Личина, ставшая лицом
Испанский искусствовед Тарренте писал: "Сальвадор Дали — загадочный художник? Не думаю, что разгадать эту загадку трудно. Должно быть, под влиянием Галы Сальвадор Дали создал, следуя законам гротеска, свой образ — до крайности экстравагантный, — образ художника, которому все нипочем. Но эта наигранная поза — лишь способ совладать со своей природной застенчивостью. Все это безудержное кривляние ради одного: фотографий на первой полосе и на всех обложках...
Помню, однажды мы беседовали у него в мастерской — тихо, мирно и даже не об искусстве, а так — о том о сем. Вдруг в дверь позвонили, в прихожей раздались голоса. Дали вскочил — и я увидел актера перед выходом на сцену.
— Прости, — сказал он, — я должен надеть маску Дали".
К тому времени, пожалуй, это уже была не маска, а его второе лицо. Оно предназначалось для прессы и публики, но стало для него естественным. Относительно "природной застенчивости" можно говорить лишь с немалой долей иронии. Ею он не страдал во время своих публичных выступлений даже в молодые годы, а позже активно афишировал себя и свое творчество.
У него бывали весьма занятные высказывания: "Я так и не смог привыкнуть к унылой нормальности людей, которые населяют мир... Скажите на милость, почему человек должен держать себя в точности так, как прочие люди, как масса, как толпа? Почему в человеке так мало индивидуального?
Ну почему, например, человеку не развлечься, пустив под откос парочку поездов? Раз уж тысячекилометровые сети железных дорог опутали и Европу, и Америку. А ведь, заметьте, число тех, кто развлекается подобным образом, ничтожно в сравнении с числом тех, для кого лучшее из развлечений — это путешествие...
Не понимаю, почему до сих пор никого из тех, кто производит унитазы, не посетила счастливая мысль поместить бомбу в сливной бачок, чтоб она взорвалась, когда власть имущий дернет за цепочку!"
Кто же мешал ему проявить свою неповторимую индивидуальность подобным образом или хотя бы вылив кисель на голову какому-нибудь миллиардеру? Однако он предпочитал залезать в скафандр на потеху публики. Ни разу во всех своих чудачествах он не рискнул "подложить бомбу" — пусть даже умозрительную, словесную, живописную — имущим власть и капиталы.
Ясно, что писал он не призывы пускать под откос поезда и закладывать бомбы в унитазы, а показывая свою изобретательность, индивидуальность и оригинальность. Кому-то это покажется шуткой гения, но, на мой взгляд, это просто глупость и пошлость гения.
Не исключено, что у него были какие-то физиологические, а отсюда и психические отклонения. "У меня с детства какой-то стариковский рот, — писал он. — При виде моих зубов дантисты обычно лишаются чувств или издают вопль. Впрочем, не знаю, что именно они при этом испытывают — ужас или просто потрясение. С какой стати мои челюсти устроены столь удивительным образом, никто из дантистов пока не понял. Один из докторов сообщил мне, что оные челюсти являют собой беспримерную картину зубовного безобразия — равных ей нет и быть не может. Ну хоть бы один зуб расположился у меня там, где ему полагается, — так нет же! Мне недостает двух коренных зубов — они просто не выросли, как и два нижних резца после выпадения молочных (выпали они, кстати, первыми). Прочие же зубы повырастали, но не на своих местах".
Как знать, не отражают ли дефекты его челюсти и зубов каких-то физиологических, а в этой связи и психических его особенностей? Не объясняются ли таким образом странности его поведения?
"Особенность моей гениальности, — утверждал он, — состоит в том, что она проистекает от ума". Он вполне рационально оценивал и продумывал свои поступки, подобно артисту, желающему произвести эффект. Делалось это не столько из любви к искусству и публике, сколько с меркантильными целями, ради рекламы.
"Деньги вообще старят... — уверял он. -Деньги — как те плотоядные цветы с одуряющим ароматом: подлетит бабочка, чуть подышит — и рухнет в цветочную пасть. О, мои жалкие, щербатые, милые мои зубы с никуда не годной эмалью — знаки и символы моей старости! Придет день — и вы будете грызть золото, и только золото!"
Такие дни настали. Казалось бы, став миллионером, он мог сбросить маску и оставаться самим собой. Однако к тому времени она была уже не отделима от его лица. Он избрал для себя роль оригинала не только в творчестве, но и в поведении. Странности его были нарочитыми, искусственными. Хотя не исключено, что он слишком долго играл роль одержимого паранойей и в конце концов у него стали проявляться признаки этой болезни.
"Параноидно-критический метод", по его словам, представляет собой "строжайшую логическую систематизацию самых что ни на есть бредовых и безумных явлений и материй с целью придать осязаемо творческий характер самым моим опасным навязчивым идеям".
Возможно, создавая маниакально-бредовые образы, он избавлялся от своих фобий, выплескивая их на полотна. Это была "искусствотерапия" (кстати, подобный прием используется для лечения шизофрении). У зрителей такие произведения могли возбуждать патологические чувства.
О том, что он вдобавок ко всем своим способностям был еще и отличным актером, видно на цикле фотографий, где он гримасничает, демонстрируя разные образы, подчеркнутые конфигурацией усов. То клоун, то агрессивное насекомое, то мудрый философ, то безумный математик с усами, символизирующими бесконечность, то Рыцарь печального образа... О том, что он и в зрелые годы не был чужд политики, свидетельствует грозная мина и пять портретиков на усах: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Маленкова.
Отношение Сальвадора Дали к искусству, к людям, трудящимся и к жизни общества раскрывают его вариации на темы картины Милле "Анжелюс". Последняя из них — "Перпиньянский вокзал" — относится к 1964 году. Во всех случаях две одинокие фигуры на обработанном ими поле толкуются с убогих сексуально-фрейдистских позиций.
Дали, в отличие от Милле, не способен или не желает понять тяготы крестьянского труда, бедность и смирение тех, кто живет впроголодь, а работу на поле, начиная с рассвета, кончают в сумерках. Эти люди устали, выкапывая картошку, а им еще тащить ее домой. До половых утех им сейчас дела нет. Они молятся о другом.
Полностью выхолостив содержание "Анжелюса", Дали поступил как "великий мастурбатор", удовлетворяя себя собственными фантазиями на чужую тему, по сути своей не связанную с сексом.
Казалось бы, классическое наследие и без того предоставляет великолепные возможности для вариаций на тему половой страсти. А он выбрал "Анжелюс".
В детстве Сальвадор, глядя на репродукцию этой картины, видел обширное поле, двух молящихся людей и словно слышал отдаленный колокольный звон; "меня осенила тайная благодать, исходящая от картины; серебряным сиянием клинка в лунном луче эта светлая нота реяла над моим смятением". А начитавшись Фрейда и став воинствующим атеистом, он глумливо вытащил "подсознательный" сексуальный подтекст, которого у Милле не было.
...Конечно, о вкусах спорят (хотя и бесплодно), и я выскажу свое субъективное мнение. Бесхитростная картина Милле значительно сильней воздействует на зрителя, чем хитросплетения Дали, предлагающего ее варианты. У Милле — подлинный сюрреализм, ибо позволяет почувствовать, осмыслить и отчасти понять значительно больше того, что реально изображено.
У Дали — то, что я называю "под-реализмом", ибо низводит высокое содержание образов "Анжелюса" до примитивных схем фрейдизма и сексуальных фантазий автора.
Уточним: все зависит от зрителя. Для сытых, сексуально озабоченных бездельников и прохиндеев, для умов поверхностных и забитых продукцией СМРАП или просто для тех, кому требуются развлечения и загадочные картинки, вариации Дали на тему "Анжелюса" будут интересны, великолепны, а то и возбуждающи.
Он и не скрывал, что работает и актерствует для своих заказчиков, покупателей, ценителей и пропагандистов его личности и произведений. "Трудно привлечь к себе внимание хоть ненадолго, — говорил он. — А я предавался этому занятию всякий день и час. У меня был девиз: главное — пусть о Дали говорят. На худой конец, пусть говорят хорошо".
...Его детские, а затем юношеские фантазии, страхи, сновидения, похожие на реальность, и реальность, напоминающая сновидения, — все это со временем преображалось, дополнялось. Раскрепощенное сознание позволяло образам воображения вторгаться в реальность и подменять ее.
Как творческая личность он был смелым искателем, неутомимым работником, преодолевающим трудности. А в обыденной жизни оставался Протеем, меняющим свой облик по мере необходимости, приспособленцем, стремящимся угодить богатым.
В книге "Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим" (1941) он уже проявлял признаки усталости от своего утомительного актерства:
"Довольно отрицать — пришла пора утверждать. Хватит выправлять — надо поднимать, возвышать, сублимировать. Хватит растаскивать — надо собирать и строить. Хватит забавляться автоматическим письмом — надо вырабатывать стиль. Пора кончать с разрушением и разбродом — надо учиться ремеслу. Довольно скепсиса — нужна вера. Довольно блуда — нужна чистота. Довольно уповать на коллектив и униформу — нужны индивидуальность, личность. Нужна иерархия. И хватит экспериментов — нужна Традиция. Ни революций, ни контрреволюций — ВОЗРОЖДЕНИЕ!"
Но и это, как нетрудно убедиться, осталось декларацией, громкой фразой. Он сам был одним из тех, кто окончательно порвал с главной традицией классического искусства: стремлением к гармонии, красоте, высокой любви, добру и благородству.
...В "Дневнике одного гения" Дали пересказал свой первый литературный опыт. Когда ему было 7 лет, он сочинил сказку:
"Однажды июньской ночью мальчик гулял со своей мамой. Шел дождь из падающих звезд. Мальчик подобрал одну звезду и на ладони принес ее домой. Там он положил ее к себе на ночной столик и прикрыл перевернутым стаканом, чтоб она не улетела. Но, проснувшись утром, он вскрикнул от ужаса: за ночь червяк съел его звезду!"
Его отец пришел в восторг и был уверен: сказка лучше "Счастливого Принца" Оскара Уайльда. Такое суждение простительно отцу, души не чаявшему в сыне. Однако даже Сальвадор, который пересказал историю в зрелом возрасте, то ли не понял, то ли не пожелал понять суть притчи Уайльда. А она проста: принц обрел счастье, отдавая свои драгоценности беднякам, делая счастливыми других.
Уайльд имел в виду князя (принца) Рюриковича Петра Кропоткина. Бывший камер-паж императора Александра II отказался от благ, привилегий, карьеры, в том числе научной (он был выдающимся ученым). Князь Кропоткин стал народником-революционером, рисковал жизнью, был заточен в Петропавловской крепости, осуществил дерзкий побег. Он совершил подвиг во имя идеалов свободы, братства, чести, справедливости.
Сказка маленького Сальвадора напоминает индийскую легенду. Один раз в году происходит чудесный звездопад. В эту ночь раковины всплывают и ловят падающие звезды. Те, кому это удалось, опускаются на дно. Они обретают небесный дар, и в них рождается драгоценный жемчуг.
Вот и Сальвадору Дали посчастливилось обрести бесценный дар — талант творца. Как распорядиться им? Он поступил как мальчик в его сказке: припрятал свою счастливую звезду для себя. Иначе говоря, ради денег в банке ("Avida dollars"!). И прожорливый червь жажды богатства и славы сожрал его звезду.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
