О том, как Дали осенило написать растекшиеся часы, о путешествии в Америку, о примирении с отцом, встрече с Лоркой и о том, как Дали и Гала чудом избежали смерти

Гала решила окончательно порвать с Элюаром после того, как он летом 1930 года заявился в Порт-Льигат со своей любовницей Нуш. Формально развод состоялся в июле 1932 года, при этом Гала признала за собой факт супружеской измены, не стала добиваться раздела денег и имущества, а также того, чтобы ее дочь Сесиль оставалась с ней, — четырнадцатилетняя девочка была отдана на попечение Элюару. Замуж за Дали она вышла, однако, только в конце 1934 года. Вступить в брак уговорил ее Элюар, к тому времени женившийся на Нуш. Он объяснил своей бывшей жене, что в случае, не дай Бог, смерти Дали она останется ни с чем — все имущество художника, в том числе домик в Порт-Льигате и бесценные картины, достанется фигерасскому нотариусу и его дочери Ане Марии.

Элюар очень любил Галу и готов был на все, чтобы сохранить с ней прежние отношения. Об этом говорят его многочисленные письма к ней уже после развода. Много лет спустя они договорились уничтожить свою переписку, и Элюар действительно сжег письма Галы, она же, вопреки уговору, сохранила его послания. Поэтому мы не можем сказать, что она ему отвечала на его страстные признания, что и двадцать лет спустя после их знакомства в Клаваделе он думает о ней каждый день и продолжает любить по-прежнему.

Элюар в глубине души надеялся и верил, что Гала к нему вернется, во всяком случае, в первое время, до развода. Он полагал, что Дали — лишь очередное увлечение Галы и долго оно не продлится, и, вероятно, поэтому не стал возражать против того, чтобы Гала и Дали поселились в Париже в его новой квартире на улице Бескерель. Но под одной крышей с ними не остался, памятуя о печальном опыте с Максом Эрнстом. Это было то самое "гнездышко", которое Элюар с любовью и большими затратами обустраивал для себя и Галы до роковой для него поездки в Кадакес. Квартира находилась на Монмартре, рядом с храмом Сакре-Кер, и очень скоро гостиная в ней стала мастерской Сальвадора Дали, и в ней запахло маслами, лаками и скипидаром.

Здесь Дали написал одну из самых знаменитых своих работ — "Постоянство памяти". В тот день, вспоминает он, они с Галой собирались пойти в кино, но к вечеру у него разболелась голова, поэтому Гала ушла одна, а он решил пораньше лечь спать. Перед тем как выключить свет, он глянул на незаконченную картину, изображавшую пейзаж Порт-Льигата с обломанной веткой на переднем плане. Он подумал, что тут не хватает обобщающего образа, и вдруг увидел решение! "Я увидел растекающиеся часы: самым жалким образом они свисали с ветки". Художник схватил палитру и, несмотря на головную боль, принялся за работу. Вернувшаяся через два часа Гала была просто поражена и сказала, что "это запомнит всякий, кто увидит".

Картина была показана на персональной выставке Дали в галерее Пьера Колла в июне 1931 года и сразу была куплена американцем Жульеном Леви, близким приятелем Марселя Дюшана, познакомившего его с миром парижской художественной жизни еще в 1927 году. Леви очень интересовался сюрреализмом и приехал в Париж с намерением закупить картины для своей будущей галереи в Нью-Йорке. Он купил бессмертный шедевр Дали всего за 250 долларов и дал картине другое название — "Мягкие часы".

"Эта картина, — писал Дали, — снискала впоследствии оглушительный успех и была не раз продана и перепродана, пока не очутилась наконец в Музее современного искусства. А уж сколько она породила подражаний и копий — не счесть. С черно-белых репродукций списывали ее провинциальные художники, а уж цвет — какой Бог на душу положит. И где только эти копии не вешали! Случалось, и в забегаловках, и в галантерейных лавках".

На этой же выставке в галерее Пьера Колла была представлена и одна из самых скандальных картин Дали под названием "Вильгельм Телль". Она так понравилась Андре Бретону, что он приобрел ее, никогда с ней не расставался и с восторгом показывал друзьям. Дали написал не одну работу на тему Вильгельма Телля, поэтому написанную позже "Загадку Вильгельма Телля", возмутившую Бретона и его соратников, не надо путать с этой, о которой сейчас говорим.

