XXV
Фигерас, начало июня 1927 г.
Дорогой Федерико!
Через четыре дня я получу отпуск на три месяца, значит, мы скоро увидимся — и не на минутку.
Сынок-то твой — вот дурачина! И надо же было мне — зачем? — морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни1? А с того, что я поначалу «не вник», как ты говоришь, — стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна).
Любая из твоих песен (таково было и первое впечатление) мне так же — если не больше — по душе, как сказка «Тысячи и одной ночи», как народная песня. И вот что важно. Любовь моя к твоим песням и народным — одного корня.
Я чувствую и другую поэзию — ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например: «Подайте мне еще кусочек торта!») или в каких-нибудь новехоньких — с иголочки! — неделю назад придуманных вещах, но любовь моя к ним — другой природы.
Вот что я думаю. Никогда прежде людям не приходилось ежечасно наталкиваться на совершенство, а нам приходится. Пока не было техники, нельзя было изготовить вещь, совершенную во всех смыслах. Человек никогда не видел ничего >столь же красивого и поэтичного, как никелированное авто. Техника переменила все.
Наше время куда сильнее отличается от всех прочих эпох, чем готика от Парфенона. И нечего предаваться воспоминаниям об убогих, уродливых поделках прежних времен, не знавших техники. Нас окружает новая, совершенная, неведомая красота — и от нее родится новая поэзия.
Перечти Петрарку, и ты найдешь у него все неизбежные приметы времени — и мандолину, и птиц, порхающих в ветвях, и старинную штору. Он работает тем, что дала ему эпоха. Когда я читаю про «апельсины-лимоны»2, у меня перед глазами не стоят накрашенные губки. А когда читаю Петрарку, так и вижу — ничего с этим не поделаешь! — пышную грудь в кружевах.
Смотрю Фернана Леже, Пикассо, Миро и прочих и знаю: на дворе эра техники, эра новых открытий в естествознании.
А в твоих песнях — Гранада, по которой еще не ходит трамвай, Гранада, которая и не подозревает о существовании аэроплана, давняя Гранада, удаленная от сегодняшнего дня, сохранившая связь с землей, — у нее чистые и вечные народные корни. Это тебе и надобно — вечное. А я тебе скажу, что всякий новый век окрашивает вечное в свои тона, те, что по душе жителям именно этого века, ибо живут они тем же — вечным, но на свой лад. (Как бы то ни было, ты сделаешь, что задумал; на этот счет я не заблуждаюсь.)
Я так думаю, — может, и не лучшим образом. Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки — хотя бы потому, что оболочка — объективная данность, ее можно потрогать руками. И сегодня именно в объективной данности я нахожу поэзию, только через нее я ощущаю трепет Вечности.
Так-то вот. Пишу я невнятно, не задумываясь, не отыскивая слов — да ведь и не надо. В разговоре все встанет на свои места. Но ты и так поймешь, о чем я, потому что всегда понимаешь, что я хочу сказать. Фраза еще не вылупилась — и несется несусветная чушь.
Обнимаю. До скорой встречи.
Дали.
Еще одно уточнение. Во времена трубадуров пели под мандолину. Теперь нужна песня под джаз — такая, чтоб можно было сыграть на лучшем из инструментов, — на Граммофоне.
Есть песня сегодняшняя — и никакой другой у нашего времени быть не может. Можно, конечно, написать песню и назвать ее «народная песня» — со всей иронией, свойственной нашему времени, — и тем обозначить понимание высшей сути, заключенной в народном.
Примечания
1. Отклик на книгу Лорки «Песни», только что вышедшую в Малаге в издательстве журнала «Эль Литораль».
2. Отсылка к одному из стихотворений цикла «Вариации» из книги Гарсиа Лорки «Песни». Лимон в испанских народных песнях — символ несчастной любви, апельсин — счастливой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
