессионизму, так и Дали оставался самым истинным, "присяжным" сюрреалистом, хотя и сказал о себе: "Жернова его духа мелют, не зная остановки, а сам он наделен всеобъемлющим любопытством людей Возрождения".
В предисловии к его "Дневнику одного гения" ("Journal d'un genie") Мишель Деон пишет: "Мы полагаем, будто знаем Дали, потому что он с беспримерной отвагой принял решение быть на устах у всех. Журналисты без разбору глотают, что бы он им ни предлагал, но все же самое удивительное в нем — это его крестьянское здравомыслие, проявляющееся хотя бы в той сцене, где молодой человек, желающий узнать секрет славы, следует совету есть икру и пить шампанское, для того чтобы не надорваться от непосильного труда, не умереть с голоду, как поденщик. А лучшее в нем — это его корни и его щупальца. Первые уходят глубоко в землю, отыскивая там все то "вкусное" (если прибегнуть к излюбленному словечку Дали), что произвело человечество за сорок столетий существования живописи, архитектуры и ваяния. Вторые направлены в будущее, они ощущают его пульсацию, они предугадывают его и молниеносно постигают. Сколько ни тверди о неутолимом любопытстве Дали — все будет мало: все его открытия и изобретения отражаются в его творчестве, проявляются на его полотнах в почти неизменном виде". Короче говоря, Дали — и публика воздала этому должное — был сыном своего века, пусть даже это проявлялось сильнее всего в том, как он превращал себя в "звезду".
Дали был каталонцем, воспринимал себя в этом качестве и настаивал на этой своей особенности. Он родился 11 мая 1904 года в маленьком городке Фигерасе в провинции Жерона. Позднее это событие он опишет в своем неподражаемом стиле: "Родился Сальвадор Дали — пусть в честь его звонят все колокола! Пусть крестьянин, склоненный над плугом, распрямит искореженную, как ствол оливы, спину, присядет, подперев натруженной рукой свою изрытую бороздами морщин щеку, и задумается. <...> Должно быть, таким же утром пристали к нашим берегам греки и финикийцы и под небом, отчетливее и пронзительнее которого нет на свете, выстругали колыбель средиземноморской цивилизации и разостлали те чистейшие пелены, что приняли меня, новорожденного".
И большая часть того, чем был одержим Дали в своем творчестве, берет начало в его каталонском происхождении. Про каталонцев говорят, будто они верят в существование лишь того, что можно съесть, услышать, потрогать, понюхать, увидеть. Дали не скрывал своего "материально-кулинарного" атавизма: "Я знаю, что я ем, я не знаю, что я делаю". Его соотечественник, философ Франсиск Пужоль, которого Дали часто цитировал, уподоблял экспансию католицизма свинье, откармливаемой на убой и съедение. Дали, в свой черед, предлагал собственный вариант знаменитого афоризма Блаженного Августина: "Христос — это сыр, а точнее — это целые горы сыра". Это кулинарное упоение постоянно появляется в его произведениях — то в знаменитых "мягких часах" ("Постоянство памяти"), явно навеянных воспоминаниями о растекающемся камамбере и воплощающих образ времени, пожирающего себя, как, впрочем, и все остальное тоже; то в бесчисленных вариантах картины "Яичница на тарелке без тарелки"; то в "Антропоморфном хлебе -каталонском хлебе"; то в "Телефоне-лангусте"; то в "Мягкой конструкции с вареными бобами — Предчувствии гражданской войны".
Неистребимые следы Каталонии проявляются не только в неистовом стремлении претворить любые образы в снедь, но и в "нутряном" присутствии столь любимой им Ампурданской долины на многих его полотнах. Этот пейзаж Дали считал самым прекрасным на свете, он становится сквозной темой всех ранних работ художника. Самые знаменитые сюжеты его картин будут связаны именно с этой частью каталонского побережья — от мыса Креус до Кадакеса и от Кадакеса до Эстартита, озаренного особым средиземноморским светом. Столь любимые им окаменелости, окостенения, антропоморфные предметы и прочая близкая и дальняя родня "Призрака сексуального влечения" обязаны своим появлением прибрежным скалам, выточенным ветром и волнами. Они будут возникать на его холстах в самых разнообразных обличьях — то "Загадкой желания", то "Невидимой арфой...", либо служащими предметом глубоких раздумий.
Едва ли удастся отыскать хотя бы одну работу Дали, включая и самые ранние, где на заднем плане не появлялись бы пейзаж каталонского побережья и скалы, чьи почти человекоподобные очертания перекликаются с фигурами изображенных на холстах людей. Этот лейтмотив присутствует в таких разных картинах, как "Автопортрет", "Обнаженная на фоне пейзажа", "Портрет моего отца", "Автопортрет с рафаэлевской шеей", "Девушка из Ампурдана", "Венера и амурчики". Ибо ни в коем случае не следует забывать, что осуществленные на холстах Дали кошмары соотносятся с реальными фактами, сохранившимися в его памяти. Даже огромные рояли, помещенные художником на скалах или среди кипарисов, — это не просто сон, но воспоминание о предметах и событиях, которые когда-то произвели на него впечатление: он дружил с семейством Пичотов, а они, профессиональные музыканты, любили устраивать концерты на свежем воздухе — Мария, обладавшая прекрасным контральто, пела оперные партии, Рикардо играл на виолончели, а Пепито — на рояле, установленном на вершине холма... Именно из этих впечатлений в самых неожиданных ракурсах появляются разнообразные воплощения рояля (как, например, в "Атмосферическом черепе, насилующем рояль", где инструмент находится посреди скалистых утесов).
С грехом пополам сдав экзамены на аттестат зрелости, Дали стал уговаривать отца отпустить его в Мадрид, в Академию изящных искусств. Настойчивость Сальвадора была поддержана одобрительными отзывами его первого учителя — Нуньеса и семейства Пичотов. Старый нотариус, сломленный смертью жены, скончавшейся в Барселоне в 1921 году, поддался уговорам сына. Сам же Сальвадор так до конца и не смирился с этой утратой. Мать значила для него больше, чем кто-либо другой в целом мире, и ее смерть вселила в его душу глубокую скорбь. Позднее он напишет: "Я должен был добиться славы, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное мне смертью моей любимой матери".
Профессора мадридской Академии сильно разочаровали Дали — они все еще исповедовали принципы академизма, а для него это уже был пройденный этап. Здесь, в Мадриде, Дали жаждал приобщиться к истокам классицизма. И, поскольку учеба в Академии не увлекала Дали, он не замедлил примкнуть к мадридским авангардистам и вскоре стал главой кружка, куда входили Пепин Бельо, Федерико Гарсиа Лорка, Луис Бунюэль, Педро Гарфиас, Эухенио Монтес. По прошествии двух бурных лет, проведенных в этой компании, Дали был исключен из Академии за то, что подстрекал своих однокашников протестовать против назначения одного посредственного живописца на профессорскую должность. Он возвратился в Кадакес. И вскоре его колоритную фигуру (длиннейшие бакенбарды, благодаря которым он и получил свое прозвище "сеньор Патильяс", кисти, заткнутые за веревку, обвязанную вокруг пояса) можно было увидеть на улицах родного городка, где он принялся писать по пять картин в день. Одна из них -"Автопортрет с рафаэлевской шеей". В работе ощущается дань восхищения своим великим предшественником.
Отец был очень огорчен, укоризненное выражение его лица Дали запечатлел на карандашном рисунке ("Дон Сальвадор и Ана Мария Дали") — исключение сына из Академии лишало старого нотариуса надежд на то, что его сын получит официальный статус. Но диплом учебного заведения теперь уже ничего не значил для молодого Сальвадора — он становился Дали!