С первого взгляда видно, что сюжет ее и содержание навеяны сложными отношениями с отцом, представшим здесь в образе главного персонажа. Он изображен с вывалившимся из трусов мужским достоинством (помните, мальчик Сальвадор наблюдал в детстве драку отца с клиентом, когда у родителя вывалилось то же самое, похожее на сосиску?). Его правая рука с прямым указательным пальцем простерта в сторону юноши, прикрывшего лицо левой рукой, а правая, с будто бы снятой до локтя кожей и видимой анатомией мускулов и тоже с напряженным указательным пальцем, динамично выброшена навстречу руке персонажа.

Возникает ассоциация с росписью Микеланджело в Сикстинской капелле, где Бог Отец протягивает руку с выпрямленным указательный пальцем к указательному пальцу Адама, как бы тем самым вдыхая в него жизнь и даруя бессмертный дух.

Но намерения бородатого персонажа здесь, похоже, совершенно противоположные. В его левой руке ножницы, и ими он явно хочет оскопить закрывшего в ужасе лицо юношу, гениталии которого прикрыты большим листом, венчающим ветку срубленного дерева, под которым стоит гнездо с яичками.

Непонятно, осуществил ли злодей свое намерение или нет, во всяком случае, на торце прямоугольного камня, о который опирается коленом персонаж, изображена полуобнаженная женщина, а рядом с ней — огромный, размером с женщину, вертикально стоящий пенис. На плече главного персонажа стоит круглый табурет, где восседает пианист с лицом, похожим на лицо персонажа. На пианино лежит мертвый осел (цитата из "Андалузского пса") с глазной впадиной, напоминающей физиологическое отверстие, то ли женское, то ли общее для обоих полов. Какую музыку извлекает пианист из висящего между небом и землей и как бы раскоряченного инструмента? Вероятно, зловеще-тревожную, ее звуки словно подгоняют летящего над пианино в страхе жеребца с оскаленными зубами и прижатым к животу детородным органом. Да, мотив кастрации здесь очевиден, и картина в целом может быть истолкована психоаналитиком в этом направлении, как страх сына утратить возможность обрести свою семью и продолжить род из-за того, что отец лишает его наследства.

Впрочем, что касается продолжения рода, Дали это и не грозило. Вскоре после выставки в галерее Колла Гала попала в больницу по поводу фибромы матки. Ей удалили яичники, и Дали узнал после операции, что она не сможет больше иметь детей. Гала была для Дали на протяжении всей его жизни единственным живым существом, кого он любил преданно и страстно, поэтому он был страшно потрясен болезнью Галы, возможностью ее утраты, но едва ли тем обстоятельством, что у него не будет детей, а их, по его собственному признанию, он не очень и любил. Но... Но, дорогой читатель, трудно представить себе, как развивалось бы творчество художника и как бы отразилось появление детей в его жизни и судьбе. Не будем гадать, мы просто констатируем, что для взлета всех его потенциальных возможностей ему нужна была Гала и только Гала, именно она стала источником его вдохновения, озарений, ошеломляющей плодотворности и стимулятором невероятной работоспособности, которую он сохранил до преклонных лет.

Нет ли здесь высшего промысла? Или, быть может, происков той неведомой темной силы, что вмешалась в жизнь героя романа Томаса Манна "Доктор Фаустус" Адриана Леверкюна? Напомним читателю, что Ле-веркюн, учившийся на богослова, но ставший композитором, однажды попадает в бордель, но убегает оттуда, не воспользовавшись, что называется, услугами, точь-в-точь, как Дали в Париже. Но через некоторое время неодолимое и роковое влечение приводит его к проститутке, которая и заражает его сифилисом. Он обращается к врачу, но когда приходит к нему на прием во второй раз, видит, что арестованного эскулапа ведут в полицию. Второго он нашел по справочнику, но и тот вскоре умирает, поэтому болезнь остается недолеченной. Как известно, зримые признаки болезни (язва с твердым шанкром) быстро исчезают, поэтому Леверкюн больше к врачам не обращался. Но коварство этого недуга заключается в его поздних проявлениях, причем бледные спирохеты поражают центральную нервную систему и, медленно поднимаясь по позвоночному столбу, могут поселиться в мягкой оболочке мозга. Своей разрушительной работой они так возбуждают мозговую деятельность, что он начинает работать как бы с постоянно встроенным стимулятором в виде колонии пресловутых спирохет.

