Изгнание

Уверившись в том, что выставка у Гоэманса принесет деньги, Дали и Гала покинули Париж прямо накануне открытия, отправившись в Испанию в "любовный вояж"¹. Вначале они посетили Барселону, после чего провели несколько идиллических дней на побережье в Ситхесе, где гуляли по "безлюдным пляжам, опустошенным сверкающим средиземноморским солнцем"². Местная пресса 24 ноября информировала читателей, что Дали остановился в парк-отеле "Террамар" — чудесной новой гостинице на окраине города среди роскошных садов. В газете не упоминалось о его спутнице, видимо, из соображений благоразумия³.

Когда их "любовный вояж" закончился, Гала вернулась в Париж, а Дали в одиночестве отправился в Фигерас. Отец устроил ему перекрестный допрос по поводу его контракта с Гоэмансом⁴. Позже Сальвадор говорил, что Дали Куси также выпытывал у него подробности их отношений с Галой: отец думал, что Гала была наркоманкой и что она вовлекала Сальвадора в уличную торговлю наркотиками. Иначе на что они жили?⁵

В конце ноября Бунюэль приехал в Фигерас, чтобы вместе с Дали продолжить работу над сценарием. В своих воспоминаниях он пишет, что застал дикую сцену:

Отец с силой распахнул дверь и выпихнул своего сына на улицу, обозвав негодяем. Дали ответил что-то резкое и поднялся с земли. Я подошел к ним. Отец, тыча в сына пальцем, сказал мне, что не желает больше видеть эту свинью в своем доме. Причиной отцовской ярости было то, что на одной из картин, выставленных в Барселоне, Дали написал черными чернилами: "Иногда ради удовольствия я плюю на портрет своей матери"⁶.

Мемуары Бунюэля не всегда достоверны, но это описание по сути своей точно. Возможно, правда, Бунюэль перепутал Барселону с Парижем. Видимо, в конце ноября дон Сальвадор прослышал о пресловутой надписи на "Священном Сердце", которую он, его дочь и вторая жена расценили как гнусное оскорбление памяти Фелипы Доменеч. "Сальвадор был прилюдно лишен фундаментальной основы своей жизни", — писала Анна Мария в своей книге о брате⁷. Обида усугублялась еще и статьей Эухенио д'Орса, опубликованной 15 декабря в "La Gaceta Literaria", в которой он, признавая, что талант Дали — "один из самых подлинных, ясных и удачливых в нашей современной живописи", критиковал художника за непристойности, намерение всех шокировать и за эту оскорбительную надпись, неверно воспроизведя ее как "Я наплевал на свою мать"⁸.

Устная традиция в Фигерасе утверждает, что, изгоняя сына, нотариус с яростью пророчествовал: "Ты оскорбил мать и отца и за это ты умрешь под забором! И будешь счастлив, если сестра принесет тебе тарелку супа!" Отцовское проклятие было шоком — Сальвадор Дали Куси слишком любил сына. Сам художник, как известно, никогда не касался этой темы⁹.

Дали-старший несколько лет спустя описал свою версию событий в письме к Лорке:

Не знаю, в курсе ли вы, что я вынужден был вышвырнуть своего сына из дома. Эта крайняя мера, чрезвычайно болезненная для всех нас, была необходима ради спасения чести семьи. На одной из своих картин, выставленной в Париже, он написал наглые слова, низко оскорбив память матери: "Я плюю на свою мать". Я решил, что он был пьян, когда писал это, и потребовал объяснения. Но он не соизволил объясниться, чем вновь оскорбил всех нас.

Он — жалкий, невежественный и невыносимый педант, к тому же абсолютно бессовестный. Он думает, что знает все на свете, однако даже не умеет правильно писать. Впрочем, вы знаете его лучше, чем я.

Он опустился до того, что позволяет себе жить на деньги замужней женщины, которая по попустительству и даже с одобрения своего мужа держит его под рукой, пока не найдет что-нибудь получше.

Можете себе представить, как вся эта мерзость огорчает нас¹⁰.