С жадностью ребенка, хватающегося за новые игрушки, к этому времени Дали уже перепробовал свои силы едва ли не во всех направлениях современного искусства — в импрессионизме, пуантилизме, футуризме, кубизме, неокубизме и фовизме, с удивительным мастерством следуя по стопам то Пикассо, то Матисса. Он и не думал скрывать, что подражает им, их творчество было всего лишь ступенью на пути к тем образам и формам, которые он искал. Эти мастера привлекали его внимание, они оказывали на него влияние — в течение нескольких недель, а затем Дали вновь обретал свободу и уходил дальше, ничего не взяв с собой, кроме возросшей уверенности в своих силах, о чем свидетельствует "Портрет моего отца" или "Женщина у окна". Формы женского тела, особенно со спины, все более завораживали Дали, еще сильнее эта увлеченность заметна в "Девушке из Ампурдана". И лет тридцать спустя проявится она в "Юной девственнице, удовлетворяющей себя рогами собственного целомудрия". Это полотно — очевиднейшее свидетельство того, что, в глазах Дали, составляло главное достоинство его сестры Аны Марии.
Вероятно, Сальвадору не составило особого труда уговорить своего отца в том, что ему нужно продолжить обучение в Париже. "Оказавшись там, — убеждал Сальвадор, — я обрету всемогущество!" Судя по всему, в начале 1927 года в Париже он провел неделю (правда, из предосторожности отец отпустил его под присмотром тетки и сестры, игравших при нем своеобразную роль "дуэний"). По собственным словам Дали, его пребывание в Париже ознаменовалось тремя важнейшими событиями — он посетил Версаль, побывал в Музее Гревен и познакомился с Пабло Пикассо. "Меня представил ему Мануэль Анхелес Ортис, гранадский художник-кубист, ни на пядь не отклонявшийся от путей, проложенных Пикассо. Ортис дружил с Лоркой — у него мы и познакомились. Когда я появился в доме Пикассо на улице Ла-Боэти, я был взволнован и преисполнен уважения, словно мне предстояла аудиенция у папы. "Я решил сначала прийти к вам, -сказал я, — а потом уже в Лувр". — "Правильно сделали", — отвечал он".
Примерно в то же самое время друг Дали — Луис Бунюэль рассказал художнику о замысле фильма "Андалузский пес", который он собирался снимать на деньги, обещанные матерью, и предложил принять участие в его создании. В стиле "автоматического письма", изобретенного сюрреалистами, Бунюэль и Дали снимали фильм как вереницу эпизодов, порожденных их собственной фантазией. Бунюэль увидел раздерганную тучу, наползающую на луну, и бритву, взрезающую глаз. Дали — кишащую муравьями руку и гниющие останки осла, подобного тому, которого он недавно запечатлел на полотне "Дохлый осел". В основу их совместной работы, по взаимному согласию, было положено одно незыблемое правило — и Дали оставался верен ему всю жизнь: не брать ни идеи, ни образа, которые поддавались бы рациональному, психологическому или культурологическому осмыслению. Дорогу иррациональному! В дело годилось лишь то, что вызывало потрясение и отвергало все попытки постичь причину этого.
В ожидании того, как "Андалузский пес", "словно клинок, вонзится в самое сердце образованного, изысканного Парижа", Дали искал во французской столице женщину — "изящную или нет, но способную заинтересоваться эротическими фантазиями". В книге "Тайная жизнь Сальвадора Дали" он написал: "Когда я прибыл в Париж, в мозгу моем, как набат, звучало название одного из испанских романов "Или Цезарь, или никто!" Я взял такси и спросил шофера: "Где тут у вас перворазрядный бордель, знаешь?" <...> Я посетил не все, но многие из парижских борделей; некоторые понравились мне чрезвычайно. И тут я закрываю глаза, чтобы выбрать для вас три места на земном шаре, три воплощения тайны — что из того, что они несопоставимы друг с другом? Лестница, что ведет в бордель "Шабанэ", место таинственное и безобразное, стала для меня воплощением эротики. Театр, выстроенный Палладио в Венеции, овеянный тайной и дыханием божества — воплощением искусства, а вход в королевскую усыпальницу Эскориала — вечным пристанищем тайны и высшей красоты. Так что эротика неминуемо должна была стать для меня отвратительной, искусство — божественным, а смерть — прекрасной".
| К оглавлению | Следующая страница |