Томас Манн развивает эту тему не только в этом романе, но и в эссе "Философия Ницше в свете нашего опыта", где объясняет гениальность Ницше также воздействием на его мозг венерической болезни. Писатель делает вывод: гений и болезнь, равно как болезнь и любовь, — понятия совершенно неразрывные и очень тесно между собой связанные. И это отчасти подтверждается: сифилитиками были не только Ницше, но и многие другие — не будем перечислять — известные деятели культуры и политики, в том числе и советской.

Томас Манн и в "Волшебной горе" описывает романтическую самоценность любви, словно бы приправленной этаким эликсиром возвышающей и обостряющей чувства болезни. Разве мог бы главный герой произведения Ганс Касторп испытать такое же волнующее, сильное, острое и одухотворенное чувство, какое он испытал к больной туберкулезом мадам Шоша, скажем, к какой-нибудь "цветущей дурынде" там, на равнине, в мире обыденности и буржуазных ценностей? Конечно же нет. Так и в "Докторе Фаустусе" Манн говорит, что подлинный талант нуждается во вспомоществовании — болезни, способной возбудить, ударить, заставить интенсивно работать мотор воображения... Любопытен разговор Леверкюна с чертом, предложившим композитору сделку: 24 года он будет творить и удивлять мир гениальными озарениями, но за это должен будет отдать душу. При этом прислужник сатаны признается, что это он подсунул Леверкюну больную девчонку и убрал с дороги болезни, стимулирующей гений композитора, врачей ("этих портачей мы устранили").

В 1980 году у Дали с обостренной силой стали проявляться признаки паранойи из-за сложных отношений с Галой, влюбившейся на старости лет в Джефа Фенгольта, исполнителя главной роли в рок-опере Уэбера "Иисус Христос — суперзвезда". В Порт-Льигат приезжает врач, профессор Хуан Обиолс, и умирает от сердечного приступа прямо на глазах у Галы, а его преемник Рамон Тексидор падает с лестницы и ломает ногу. Какое сходство ситуаций, описанных в "Докторе Фаустусе"! И здесь Некто устранил врачей, недвусмысленно указав Гале ее предназначение: всегда быть рядом с гением, стимулировать его творчество и укрощать, подобно Градиве, опасную болезнь.

Мы отнюдь не случайно отступили от повествования на заданную тему и обратились к Томасу Манну, помянув при этом черта. Бесплодие Галы, вероятно, и было вмешательством неких высших мистических сил — называйте их как хотите, — что предопределили ее служение гению Дали в полной мере без каких бы то ни было препятствий и ограничений. И, надо сказать, она справлялась с этой возложенной на нее задачей блестяще. Полностью освободила художника от всех суетных забот внешнего мира — была его секретарем, натурщицей, вела все хозяйственные и финансовые дела, всячески оберегала от невзгод и неприятностей, словно мать, холила и лелеяла Сальвадора, как ребенка, — ее материнский инстинкт, никак не проявившийся по отношению к дочери, сполна излился на Дали. Он и вправду был похож на малыша, что сидит в манеже, огражденный от всякой опасности, и безмятежно играет в свои игры. Да и Гала его иначе как малышом и не называла. Вот такое мы сделали сопоставление, а теперь перейдем к дальнейшему повествованию.

Болезнь любимой женщины художник переживал очень остро, и это нашло отражение также и в его работе "Кровоточащие розы", где изображена молодая девушка у круглой, упертой в облака, колонны. Ее левая рука как бы заломлена за колонну, а на животе — красные розы, с которых по бедрам девушки стекает кровь. Слева от фигуры — кусочек кадакесского пейзажа, а справа — обрезанная рамой мужская тень, расположенная почти горизонтально. Ясная по замыслу и лаконичная, эта работа в особом толковании не нуждается.

