Глава 18

Придет рассвет и нажжет коралловый огонек в руке Мадонны. Федерико Гарсиа Лорка

В который раз я повторяю эти слова и смотрю, как в зеленой нише в руке Мадонны зажигается коралловое деревце. Все осталось как было в нашем доме, затерянном на побережье, вдали от жилья и вблизи от моря и скал. По-прежнему освещает мою жизнь коралловая веточка — та самая, что Федерико тем памятным ясным утром вложил в руку Мадонны. Разве что коралл слегка посветлел от времени: малиновый тон сменился земляничным. Я вспоминаю то солнечное утро, силуэт Федерико, его улыбку и медный отсвет на его черных волосах. Как давно это было! И как памятно.

В «Тайной жизни» Сальвадор написал, что кадакесский дом, хранящий память о нашем детстве и юности, издалека кажется ему белым сахарным кубиком, запачканным желчью. Наш дом и правда похож на сахарный кубик, но ведь, как это ни горько, желчью запачкал его сам Сальвадор, пусть даже по чужой воле. Сюрреализм — поздний плод декаданса — тому виною. А все мы, так долго дышавшие классикой и чуждавшиеся новомодных вывертов, стали его жертвами.

Сюрреалистам только кажется, что они в своем творчестве повинуются инстинктам и дают дорогу подсознанию. В их работах нет ни порыва, ни непосредственности, ни естественности. Все расчислено, рассчитано, нарочито. Все подчинено одной цели — разрушению. Стержень эстетики сюрреализма — извращение. Неправда, что их стрелы пущены из непостижимых разуму духовных глубин и летят бог весть куда, без цели, наудачу¹. Это не так. Все продумано заранее. Стрела окунается в яд и летит точно в цель — метит в то, что дорого всякому человеку. И, попадая, отравляет душу, лишая ее искренности, непосредственности и той самой вожделенной способности идти наудачу, бог весть куда, почему и зачем.

Своими отравленными стрелами, все заранее обдумав, сюрреалисты хотели поразить вечные ценности: любовь, добро, семью, веру. Им было ненавистно все, что способно пробудить в душе нежность и одарить счастьем. Они посягнули на основы бытия.

Но ты, Сальвадор... Я не могу поверить, что сердцем ты с ними. Когда-нибудь ты отряхнешь прах этих черных лет и из этой грязи вырастет новое дерево — новый росток твоей жизни. Не дай грязи похоронить себя. Ведь Небо, как и прежде, над нами. И к нему тянется все живое, всякая завязь — тянется и становится цветком, веткой, шумящим деревом. И солнце оберегает его, а грязь остается там, где ей и полагается быть — внизу, — и уже не опасна.

Мне кажется, по сути дела, о том же пишет Жоан Жозеп Тарретс в книге «Сто лет каталонской живописи»:

«Сальвадор Дали — загадочный художник? Не думаю, что разгадать эту загадку так трудно. Должно быть, под влиянием Галы Сальвадор Дали создал, следуя законам гротеска, свой образ — до крайности экстравагантный, — образ художника, которому все нипочем. Но эта наигранная поза — лишь способ совладать со своей природной застенчивостью. Все это безудержное кривляние ради одного: фотографий на первой полосе и на всех обложках. Кто спорит — любая его работа достойна и первой полосы, и любой обложки. Но разве журналисты заметят стоящую вещь без скандальной подсказки? И вот Дали выкладывается изо всех сил, лицедействует до изнеможения. Помню, однажды мы беседовали у него в мастерской — тихо, мирно и даже не об искусстве, а так — о том о сем. Вдруг в дверь позвонили, в прихожей раздались голоса. Дали вскочил — и я увидел актера перед выходом на сцену:

— Прости, — сказал он, — я должен надеть маску Дали».

Эту книгу я писала в контрапункт маске Дали. Я писала о человеке, еще не скрывшем лицо маской. Тогда Сальвадор и не думал обрекать себя на ежедневное лицедейство.

Когда Сальвадор Дали вернулся из-за границы, где его провозгласили великим художником, наша пресса не потрудилась даже напомнить читателю, что открытие это уже было сделано — на родине, дома. Уже несколько лет Дали знали в Барселоне (не говоря о Фигерасе) как великолепного живописца. В этом легко убедиться. Достаточно просмотреть каталонские газеты и журналы двадцатых годов, когда Сальвадор еще и слыхом не слыхал ни о каком сюрреализме. Той славой он обязан исключительно своему таланту и мастерству.

Так отчего же в бесчисленных биографиях Дали о том времени — до 1929 года — ни слова? Не потому ли, что лицедейство началось как раз в 1929 году?