Вышвырнув Сальвадора из дома, Дали Куси все же позволил ему вместе с Бунюэлем поселиться в их домике в Кадакесе, возможно, в надежде, что сын образумится. Но тот не образумился. Бунюэль писал из деревни супругам Ноай 29 ноября 1929 года, что сценарий нового фильма должен стать еще лучше, чем "Андалузский пес", и что они остаются в Кадакесе, пока полностью не закончат работу — еще на восемь-десять дней¹¹.

Перед отъездом Бунюэля, примерно 6 декабря¹², Дали получил письмо от отца, приговорившего сына к "бесповоротному отторжению" от дома и семьи и ставившего его в известность, что он полностью лишен наследства¹³. В свете своих успехов на последней парижской выставке и лучезарных отношений с Галой, а также учтя все выгоды расставания с Королевской Академией Сан-Фернандо, Дали мог оптимистически трактовать развитие событий как новый стимул для достижения успеха и личного раскрепощения. Получив это письмо, Дали обрезал волосы и захоронил их на берегу в Эс Льяне, как знак отсчета новой жизни, а не как символ горя и раскаяния. Не удовлетворившись этим, он обрил голову и попросил Бунюэля сфотографировать его с морским ежом на голове. Так появился первый намек на легенду о Вильгельме Телле, которой в очень скором времени суждено было стать лейтмотивом творчества Дали.

Бунюэль написал чете Ноай из Сарагосы 14 декабря, сообщая, что новый сценарий полностью готов и что он превосходит первый¹⁴.

После отъезда Бунюэля Дали прожил еще несколько дней в Кадакесе. Затем, вдоволь полакомившись морскими ежами, он взял такси до вокзала, где сел на поезд в Париж — к Гале. Он навсегда запомнил это путешествие:

Дорога, ведущая из Кадакеса по направлению к горе Пени, делает несколько кругов по серпантину, с каждого из которых вновь и вновь видна деревня, удаляющаяся с каждым поворотом. После одного из них она пропадает из виду, превратившись в малюсенькое пятнышко. Человек, испытывающий любовь к этому месту, непроизвольно оглядывается, преисполненный грусти и надежды вернуться. Никогда еще я не упускал этой возможности — обернуться и посмотреть в последний раз на Кадакес. Но на этот раз, когда такси проезжало мимо заветного места, я продолжал смотреть прямо перед собой¹⁵.

В семейном доме в Фигерасе Дали оставил все свои вещи, десятки картин, сотни рисунков, множество книг (включая любимую серию книг издательства "Гованс и Грэй" и собрание сочинений Фрейда в издании "Библиотеки Нуэва"), а также груды писем. Только через пять лет он восстановил отношения с отцом, но большая часть всего этого бесценного материала к нему вообще не вернется, что в будущем станет причиной долгого препирательства между художником и его семьей.

Примечания

1. SL, p. 251.

2. Ibid.

3. "Cronica local" in El Eco de Sitges, No. 2268 (24 November 1929), p. 3. Та же информация несколькими днями позднее была представлена в Gaseta de Sitges, No. 22, 1 December 1929, p. 5 ("Cap de la vila").

4. SL, pp. 251-252.

5. UC, p. 99.

6. BMDS, pp. 139-140.

7. AMD, p. 142.

8. Эухенио д'Орс: "Мрачная игра и игра двойная" (GL, 15 December 1919, р. 3).

9. Santos Torroella, "La tragica vida de Dali", p. 3.

10. SDFGL, p. 95.

11. Bouhours and Schoeller, p. 37.

12. Ibid., p. 40. Присутствие двух друзей в Кадакесе было отмечено местной газетой "Sol Ixent" 15 декабря.

13. SL, p. 253.

14. Bouhours and Schoeller, p. 40; о присутствии Бунюэля в Мадриде см.: "Boletun del Cineclub", GL, 15 December 1929, p. 5; Alberti, La arboleda perdida, p. 283.

15. SL, p. 254.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница