Предисловие к русскому изданию
Сальвадор Дали: одиночество на миру
За последние лет десять Дали, ранее полузапретный, настолько вошел в российский обиход, что впору звать его Сальвадор Сальвадорычем. Поток изданий на разных языках, в том числе и на русском, заполонил наши прилавки. Книги эти широко расходятся, рынок постоянно требует обновления, что само по себе уже говорит и о громадной популярности великого испанского художника в современной России, и о его исключительной актуальности — возможно, не в последнюю очередь оттого, что переизбыток "сюра" в повседневности и в обозримой перспективе стимулирует эту актуальность.
Книга Яна Гибсона, по самому строгому счету, не имеет себе равных среди бесчисленного множества биографий и монографий, посвященных знаменитому испанцу. Автор ее, подходящий к своему шестидесятилетию, вот уже без малого тридцать лет принадлежит к числу самых авторитетных исследователей испанской культуры нашего "сюрреалистического" столетия. Слава пришла к нему после появления в 1971 году книги "Убийство Федерико Гарсиа Лорки". Международный резонанс получили и сама книга, переведенная вскоре на множество языков, и престижные премии, которых она была удостоена, и, конечно же, "быстрое реагирование" доживавшего свой век франкистского режима, немедленно эту книгу запретившего. Читателю предлагаемой монографии о Сальвадоре Дали полезно знать об этом хотя бы потому, что в истории не только испанской, но и мировой культуры нашего столетия Лорка и Дали навсегда останутся гениями-неразлучниками, независимо от того, как в разные периоды складывались их отношения. И еще потому, что некоторые "тайны" внутреннего бытия обоих до поры до времени считались "постыдными" и лишь сравнительно недавно получили документальное подтверждение, стали объектом исследовательского внимания. Факты эти слишком взаимосвязаны, слишком близки друг другу и, как очевидно сегодня, менее всего могут быть отнесены только к разряду "интимных подробностей".
Их в книге немало, но, произнося слово "интимные", я имею в виду тот, и только тот смысл, который оно несет в себе. То есть не пикантные, не скандальные, не постыдные и не позорные либо позорящие. Именно такой подход и задает текст книги Яна Гибсона, огромной по объему, ошарашивающей обилием сырого материала, не всегда проработанного автором, изумляющей потоком разноречивых свидетельств, схлестывающихся амбиций и, казалось бы, несовместимых суждений. Ян Гибсон, ничуть не теряя исследовательской объективности, виртуозно ухитряется оставаться как бы над схваткой в этом море разливанном страстей, запоздало высказанных обид, приговоров, оправданий. Замечательно просто может быть сформулирован конечный вывод этой книги, столь внушительной по объему: жизнь — сложная штука. Особенно — жизнь нашего века. И уж совсем особенно — жизнь гениального художника, наделенного почти фантастической интуицией.
Поразительность и личности, и творчества Дали — в том, что вся его жизнь, вся его поведенческая стилистика были своеобразным вызовом судьбе, очень емкой утопией, которую проще всего определить словом жизнестроительство.
Слово это было очень в ходу у нас, в двадцатые годы, на волне послереволюционной светлой веры в скорый переход мира к добру, истине, красоте, а также в то, что механизмы и маршруты подобного перехода легко постижимы и достаточно просты в обращении. Сюрреализм, родившийся тогда же, возник на той же волне и ставил перед собой, в конечном счете, те же цели. С одной лишь поправкой: если наши "жизнестроители" предпочитали апеллировать к разуму масс, разуму отдельного человека, от массы, впрочем, программно неотделимого, наконец — к разумности мироустроения как такового, то сюрреалисты стремились включить в этот процесс всеобщего мироустроения еще и подсознательный, и бессознательный уровни. А отсюда неизбежен был путь к невеселым выводам о "темных сторонах бытия". Проделав его, Сальвадор Дали оказался едва ли не первым "еретиком", своего рода "расстригой" в братстве сюрреалистов. Он сам позже опишет ситуацию: идеологический прогрессистский ригоризм собратьев по сюрреализму оказался в конце концов невыносимым, возможность достучаться до них — нулевой, и Дали не оставалось ничего иного, как выбрать амплуа паяца, возмутителя спокойствия. Так что жизнестроительная позиция художника Сальвадора Дали, органически присущая ему как личности с малых лет и младых ногтей, выкристаллизовалась в сознательный стиль поведения как форма протеста против и слепого интеллигентского поклонения "массе", и авторитарности того, что мы назвали бы сегодня уставом элитной тусовки. Это была, если угодно, своеобразная форма защиты. Была — и оставалась до конца дней великого мастера.
Но в этой позиции вскоре открылась и иная сторона: выгода, удобство скандальных форм общения человека "на миру" с этим самым миром, все более ожесточавшимся, все более суетным, все более подверженным массовым психозам и тяге к сотворению кумиров. Дали прекрасно понял, что быть кумиром толпы, не слезающим с первых полос газет, с ярких журнальных обложек, с экранов самых рейтинговых телеканалов, не покидающим рубрики, отданные под скандальную хронику, — это доходный промысел.
Тут нужно сделать одно очень важное уточнение. Среди мифов о Сальвадоре Дали есть такой: художник охотно играл в поддавки с суетным миром, цинично подыгрывал толпе, дразнил ее, но затем уходил в свою мастерскую и там священнодействовал, совершенно в духе великих классиков прошлого, признанных жрецов высокого искусства.
Но, во-первых, сами эти жрецы практически никогда не были теми занудами, какими их впоследствии сделали школьные хрестоматии, основывающиеся на трудах ученых дам мужского и женского пола. Во-вторых же, такой миф "расщепляет" личность Сальвадора Дали как раз там, где она была редкостно цельна. Дали существовал, и притом очень органично, во всей полноте своего века, и оттого оказался и его, века, гением-провидцем, и его жертвой, притом принесенной добровольно, даже сладострастно. Но без этого он и не стал бы одной из главных фигур столетия. И именно таков, быть может, главный итог, который всякий вдумчивый читатель извлечет из книги Яна Гибсона.
Беру на себя смелость утверждать, что если бы Сальвадор Дали имел возможность прочесть эту книгу, он остался бы ею доволен. Она — в его стиле, в его духе, в его вкусе. Она очень напоминает биохронику, "летопись жизни и творчества", не упускающую ни одной детали. Книга тоже играет в поддавки — с героем, с Сальвадором Дали. Яну Гибсону удалось почти невозможное: на наших глазах, с живым и активным участием читательского сознания Сальвадор Дали будто заново проживает свою жизнь, оказывается то и дело в ситуации выбора, и притом делает свой выбор с неизменной парадоксальностью, зачастую вроде бы логике вопреки, поплевывая на традиционные этику, эстетику, просто — на здравый смысл. Ну, в самом деле: один домоправитель "настучал" на другого домоправителя, явно выходящего в фавориты: мол, у того — уголовное прошлое. "А я люблю жуликов" — такова реакция Сальвадор Сальвадорыча. Пожалуй, так мог ответить еще разве что один из героев нашего Островского, какой-нибудь Тит Титыч или Мокий Парменыч, из тех, кого мы, в духе все той же школьной премудрости, привыкли считать самодурами.
Но с тем же успехом подобный ответ мог бы дать Оскар Уайльд или кто-либо из его титулованных персонажей-парадоксалистов.
Сальвадор Дали на страницах этой книги впрямь то и дело предается "как бы" самодурству. А может, это и есть форма жизнестроения, способ существования художника в безумном мире?.. Сальвадор Дали, остро чувствовавший кризисность мира и века, тоже малый не промах. И мир, и век постоянно испытывают его на прочность; он отвечает им тем же: кто кого? Общество, в котором главное — казаться и в котором все труднее просто быть, диктует свои условия. Сальвадор Дали, художник, изъясняется на языке, в котором все "звуки", все "слова", все "фразы" вроде бы понятны, общеприняты, грамотно построены; но смысл — многослоен. Он, смысл, то дразнится, то пугает, то ошарашивает банальностью, чтобы через мгновение потрясти глубиной.
Ян Гибсон повествует о том, как разошлись Сальвадор Дали и Рейнольд Морз, многолетний коллекционер его работ. По мнению Морза, Дали в начале семидесятых годов стал "хуже работать", сменил безукоризненную "классичность" письма на прихотливую "маньеристичность". В этой коллизии откроется глубокий смысл, если мы вспомним, что в "игровой" мир уже старого Сальвадора Дали, как к себе домой, вошли хиппи, идеи "культурной революции" вкупе с прочими атрибутами и следствиями "революционной волны" конца шестидесятых годов. Сам же Дали также чувствовал себя среди этих волн как рыба в воде — с поправкой, разумеется, на то, что очень богатый и по-каталонски жадный гений двадцатого века вовсе не собирался прощаться с материальными эквивалентами "буржуазных ценностей". Впрочем, бунтари из когорт и элит времен тотального радикализма тоже вполне комфортно устроились впоследствии.
Одна из самых сильных сторон книги Гибсона в том, что ее автор детально и доказательно раскрывает перед нами образ мастера, который не только и не просто предвосхитил едва ли не магистральную тенденцию художественного развития последней трети двадцатого века, но и преодолел ее. Преодолел творчеством, преодолел "эстетикой" собственной жизни, преодолел внутри того единства, где жизнь и творчество нераздельны. Кстати, темой сотворения человеком собственной жизни как художественного произведения очень интересовался Альберт Эйнштейн, в некрологах друзей — таких как Макс Планк, Поль Ланжевен — часто подчеркивавший и качество прожитой жизни как "художественного произведения", и — цель, сознательную, подсознательную, бессознательную, однако — отчетливую цель, определявшую самое жизнь ушедшего друга.
"Маньеристичность", которую так тонко, хотя и неточно почуял Рейнольд Морз, была неизбежным свойством личности и творчества
Сальвадора Дали, — в той же мере, что и "классичность". Испанский мастер сознательно ставил перед собой цель "возродить Возрождение" в условиях безумного двадцатого века, распадающегося, тоскующего по вечным ценностям. Светочами на этом пути для Дали были Леонардо, Рафаэль, Микеланджело, Караваджо, Веласкес, Сурбаран... Но Дали — и это необходимо подчеркнуть еще и еще раз — был одним из самых проницательных художников своего века. А это значит, что он менее всего годился для симуляции целостности в условиях распада.
Так было и тогда, когда утопия Ренессанса рухнула и искусство оказалось перед альтернативой: либо превратить стиль в своего рода академический консервант того, что уже сделано, либо спасти стиль инъекцией живого, животворящего. Этим живым, животворящим и оказалась la maniera, "манера", шире — чуткая личность художника. Отсюда, от "манеры", — конечно же, один шаг к манерности, к нарочитому излому. Корифеи героической поры маньеризма Понтормо, Бронзино, Пармиджанино знали это — и не боялись этого.
Сальвадор Дали прекрасно знал и классическую, и аклассическую линии развития искусства и общества, обе они были одинаково близки ему. Я не буду здесь развивать тему, а просто предложу читателю вдуматься в творческую историю и самых знаменитых работ Дали, и тех, очень значительных его полотен (например, "Композиция из трех фигур"), которые впервые столь детально Ян Гибсон вводит в наш обиход, пускай и не претендуя на искусствоведческий анализ. Читатель сам сопоставит обстоятельства этой творческой истории с "биографическими подробностями", сам оценит, где эпоха и человек в ее контексте, где декорации, которые художник иронически обыгрывает, а где, как во всякой увлекательной игре, художник и заигрывается, сливаясь с фоном.
Параллельно идет и другая игра, правила которой художнику не подвластны. Ян Гибсон показывает, с талантом истинного писателя и жесткостью хроникера, обстоятельства пути Сальвадора Дали от одиночества — через одиночество — к полному одиночеству. И тут читателя тоже ждет немало сюрпризов, немало развенчанных мифов о Сальвадоре Дали. В том числе — мифов основополагающих, истово творившихся им самим. Первый среди них — миф, героиней которого стала Гала, "вечная спутница", "Муза", "супруга-мать" и т.д. Реальность: восьмидесятилетняя женщина, которой поставляют смазливых любовников нежного возраста, последний из них — прославленный исполнитель роли Иисуса Христа — Суперзвезды, принимающий подарки общей стоимостью в миллионы долларов и дарящий, как фотографии на память, изображения Спасителя. Но ведь Сальвадор по-испански — как раз и значит:
Спаситель. А испанская пословица гласит: "Кто объявляет себя Спасителем, рискует оказаться распятым"...
Не сомневаюсь, что многие страницы книги Яна Гибсона для иного читателя окажутся шокирующими, даже если этот читатель уже вполне "продвинут" отечественными либо импортными играми в богохульство, или просто "чернухой" и "порнухой". В самом деле, столь откровенные описания подробностей сексуальной жизни, столь детальный анализ сексуальных проблем и самого Сальвадора Дали, и Галы, и их ближайшего окружения — дело непривычное. Но в данном случае — неизбежное и необходимое. В конце концов, картина Дали "Великий Мастурбатор" — и автопортретна, и автобиографична, и принадлежит к числу самых глубоких, самых трагичных полотен в истории искусства.
И тут Дали — на той же линии истории искусства, что и гениальный классик Альбрехт Дюрер, который, перед лицом потрясений Реформации и Крестьянской войны, посмотрелся в зеркало и запечатлел себя совершенно обнаженным, и эта беззащитная нагота — одно из самых мощных свидетельств того, что пережил человек "классической поры" при крушении идеалов, утопий, надежд, в условиях массовых подъемов, массовых психозов, массовых убийств.
Якопо Понтормо, гений маньеризма, сделал то же самое, но увидел себя, нагого, уже глазами другой эпохи, которая нашла в себе силы жить во время и после всех этих крушений, строя новые идеалы, но уже с учетом опыта, обретенного искусством, историей.
Да, Сальвадор Дали — в этом ряду. Он в ряду тех великих мастеров двадцатого века, для которых — в прямом смысле слова — самообнажение было формой выражения и ужаса перед бытием, и освобождения от этого ужаса. Напомню: в начале века Эгон Шиле казался нарушителем правил общественного приличия, "порнографом". В конце столетия он — один из признанных классиков мирового искусства нашего века, мастер, сумевший выразить ужас перед тем, что от начала времен считалось самым интимным, самым личным, самым сокровенным. Шиле жил во времена, когда мир не знал ни слова СПИД, ни слов сексуальная революция. Сальвадор Дали — современник эпохи, когда эта революция свершилась, действительно ставя себе целью тотальное освобождение личности и во многом добившись этой цели. Но и расплата оказалась отнюдь не мизерной. Оттого и соответствующие страницы книги Яна Гибсона — вовсе не набор скандалезных подробностей, пикантных сцен и "срамных" персонажей. Это — уже история, а точнее — предыстория многого из того, что в современном мире для одних стало нормой, для других — свидетельством тотального кризиса, но для всех является проблемой.
Однако самое главное заключается в том, что это действительно прежде всего была борьба за свободу личности. Можно, конечно, написать целый труд о латентной гомосексуальности Сальвадора Дали, о том, как она связана с эдиповым комплексом, о том, какую роль в формировании личности художника сыграл обожавший его, но крайне деспотичный отец. Наверное, еще не раз и в специальной, и особенно в массовой печати будет обсуждаться вопрос о "границах", до которых дошли отношения Сальвадора Дали и Федерико Гарсиа Лорки.
Весь мир знает, что один из гениальнейших поэтов в истории мировой литературы был убит франкистами; смерть эта десятилетиями потрясала жестокостью и, в не меньшей степени, нелепостью. Ныне достоянием общественности стал рассказ одного из убийц о том, как всю ночь поэта-педика "использовали" и в каких мучениях он погиб. Эта смерть была отнюдь не "нелепой", она являла собой до мелочей продуманную "акцию устрашения" ... И, может быть, в скандальной саморекламе гениального испанского живописца, графика, дизайнера, сценографа, блестящего литератора Сальвадора Дали, в его рекламных "саморазоблачениях" последних лет было нечто сродни изживанию страха, также "латентного", глубоко запрятанного, десятилетиями снедавшего его...
Издатели этой книги долго колдовали, как точнее передать по-русски первое слово ее названия. "Постыдная жизнь"?.. Или же "скандальная", "позорная", или же "сокровенная", "тайная"?.. Впрочем, последнее из перечисленных слов навсегда зарезервировано самим Сальвадором Дали в названии одной из его автобиографических книг, хотя и заимствовано им, в свою очередь, у Габриэле Д'Аннунцио, "скандального гения", мастера саморекламы и эпатажа предыдущей эпохи. Родственного Сальвадору Дали, между прочим, и своей приверженностью, на старости лет, к Муссолини, — так же как стареющий Дали, сделавшись монархистом, стал идеологическим козырем режима Франко...
Издатели предпочли название "Безумная жизнь Сальвадора Дали". Если соотнести его с безумствами века, которым Сальвадор Дали то противостоял, то подыгрывал, с которыми он то по-детски спорил, то играл в поддавки, то обращался как с чем-то назойливым и необязательным для художника, тогда вариант названия выбран с замечательной точностью. Потому что оно передает главное: речь идет о жизни великого художника; вопрос же о том, что такое гениальность, — дар богов или род недуга, — относится к разряду вечных и, боюсь, неразрешимых.
Василий Кисунько,
академик Российской Академии естественных наук
| К оглавлению | Следующая страница |