На обложке первого издания этой книги помещено предуведомление читателям, которое я хочу процитировать:

«Мало кто знает, каким был Сальвадор Дали до того, как стал членом сюрреалистического кружка Андре Бретона... Первые двадцать шесть лет его жизни до сих пор затянуты дымкой неизвестности. И вот перед вами воспоминания, повествующие именно о тех годах, — живое свидетельство, написанное искренне и просто. И, думается, отныне ни один биограф Дали не сможет обойтись без этих страниц. Это безыскусный и непредвзятый рассказ о становлении художника и его творческой эволюции.

Привыкшим к маске, которую уже долгие годы носит Дали, эта книга, возможно, покажется слишком приземленной, лишенной ореола мифа. Но зато на ее страницах вы встретитесь с юным Дали — таким, каким его знали и любили самые близкие друзья, друзья детства и юности. Вы узнаете художника, который своим талантом снискал уважение всей Каталонии, всей Испании задолго до своих американских триумфов.

Иногда, словно далекое эхо, звучит в этой книге голос Федерико Гарсиа Лорки — словно затем, чтобы дополнить рассказ Аны Марии и убедить нас в том, что человеческая фантазия, оказывается, беднее реальности».

Первое издание моих воспоминаний пресса поначалу встретила очень доброжелательно. А сколько писем с добрыми словами я получила от друзей брата! «Спасибо, что ты вернула нам прежнего Сальвадора! Именно таким мы его знали и любили, таким художником мы восхищались». Но брат с негодованием отверг мою книгу. Он засыпал журналы и газеты возмущенными телеграммами, потребовал бойкота и достиг своей цели — о книге сразу перестали писать, ее замолчали. О переиздании и речи идти не могло. Но правда, от которой никуда не денешься, жила в этой скромной книжке и время от времени напоминала о себе. В биографиях Гарсиа Лорки стали цитировать целые страницы моих воспоминаний. И все же первое издание оставалось единственным, а книгу — до 1974 года — знали лишь специалисты.

Именно в 1974 году писательница Антонина Родриго, автор документированных биографий Марианы Пинеды и Маргариты Ксиргу, заинтересовалась тем временем, когда Федерико Гарсиа Лорка и мой брат были друзьями. Она приехала в Каталонию познакомиться со мной и получила разрешение работать в моем архиве, а также в мадридском архиве Исабель Гарсиа Лорки. Антонина Родриго отыскала всех друзей Сальвадора и Федерико, поговорила с ними, о многом расспросила, изучила местную прессу тех лет. Итогом ее работы стали три книги: «Гарсиа Лорка в Каталонии», «Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали. История дружбы»², «Гарсиа Лорка, друг Каталонии».

Я многое рассказала Антонине Родриго, показала ей письма, фотографии, документы — все, чему не нашлось места в первом издании моих воспоминаний. Ведь в той книге я хотела одного — рассказать правду о нашей семье, о нашем доме. Должна отметить, что в своих книгах Антонина Родриго сумела весьма полно представить панораму насыщенной культурной жизни Каталонии двадцатых-тридцатых годов нашего века.

С 1949 года Дали, по сути дела, уже не отделяет себя от маски, которую избрал, и все, что так или иначе ей противоречит, не имеет — с его точки зрения — права на существование. Журналисты, занятые тиражированием этой маски, год за годом стригут с мифа свои купоны. Анекдоты, байки, историйки о Дали не сходят со страниц книг, газет и журналов. И публика потешается. Может, кому-то это претит, но большинству нравится. Те же, кто помнит, какая пропасть разделяет человека, каким был когда-то Дали, и его нынешнюю маску, не могут скрыть печали. Больно видеть, как маска прирастает к лицу того, кого любишь...

Примечания

...без цели, наудачу. — Речь идет, вероятно, об одном из важнейших постулатов сюрреализма — автоматизме и, в частности, автоматическом письме. Этот краеугольный камень сюрреализма в его бретоновском варианте был позаимствован главой движения (в свое время студентом-медиком) из практики психоанализа. В «Первом манифесте» Бретон, по сути дела, ставит знак равенства между сюрреализмом и автоматическим письмом: «Чистое функционирование мысли запечатлевается техникой автоматического письма, когда идет диктовка мысли при отсутствии какого бы то ни было контроля со стороны разума, эстетики или морали». Первым плодом коллективного погружения в транс (а проще говоря, сеанса детской игры «в чепуху») стала фраза «Изысканный труп хлебнет молодого вина», восхитившая всех участников и ставшая лозунгом сюрреализма.

...«История дружбы»... — Книга А. Родриго называется несколько иначе — «Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали. История дружбы и предательства».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница