Хорхе Гильену
1
Гранада, конец сентября 1925 г.
Ответь мне сразу — я тотчас еду в Мадрид!
Мой дорогой Хорхе!
Всякий день для меня освещен светом дружбы с тобой — чуткой и глубокой. Я счастлив, оттого что у меня есть друзья (их — единицы) и оттого что среди них — ты. Я вспоминал тебя, твою жену, детей, и вспоминать вас было радостным праздником для моего сердца. Тересита просто незабываема!
И все-таки больше всего меня трогает твое внимание к поэту. Если я и публикуюсь, то только затем, чтобы у каждого из вас (у моей троицы) была моя книга... В моих стихах, если быть до конца откровенным, нет того света, о котором я мечтаю... слишком много полутонов. Ты великодушен ко мне! Ве-ли-ко-ду-шен!
* * *
Моя лекция о Гонгоре, думаю, была небезынтересной — я хотел объяснить «Уединения» так, чтобы их поняли, научились соображать... и достиг цели! По крайней мере, меня уверяли, что достиг. Три месяца я писал лекцию. Отдам ее перепечатать и пришлю тебе экземпляр. Ты — как преподаватель — укажешь мне на недостатки.
Я писал ее всерьез. И голос у меня переменился. Стал спокойным, на нем — печать прожитых лет — годы мои, годы! Мне даже как-то грустно оттого, что я, оказывается, способен прочесть лекцию, не издеваясь над аудиторией. Я становлюсь серьезным и часто бываю печален, и в этой печали нет примеси иного чувства. Иногда кажется, что я начинаю постигать — сам себе удивляюсь. Старость!
Я много работаю. Кончаю «Цыганское Романсеро». Темы прежние, но ощущение иное. Жандармерия разъезжает по всей Андалузии. Я прочитал бы тебе любовный романс о неверной жене или «Пресьосу и ветер» — это цыганский миф, придуманный мною. В этом цикле романсов я стремился к гармонии цыганской мифологии с откровенной пошлостью теперешней жизни; получилось что-то странное, и мне кажется, в этом есть какая-то новая красота. Я хочу, чтобы люди, заронившие в меня зерна этих образов, почувствовали бы в них родное, ощутили их частью своего собственного мира. Тогда романс будет слажен и крепок, как камень. Полтора месяца я сочинял романс об избитом цыгане, но... им я доволен. Романс выверен. Кровь, что течет изо рта у цыгана, — уже не кровь, а песня.
Вот мое Романсеро — назови его книгой Андалузии. Именно так! Андалузия не отвернулась от меня, я-то знаю, что она не ляжет с англичанином... знаю и молчу. Догадываешься почему?
* * *
Я пишу поэму. В «Дидактической Оде Сальвадору Дали» пятьсот строк александрийских стихов, а в этой будет четыреста, не меньше. Называется «Сирена и карабинер». Сюжет такой: карабинер стреляет из ружья и убивает морскую сирену. Трагическая идиллия. Кончается плачем сирен — он то взмывает ввысь, то обрушивается, как волна, а тем временем карабинеры вносят сирену в казарму и кладут под знамя. В поэме много чувства. Не только к сирене, но и к карабинеру. В ритме — ровный свет, любовь и покой. Выйдет, наверно, тягомотина, хотя меня эта история глубоко волнует. Это миф о ненужной красоте моря. А потом я дождусь, пока вода застынет, и в подробностях опишу одну волну, затем другую, третью и так до самой лодки... в которой поэту снится последний сон. Эта концовка — трепещущая волна — должна быть удивительно хороша, только бы получилось!. Никому не рассказывай! Писать я буду, а чтобы спрашивали — не хочу. Напиши, как тебе замысел. Стоит ли он того, чтобы выложиться? И хватит лисил? Бог знает.
Федерико.
2
Гранада, 2 сентября 1926 г.
Мой дорогой Хорхе!
Ты так и не написал мне, хотя обещал, — целое лето от тебя нет вестей!
