Ана Дали. «Сальвадор Дали»

На правах рекламы:

Программа для клиники и медицинских учреждений любого профиля . MGERM дает неоспоримые преимущества работы в сетевой организации. Рекомендую коллегам – большие возможности для подстройки под подразделения лечебного учреждения практически любого функционала. Меских Елена Валерьевна.

Добавьте в закладки эту страницу, если она вам понравилась. Спасибо.

Глава 7

В пятнадцать лет Сальвадор был пылок и нервен, и, казалось, занимало его только одно — искусство. Глаза его впитывали все краски мира. Брат никогда не отдыхал. Если он не стоит за мольбертом, значит, занимается или пишет что-нибудь для журнала, который затеял издавать вместе с друзьями. Все они одногодки, и каждый взялся вести целый раздел. Жоан Ксирау пишет об истории нашего края — «Прошлое Ампурдана», Рамон Рейг ведет рубрику «Поэзия Иберии», Хайме Миравитлес ведает наукой, а брат назвал свой раздел «Великие живописцы».

Журнал называется «Студиум». Издается он у нас, в Фигерасе, на довольно плохой бумаге, но зато к печати не придерешься. Обложку и виньетки сделал Сальвадор — они тоже хороши.

Думается, что рассуждения пятнадцатилетнего Дали о Веласкесе, Леонардо, Дюрере, Эль Греко, Гойе и других великих живописцах могут представлять интерес. Поэтому я решила полностью привести здесь статьи брата, опубликованные в журнале «Студиум» рядом с двумя-тремя репродукциями картин того художника, о котором он ведет речь.

Веласкес

Мощь и напор — вот что отличает портреты, созданные Веласкесом. Жесткий, даже резкий рисунок, но это только на первый взгляд. Лица спокойные, с глубоким взором, полным внутренней силы.

Веласкес пишет портреты королей и высшей знати. Вот перед нами надменные, гордые, уверенные в своем праве и убежденные в своей значимости люди. Какой огонь мечут их взоры, рассыпая искры ненависти! Какие живые и разные лица! Лица власть имущих, отмеченные печатью порока; детски невинные лица изнеженных инфант; затаенная печаль в глазах карликов и шутов. Перед нами Испания, какой Веласкес ее увидел и перенес на полотно, а точнее сказать, Испания, созданная Веласкесом.

Его живописная техника, его мастерство потрясают. Кажется — но это только кажется, — что ему легче легкого дались и «Менины», и «Пряхи», эти непревзойденные шедевры. Иногда игра цвета на его полотнах напоминает импрессионистов.

Веласкес — величайший испанский живописец, гений мировой живописи.

Гойя

Кисти Гойи ничто не было чуждо. Все, чему он становился свидетелем, пробуждало его творческое любопытство. Он любил весь этот мир как художник.

Гойя перенес на полотно Испанию своего времени, ее дух, ее людей, обычаи и нравы. Взгляните на любой из его портретов — как зримо воплощен характер и чувства, владеющие человеком! А его гобелены и жанровые картины! Они переносят нас во времена Гойи. Как точно запечатлена в них эпоха и ее характерные типы — махи1 и тореадоры, их облик и галантные празднества! Как прозрачен, светел и радостен фон, какая гармония в пейзаже, как мягок и нежен мазок!

Но как резко — вдруг — меняется мир Гойи. Сравните его гобелены, игры и праздники — ясные, пронизанные светом, — с творениями его последней поры, в которых воплотились беды войны и кошмарные видения души, помраченной горем. Один взгляд на гойевский гобелен просветлит ваше сердце и наполнит его покоем. Но фрески и офорты измучат душу — их выморочный мир ужасает. Кажется, что фигуры па гобеленах Гойи танцуют — так зрима неслышная музыка, диктующая им движения. В офортах его персонажи корчатся, воздевая руки, и не музыка, а стопы и вопли задают здесь ритм.

Поразительно мастерство Гойи — офортиста и акварелиста! Все знают его серию «Капричос», это неприкрашенное свидетельство о прискорбном, больном времени. Говорят, что у Гойи черствое, глухое сердце. Неправда. Об ином свидетельствуют творения, пронизанные страданием и тоской. В них воплотились страхи и чаяния испанского народа и в то же время — муки и надежды художника.

Многие, и в том числе Беруэте, подмечали внешнее и внутреннее сходство Гойи и Бетховена. Их роднит даже глухота. Есть два Гойи: Гойя гобеленов, танцев и праздников и другой — Гойя офортов. Точно так же двулик Бетховен. Есть у него менуэты и гавоты 2, но есть и симфонии. Конечно, Бетховена и Гойю роднит время, ведь они современники, но, кроме того, схож их художественный темперамент.

Великий Гойя родился в 1746 году и умер в 1828 году. В день его смерти Испания потеряла одного из лучших своих живописцев, но имя Гойи навеки запечатлено в испанской душе и золотыми буквами вписано в историю мирового искусства.

Эль Греко

Душа человеческая смотрит на нас с полотен великого Эль Греко. Его творения божественны, в них властвует дух. Эль Греко словно бы забывает об академической выучке, оставляет в стороне материю и поднимает к высотам истинного искусства — идеального, чистого, не искаженного изысками живописной техники. Не надо искать в его портретах ни изящества Ван Дейка, ни точности, свойственной Гольбейну и голландцам, ни веласкесовской мощи характеров. Портреты Эль Греко вне нашего мира, вне земли; в них запечатлены облики душ, стряхнувших суету бытия, причастных иному, высшему и справедливому миру. В их глазах — тайна и неземной свет.

Худые, вытянутые фигуры, истощенные лица святых, их глаза, глядящие на нас с тоской и мольбой, а позади — не фон, но вечность, недостижимая и беспредельная, окрашенная неведомым светом. И все это вместе поражает, как молния, как буря, и дарует несказанное блаженство.

Эти вытянутые фигуры — примета гениальных полотен Эль Греко — исполнены такой духовности и столь высокого чувства, что душа, просветленная и умиротворенная, воспаряет в небо.

И всякий раз Эль Греко поражает, как молния, как буря, но этот запредельный вихрь исцеляет и очищает сердце.

Иные — их много, — стоя перед полотнами Эль Греко, видят лишь верхний слой: мастерство живописца, изысканную композицию, игру света и цвета... Им не дано проникнуть за холст, за краски; им неведомо то, ради чего Эль Греко сотворяет свою вертикальную гармонию. Сколько споров вокруг нее — этой личной печати художника, знака его творческой индивидуальности!

Тем, кто видит нарушение пропорций — и только, неведом язык живописца, и они ничтоже сумняшеся считают, что все дело в дефекте зрения художника или в его душевной болезни.

Это чистейшей воды чушь. Эль Греко писал так, как видел мир, и, чтобы воплотить свое видение, он нарушал пропорции, а на самом деле — выправлял их! Ибо истинное искусство не знает законов, принуждающих видеть или чувствовать так, а не иначе.

Неведомо, где и когда родился Эль Греко. Вообще известно о нем только одно — родом он был из Греции, с острова Крит, и подписывал свои картины Доменикос Теотокопулос.

Душа художника и вдохновенный труд проложили Эль Греко дорогу в бессмертие.

Микеланджело

Это величайший мастер-академист. Его полотна производят огромное впечатление — какая мощь, величие, напор! И пусть его фрески и картины декоративного плана перегружены рисунком, замысел всегда точен и чист, а движения выверены и гармоничны. Все соразмерно и безошибочно выстроено.

Работы Микеланджело заставляют особенно пронзительно чувствовать, что есть красота. В стенной росписи Страшного суда (Рим, Ватикан) величие дара Микеланджело воплотилось во всей полноте. Размах его фантазии завораживает. И в то же время все соразмерно и уравновешено, как в лучшие — античные — времена. Это сразу бросается в глаза. Его изображение Страшного суда — великая битва живописи и рисунка. Микеланджело — это само Возрождение. Именно в его работах Возрождение явило свою суть.

Дюрер

Дюрер запечатлел на своих полотнах немецкий народ — его обычаи, нравы, духовный и душевный мир. Здесь он не знает себе равных.

В его полотнах есть сила и простота, хотя они в то же время изысканно декоративны, что, вообще говоря, редкость для немецкого художника. Обычно фигуры у немцев тяжелы, скованы, неуклюжи, пропорции нарушены, а лица перекошены. Дюрер не имеет ничего общего с этой топорной, деревенской, сентиментальной манерой, которая поначалу так привлекает своим простодушием, но при всем том остается искусством для бедных, отмеченным печатью дурного вкуса.

Дюрер создал свое, новое искусство. Люди на его портретах живут — думают, чувствуют, наблюдают, — и лишь еле заметное смещение пропорций, акцептирующее выражение лица, напоминает о предшественниках. Но и эта легкая течь развеивается, едва взглянешь на фон — чистый, пронизанный свежим ветром, спокойный и гармоничный. В глазах его персонажей, ясных и проницательных, бушует буря или таится печаль. Они устремлены вдаль, словно в надежде различить в сонме таинственных теней то, что так и останется неразгаданным, недостижимым. ..

Фоны Дюрера — его пейзажи — всегда исполнены гармонии, величественны и спокойны, словно бы выверены печальной, донесшейся издалека мелодией. Какой мощный контраст между фоном и персонажем — сгустком энергии и отчаянья!

Дюрер — мыслитель, а не только художник. Его место в одном ряду с Леонардо и Микеланджело. Удивительно хороши его гравюры, особенно «Отдых на пути в Египет», «Меланхолия», «Рыцарь и Смерть», «Святой Иероним в келье». Немногим художникам дано достичь такой глубины мысли и запечатлеть ее с таким мастерством.

Дюрер родился в Нюрнберге и прожил жизнь, исполненную вдохновенного труда, нещадно страдая от злокачественной лихорадки, подцепленной в Нидерландах. Когда великого художника не стало, немецкое искусство попыталось вступить на дорогу, проложенную им, но продолжить дело гения дано лишь избранным.

Леонардо да Винчи

Леонардо родился в городе Винчи в 1452 году и умер 2 мая 1519 года. Он в совершенстве изучил анатомию, архитектуру (в том числе парковую), скульптуру и живопись.

Леонардо, как и полагается человеку Возрождения, страстно любил жизнь и всякое знание. Он постиг многие науки и за все, что делал, принимался с воодушевлением и наслаждением. Жизнь манила его и завораживала. Поэтому столько жизни, столько движения в его полотнах — и как поразительно его мастерство! Вглядываясь в его творения, испытываешь восторг — сколько труда, любви и мысли вложено в каждый мазок! Леонардо работал неустанно и радостно. Его полотна озарены нежностью, в них явственно ощутимы творческое горение и могучий созидательный импульс.

Одна из самых значительных его работ — знаменитая «Джоконда». В ней воплотились душа самого Леонардо и его великий талант. Мягкие, влажные тени окутывают прекрасное лицо Джоконды, придавая портрету торжественность, и кажется, губы ее вот-вот дрогнут от дуновения легкого ветерка... Все вокруг объято покоем. Ее улыбка реет над горной грядой...

Сальвадор интересовался всем на свете, и только одно его совершенно не занимало — деньги и все с ними связанное. Он не знал материальных забот и мог свободно развивать свои способности. Трудности, которые ему приходилось преодолевать, были не материального, а духовного плана. Для него покупали самые лучшие краски фирмы «Лафранк», холст самого лучшего качества и, конечно, великолепные колонковые кисти. Брат всегда интуитивно точно знал, что ему нужно, но понятия не имел, да никогда и не любопытствовал, сколько что стоит. Все необходимое ему для работы покупал наш дядя, мамин брат Ансельмо Доменеч. Он жил в Барселоне и владел книжным антикварным магазином «Вердагер», открытым еще в 1835 году Жоакимом Вердагером-и-Больичем и расположенным прямо напротив Лицея. Впоследствии хозяином магазина стал Альвар Вердагер-и-Коромина, тоже наш родственник.

К столетию магазина — 17 сентября 1935 года — поэт Жозеп М. Лопес-Пико написал о нем небольшое стихотворение. В конце прошлого и начале нынешнего века, когда Барселона была еще сравнительно небольшим городом, в этой книжной лавке, но сути дела клубе каталонской интеллигенции, часто собирались поэты, писатели, художники и журналисты.

В номере за 24 апреля 1952 года журнала «Ла Ревиста» была напечатана фотография нашего дяди в сопровождении небольшой заметки. Вот она:

«О многом заставляет вспомнить это лицо. Дон Ансельмо Доменеч, владелец старинной книжной лавки, стоит у окна, за которым цветет апрельский бульвар. В его маленьком магазине и сегодня живут тени прошлого — тени великих. Кажется, и сейчас каждый будний день ровно в десять сюда запросто заходит Балари-и-Жовани и усаживается в глубокое удобное кресло, чтобы завести долгую беседу с сеньором Вердагером.

Он, как всегда, у себя за столом и успевает все — вести дела и продолжать диалог. Сиживал в этом кресле и Мила-и-Фонтанальс, которого за внушительный вид и энциклопедические знания прозвали «литературным китом». Спустя много лет Менендес-и-Пелайо зашел сюда затем, чтобы посидеть в кресле учителя, а сегодня здесь восседает наш поэт Лопес-Пико. Эта книжная лавка неразрывно связана с историей нашего литературного возрождения. Когда-то при ней была типография. Сегодня ее, к сожалению, нет, а ведь именно там печатались замечательные «Испанские достопримечательности».

Сальвадор переписывался с дядей Ансельмо, человеком высокообразованным и тонко чувствующим искусство, и нередко просил у него совета. А кроме того, время от времени посылал ему список необходимых для работы вещей, которые дядя незамедлительно покупал. Письма эти, к сожалению, почти все пропали. Приведу здесь одно из немногих, чудом сохранившихся:

«Дорогой дядя!
Лето я провел прекрасно, да иначе в благословенном Кадакесе и быть не могло. Наше море, колыбель латинской расы, пьянящие цвета и немыслимый свет! Все лето (а оно выдалось жарким) я с величайшим восторгом и усердием писал. Я жаждал перенести на полотно немыслимую красоту нашего моря и скал, озаренных солнцем.
Чем больше я пишу, тем отчетливее понимаю, сколь непосильна эта задача, но не могу оторваться — и я счастлив.
Меня по-прежнему восхищают великие французы-импрессионисты — Мане, Дега, Ренуар. Все явственнее я понимаю, что они становятся для меня ориентирами в искусстве. Техника моя существенно изменилась: тени прояснились, два цвета — темно-синий и глубокий красный — почти совсем исчезли. Они нарушали гармонию — контраст их со светлыми, прозрачными тонами был груб. Сейчас главное для меня — цвет и чувство.
Привет всем! Крепко обнимаю

твой Сальвадор».

В то время, когда Сальвадор считал себя художником-им-прессионистом (таково его собственное определение), студенческое общество Фигераса организовало выставку живописи в фойе кинотеатра «Эдисон». Сейчас в этом зале расположилось кафе «Кинематограф». Стены обили холстом, и верхний его край Сальвадор украсил великолепной виньеткой — гирляндой из голубых цветов, оплетающей корзины с фруктами. После выставки холст не сняли, и гирлянда оставалась на своем месте еще долгие годы, пока помещение не отдали под кафе. Тогда, наверняка не подозревая о том, кто рисовал цветы и фрукты, холст ободрали и сделали новый интерьер.

На ту выставку Сальвадор представил два ампурданских пейзажа редкой красоты. Оба купил Жоаким Куси. Это был первый заработок брата.

В газетах Фигераса — «Л'Эмпорда Федераль» и «Ла Веу де Л' Эмпорда» — выставку очень хвалили.

Вспоминая о том времени, я должна обязательно упомянуть друга Сальвадора — Жоана Субиеса-и-Гальтера. Он был старше брата, что не помешало им подружиться. Жоан Субиес прекрасно разбирался в искусстве и тонко чувствовал живопись. Он стал одним из первых почитателей таланта Сальвадора.

Итак, в шестнадцать лет брата как художника-импрессиониста оценили многие.

О деньгах, как я уже сказала, Сальвадор не имел ни малейшего представления. Когда мы ходили в кино (а мы не пропускали ни одного фильма), я сама покупала билеты, потому что Сальвадор боялся кассиров не меньше, чем телефонов и кузнечиков. Может быть, дело в том, что он, сколько ни объясняли, так и не уразумел ни про размен денег, ни про сдачу, а скорее всего, занятый своими мыслями, пропускал объяснения мимо ушей.

Жилось нам в ту пору и хорошо, и спокойно. У нас было прекрасное детство и отрочество: школа, занятия, летом — Кадакес, куда мы стремились всей душой, с самой зимы начиная считать сначала месяцы, потом недели и, наконец, дни до отъезда. Как мы мечтали о море, о нашем доме на берегу! Когда спускался «белый покой» и море затихало, дом наш отражался в воде — и дом, и цветы, и эвкалипт у террасы едва заметно подрагивали на морской глади, пока сгущались сумерки. Всю зиму нам грезились эти вечера, и все равно, приезжая в Кадакес, мы всякий раз находили в них новое очарование. Кадакес завораживал нас.

Тогда у брата появилась невеста — светловолосая девушка с поразительно белой кожей. Она тоже жила в Фигерасе и нравилась мне. Помню ее чуть загадочную, печальную улыбку. Это была юношеская, романтическая любовь.

У меня сохранилось письмо, написанное Сальвадором этой девушке и ее приятельнице в самом начале их знакомства. Вот оно:

«Милые мои подруги!
Пользуюсь случаем попросить у вас прощения за то, что пришлось уехать, не попрощавшись, — не успел! Здесь, вдали от вас, я часто вспоминаю наши вечерние прогулки по бульвару. Помните? Пылающий закат. Облака, подсвеченные солнцем, отливают всеми цветами радуги, еще немного — и на погасшем небосводе задрожат созвездья, и мы, под купами деревьев, уставимся в небо как зачарованные. В тростниках заливается лягушачий хор. Стрекочут цикады. Звезды отражаются в глубинах ваших зрачков. В сумерки всегда грезишь о несбыточном. Прошу вас, не смейтесь над моими словами. Здесь, в Барселоне, все слишком уж прозаично, и так отрадно вспоминать другие, овеянные поэзией вечера.
До скорой встречи!

Сальвадор».

Развлечений у брата было немного: кино и прогулки с невестой. Работа поглощала его почти целиком. Читал он тогда «Тысячу и одну ночь» и пересмотрел все фильмы Чаплина.

Писал Сальвадор в ту пору в манере импрессионистов. Причем в начале предпочитал темные тона, но со временем перешел по преимуществу к светлым. Уже тогда в его картинах появились характерные, никому, кроме него, недоступные перламутровые переливы. Всякого, кто с вниманием вглядится в полотна Сальвадора тех лет, поразит простота его письма, а точнее сказать — волшебство. Два-три мазка — и каким-то чудом на полотне возникает искореженный ствол оливы или силуэт дома, отраженный затихшим морем, или облачко перламутрово-золотой пыльцы, высвеченное закатным солнцем, или мощный утренний контраст света и тени.

Эти юношеские полотна пронизаны светом. А как неожиданны и точны их цвета! На одном из пейзажей берег лилов — и это не фантазия художника. Помню, как мы удивились, увидав эти лиловые тени, и как были поражены, когда уже потом сами заметили этот вечерний переход багрянца в лиловый сумрак.

Его портреты тех лет тоже удивительно интересны. В особенности «Автопортрет». Два-три мазка — и перед нами его лицо, причем сходство поразительное! Как верно схвачены и характерное выражение, и его жадное любопытство к миру, и весь облик брата: узкое лицо, обрамленное бакенбардами, умный, живой взгляд.

Словно по волшебству из этих мазков, из цветовых пятен (вблизи видишь только их, не подозревая о целостном впечатлении) рождается пейзаж, прекрасный и точный, озаренный светом Кадакеса, который всегда узнаваем, ибо нигде на земле больше нет такого света; пейзаж, роднее которого нет. Даже кажется, что от картины веет свежим морским ветром, запахом водорослей и розмарина.

Брат пишет легко и много. А в конце лета обязательно дарит одну картину дяде Ансельмо (он сам выбирает подарок, причем безошибочно) и еще одну картину дарит брату отца Рафаэлю Дали. Это он, еще когда Сальвадор выцарапывал на столе лебедей, сказал, что брат станет великим художником.

За ужином Сальвадор с отцом всегда затевали долгий разговор, а все остальные слушали и не перебивали. Беседа их всегда была интересна, а иногда настолько захватывала обоих, что отец забывал о своих ежевечерних походах в клуб, где его ждали друзья. Оказывается, беседовать с сыном куда интереснее! Оба говорили с жаром, каждый отстаивал свое, пылко доказывая свою правоту и отыскивая все новые аргументы.

Однако всем нам, слава богу, свойственно чувство юмора, и, бывало, серьезная беседа кончалась не на патетической, а на юмористической ноте. За ужином Сальвадор часто изображал в лицах школьные происшествия, и мы хохотали до слез. В ту нору мы вообще часто смеялись от души.

Конечно, Сальвадор посвящал большую часть времени живописи и ученью, но успевал сочинять небольшие рассказы и записывать свои впечатления о художниках в тетрадки с надписью на обложке «Заметки». Исписав, он выбрасывал тетрадки или оставлял их где попало. Некоторые мне удалось подобрать и сохранить. И сейчас, кончая рассказ о детстве, я хочу привести здесь страничку из «Заметок». Эти строки, написанные еще подростком, звучат для меня как прощание с нашим долгим детством:

«Серия альбомов «Гованс» для меня неотделима от детства. Сколько себя помню, она стояла у нас в книжном шкафу, и я часами листал альбомы, вглядываясь в репродукции.

Мне и сейчас трудно провести грань между ними и жизнью. Когда я снова листаю эти альбомы, мне кажется, что я все это видел — и не на картинах, что я давно знаю этих людей, они давно мне родные. Кажется, мы вместе прогуливались по тенистому саду с картины Ватто, что это у нас была служанкой веселая толстушка, с такой любовью изображенная Тенирсом. И этот парк, и этот дворец в стиле ренессанса давно знакомы мне; и тициановская Венера, чью золотистую кожу так чудно оттеняют тяжелые темные шелка. Эти картины вошли в мою плоть и кровь, и порой мне трудно отличить искусство от жизни. Так, вспоминая прогулки в коллеже, я вижу тропинку с картины Ватто, а когда гляжу на ренессансный дворец у Тициана, мне кажется, что передо мной дом маркизы де ла Торре — те же колонны, та же галерея. Он и сейчас стоит у меня перед глазами, залитый лунным светом. Этот дом всегда вспоминается мне при луне — словно я и не видел его днем. Белый величественный силуэт на темном небе, усыпанном звездами. Лето. Соловьиные трели. Как причудливы и таинственны в сумерках ветви эвкалиптов! Вдалеке голосит лягушачий хор.

Вечером, почти ночью, я обязательно иду на галерею, встаю на цыпочки, заглядываю в чан с водой для полива и долго смотрю на луну, что плавает в чане, — она серебрится и трепещет».

Примечания

1. Маха — девушка среднего класса, характерный мадридский тин.

2. Гавот — старинный парный танец.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница


Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика
©2007—2024 «Жизнь и Творчество Сальвадора Дали»