Я решился и буду готовиться к конкурсу на преподавателя литературной кафедры. Во-первых, у меня обнаружилось призвание (оно росло потихоньку), во-вторых, мысль эта меня воодушевляет.
С другой стороны, я хочу быть независим и утвердить в семье (которая помогает мне и всячески облегчает жизнь) свое право на собственный путь. Я уже сказал своим — родители совершенно счастливы и обещали мне, если я сразу же начну заниматься, дать деньги на путешествие в Италию, о котором я столько мечтал.
Я решился, и решение мое твердо, но я не знаю, как это делается. Так или иначе, но это потребует от меня серьезных усилий — ведь если я в чем и понимаю, то только в Поэзии. Она мне и питье, и пища. Потому обращаюсь к тебе. Как ты думаешь, с чего надо начинать серьезную подготовку к конкурсу на преподавателя? ...Преподавателя поэзии? Что я должен делать? Куда обратиться? Какие предметы ты считаешь подходящими для меня? Ответь, пожалуйста. Я не тороплю тебя, но мне это важно, хотя бы для того, чтобы оправдать мое (бесповоротное) поэтическое призвание.
Ответь мне сразу, будь другом. Я пойду в ученики к тебе и Салинасу — даю обет послушания и ученического рвения. К тому же у меня нет другого выхода. Я что-то знаю, но голос мой жалок, я не умею говорить перед аудиторией, да и... Думаешь, ничего не выйдет? Все это бредни?
Прощай. Не забывай меня.
Я в «поместье Сан-Висенте», в гранадской долине. В саду столько жасминов и «ночных красавиц», что к утру у всех в доме сладостно тяжелеет голова — чудная боль, подобная топ, что мучит стоячую воду.
И тем не менее — ничего лишнего. Вот загадка Андалузии.
Если ты мне напишешь, пошлю тебе стихи. Пришли и ты мне свои.
Передай привет жене и детям (изумительные дети!).
Жду твоих советов. Обнимаю.
Федерико.
Пришли мне адрес Салинаса.
Мне пиши на такой адрес: улица Касино, 31. Гранада. Только, бога ради, не сочти это письмо лирической шуткой, хотя и написано оно вдруг, ни с того ни с сего.
Дай мне порезвиться напоследок, раз уж все равно придется облачиться в суконную пару и грудью встретить ледяной ветер мудрости.
3
Гранада, 9 сентября 1926 г.
Дорогой Хорхе!
Ты и представить себе не можешь, как я благодарен тебе за советы. Твои указания будут очень мне полезны, ведь сам я во всяком произведении замечаю прежде всего то, что есть исключение, а не правило. Скажи, помимо систематизированного чтения, как ты считаешь, мне надо с кем-нибудь позаниматься? Надо куда-нибудь поехать? Может быть, прочесть где-нибудь лекции? Пойми, сидеть в Гранаде, читать и ждать конкурса — это довольно невыносимо. Или нет? Напиши мне. И вот что еще — долго придется ждать? Мне это важно, потому что мне нужно наконец встать на ноги. Вообрази, что я решил бы жениться. Могу я жениться? Нет. Вот так. Сердцу моему нужен сад и родник — как в первых моих стихах. И не тот райский сад, где порхают роскошные бабочки, — другой, где листья равно покорны свежему ветру и, прирученные, пять моих чувств будут согласно глядеть на небо.
Как тебе кажется, из меня выйдет преподаватель? Или что-нибудь в этом роде... Не думай, я ни с кем не связан обязательством., но в конце концов это неизбежно случится, так ведь? Сердцу моему нужен сад и все такое прочее (а во всем таком прочем столько поэзии и — новизны!).
Я уже писал тебе, что твои стихи понравились мне необычайно. Они чисты и глубоки. Это приглашение к астрономии. Миниатюрные моря и желейные морячки теперешней поэзии тонут в кристальной «суровой зелени воды» — мраморным фризом возвращается она к вечному и милому истоку истинной поэзии. А истинная поэзия — это любовь, усилие и жертва (Святой Себастьян). Ни пышного занавеса, ни труб не надо поэзии — они годны лишь на то, чтобы превратить академию в публичный дом.
Вот что я тебе скажу — я ненавижу орган, лиру, флейту. Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесенный над гибельной землею. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты. Поэзия — иной мир. Если не уберечь ее от подлых ушей и дерзких языков, она ускользает — надо затвориться, запереть дверь. И пусть зазвучит тогда в одиночестве небесный обездоленный голос; фонтан на время заткнем. Он ни к чему.
Голос — то есть стих. А расхристанный стих — еще не стих, и кусок мрамора еще не статуя.
Потому мне и нравятся твои стихи. Так, а не иначе я понимаю поэзию. Однако все мы грешны. И не написано еще стихотворение, способное пронзить сердце, как меч. Каждый раз, когда я думаю о том, что чувство композитора опирается на безукоризненную математику и облекается ею, я испытываю восхищение. В твоих стихах (особенно в децимах) есть полюса и экватор. Да, есть! Высочайший поэт!
Помолимся: избави нас, Господи, от банальностей (проси за меня).
Я первый грешен. Сколько дивных мгновений я сам разрушил оттого лишь, что поэзия жгла мне руки, но я становлюсь другим, я уже другой.
Обязательно напиши мне. Я много работаю. Собираюсь прочитать лекции — «Миф о Святом Себастьяне». Пришли мне, пожалуйста, фотографию «Святого Себастьяна» Берругете1. Тогда на второй лекции я покажу несколько изображений, из самых знаменитых.
Я бы с радостью почитал где-нибудь лекции. Лучше всего в Париже. Это возможно? Вот в чем дело: мои дадут мне деньги, и столько, сколько нужно, если убедятся, что я выбрал себе занятие и занимаюсь делом. Вот именно — занимаюсь делом.
Сейчас они впервые воспротивились тому, что я только пишу стихи и более не думаю ни о чем. Чтобы их успокоить, я должен сделать хотя бы малейшее усилие. Поэтому я и хочу взять какую-нибудь работу... Лучше всего — лекции, не дожидаясь конкурса. Да и для преподавания это полезно. Так ведь?
Напиши мне!
Я уже заказал ящик для библиографии. Диковинная будет у меня картотека! Хочу взяться за дело — руки чешутся, и хочу уехать из Испании. Там — вдали — я смогу написать и Диего Коррьентеса, и те напряженные, как лук, стихи, на которые здесь и глядеть не хочу. А кроме того, там я буду независим (в лучшем смысле слова) от семьи — и уйду в горы, и встречу зарю, и не вернусь домой к назначенному часу. Первый проблеск ответственности. Я в ответе за ветер и солнце. У врат отцовства.
Ты мне обязательно (sic!) ответь и объясни, как стать лектором. А Салинас пусть выучит меня на преподавателя.
Думаешь, ничего у меня не выйдет? Ни ума, ни трудолюбия — жалкое существо! Ну... да там будет видно!
Обнимаю.
Федерико (неисправимый поэт).
ПЕСНЯ
Пора проститься с сердцем однозвучным,
с напевом безупречнее алмаза —
без вас, боровших северные ветры,
один останусь сиро и безгласо.
Полярной обезглавленной звездою,
Обломком затонувшего компáса2.
4
Фигерас, 14 мая 1927 г.
Дорогой Хорхе!
Я у Дали, который сделал декорации к «Мариане Пинеде». Чудесные декорации! А теперь делает костюмы. Вспоминаем тебя!
Привет Жермен и детям. Обними Хуанито Герреро, а я обнимаю тебя.
Федерико.
Счастливо провести Пасху!
Дали.
Примечания
1. Речь идет о статуе, изваянной Берругете для алтаря церкви Сан-Бенито в Вальядолиде (1527—1532).
2. Перевод А. Гелескула.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