Картины Дали хоть и продавались, но денег на жизнь в Париже катастрофически не хватало. Поэтому Гала каждый день с папкой рисунков Дали ходила по галереям, пытаясь их продать и найти покупателей на живописные работы. Это было очень трудное для них обоих время. До этого они оба не знали материальных проблем — Галу обеспечивал муж, а Дали — отец.

Заходила она и к старым клиентам, тем, кто уже покупал работы Дали, и предлагала новые. Но все это не спасало положения. И тут ее осенило. Однажды она пришла к графу Жан-Луи Фосиньи-Люсенжу, поклоннику таланта молодого испанского дарования, и предложила идею под названием "Зодиак". Суть идеи такая: граф находит среди своих бесчисленных знакомых в "обществе" еще одиннадцать богатых собирателей современного искусства, чтобы вместе с ним было двенадцать, по числу месяцев в году. Каждый из них делает ежегодный взнос в пользу Дали, и это давало им право выбора картины Дали в определенный месяц года. Такой взнос составил бы месячный заработок художника, а в месяц он при его "проворстве", как говорила Гала, мог написать не одну картину. Графу идея понравилась, и он ее осуществил.

В "Зодиак", помимо графа, вошли супруги де Ноай, американка Каресс Кросби (у нее Дали впоследствии будет жить в Америке и там напишет свою знаменитую книгу "Тайная жизнь", — дойдем и до этого), уже знакомая нам маркиза Маргарет Куэвас де Вера, графиня де Пекки-Блант и другие, в том числе американский писатель французского происхождения Джулиан Грин, сестра которого Энн также претендовала на авторство изобретения "Зодиака". По ее версии, к ней пришел Дали и сказал: "Энн, у нас совсем нет денег", и ее якобы осенило. В конце 1930 года выходит первая книга Дали под названием "Видимая женщина", содержащая три статьи — "Дохлый осел", "Гигиеническая коза" и "Великий мастурбатор", — а также большой текст "Любовь". Среди прочих фрейдистских толкований любви (а мы уже обращались к этому в первой главе, когда говорили о совпадении детских ассоциаций Дали и героя романа "Волшебная гора" Ганса Касторпа) Дали здесь пишет, что подлинная любовь предполагает настолько всеобъемлющее чувство, что влюбленный не побрезгует и физиологическими отправлениями объекта своего поклонения. Кроме этого, текст содержал пассаж о будуаре родителей в Кадакесе, где стоял мерзкий запах мочи, плохого табака, семейной идиллии и дерьма. Стоит ли говорить, как эти строки взбеленили отца, когда ему подсунули "Видимую женщину", обложку и фронтиспис которой украшал к тому же дорисованный Максом Эрнстом фотопортрет Галы.

Но самым значительным событием 1930 года была премьера "Золотого века". Волной своего скандального успеха он вынес имена Дали и Бунюэля на вершину известности. Премьера состоялась 28 ноября в "Студии 28", на этот раз без Бунюэля — он был в Голливуде. В фойе продавали программку, как в театре, где был такой текст Дали: "Моей основной идеей сценария "Золотого века", написанного мной вместе с Бунюэлем, был показ прямой и чистой линии "поведения" индивидуума, исповедующего любовь среди подлых гуманитарных и патриотических идей и других низких проявлений действительности". Далее в программке приводится краткое содержание фильма. Сразу после показа "Золотого века" практически ни одна из столичных газет не осталась равнодушной к этому событию. Буржуазная пресса негодовала, а "Юманите" с удовлетворением отмечала, что буржуазия и ее оплот — армия, полиция, церковь, мораль, семья и государство давно не получали такой чувствительной оплеухи.

Газетными нападками, к несчастью, дело не ограничилось. Парижские националисты и антисемиты устроили вскоре после премьеры настоящий погром — во время сеанса залили экран чернилами, избили дубинками зрителей, подожгли дымовые шашки и разгромили устроенную в фойе выставку работ Арпа, Танги, Эрнста, Ман Рея и Дали, причем одна из его картин была уничтожена, но три другие служителю удалось утащить в туалет.

Скандал стремительно набирал обороты. Вмешались власти. Шеф парижской полиции Жан Шиап вынужден был запретить ранее разрешенный цензурой показ фильма. Лишь спустя полвека фильм вновь выйдет на экраны.

Сильно пострадала репутация виконта де Ноай, на чьи деньги ставился скандальный фильм, — его исключили из аристократического клуба и пригрозили отлучить от церкви. Дали тоже дали понять, что его могут выслать из Франции.

После "Золотого века" Дали порывает с кинематографом, хотя в те годы у него вызрело много киношных идей и он написал сценарий нового фильма под названием "Бабау", где отчасти повторяет те находки, что были в "Андалузском псе" и "Золотом веке". Но была тут и свежая идея, лежавшая, что называется, на поверхности, — черно-белое изображение переходит в цветное и становится, таким образом, новым качеством кино. С Бунюэлем отношения начали портиться после того, как тот стал преуменьшать вклад Дали в создание фильмов и даже убирать его имя с афиш. Дали так никогда и не простит Бунюэлю этого, да и случая в Кадакесе, когда тот хотел задушить его Галушку, поэтому когда режиссер, попавший в трудное финансовое положение, попросил у художника денег, он ему отказал. Лишь в конце жизни они как бы примирились. Дали и Гала, после ее развода с Элюаром летом 1932 года, уезжают из квартиры поэта в центре Парижа и селятся в отдаленном районе на улице Гоге в дешевом современном доме.

В начале 1933 года Дали получает заказ от известного парижского издателя Скира на изготовление сорока гравюр к "Песням Мальдорора" Лотреамона, кумира сюрреалистов. Они уезжают с Галой в Порт-Льигат, где Дали неистово трудится над медными пластинами с пяти утра до позднего вечера. Дали тогда был увлечен эстетико-психоаналитическими аллюзиями, навеянными картиной Милле "Вечерняя молитва". Известно много реминисценций на эту тему в его живописи, появились они и в иллюстрациях к Лотреамону, поэтому популярная среди сюрреалистов тема "любовного свидания зонтика и швейной машинки на анатомическом столе" обрела здесь новое наполнение в образах, с детства втиснутых в подсознание художника картиной Милле. Есть тут и откровенно каннибальские мотивы (человек пожирает ребенка с прошитыми иглой мозгами) и иные "страшилки".

Но подлинный взлет происходит в живописном творчестве Дали. Гала словно раскрыла шлюзы мощной реки, именуемой сверхталантом Сальвадора Дали, и 30-ё годы можно смело назвать триумфом не только художника Дали, но и мировой живописи в целом. Со времен, пожалуй, Возрождения, мир не знал такого неистового, страстного, в высшей степени фанатично преданного искусству творца, в совершенстве владевшего техникой и обладавшего неуемной фантазией, — словно квашня в горшке, бродили в его голове и выпирали сюрреалистические и фрейдистские образы, которым он тогда был предан, как солдат присяге. Почти все созданное мастером в 30-е годы посвящено этому. Недаром многие исследователи называют этот период творчества Дали сюрреалистическим. Текучая, вязкая, как та же квашня, непредсказуемая и косная форма идеологически определяет и содержание его холстов. Многие из них вполне могут быть названы шедеврами. Нельзя не остановиться на датированной 1932 годом маленькой, всего восемнадцать на четырнадцать сантиметров, работе "Призрак сексуального влечения". На фоне привычного и единственно возможного в произведениях Дали пейзажа Порт-Льигата мы видим персонажа с деформированной, стремящейся растечься, нижней частью тела, а верхняя состоит из чего-то похожего на подушку на месте живота и двух завязанных мешков, изображающих женские груди. Один из двух далианских костылей подпирает фигуру в талии, а другой поддерживает руку. В правом нижнем углу картины стоит маленький мальчик в матроске и с обручем и смотрит на это чудовище. Несмотря на свое уродство, фигура не производит отталкивающего впечатления, она органично вписывается в пейзаж и составляет с ним гармоничную композицию. Эстетическое содержание довлеет здесь над изуродованной формой, и на эту картину хочется смотреть и смотреть, восхищаясь и наслаждаясь высоким живописным мастерством художника, который выплеснул здесь свои сексуальные комплексы, толковать которые мы воздержимся. Гибсон считал эту работу "одним из сокровищ Театра-музея Дали в Фигерасе". Сам художник называл ее "эротическим пугалом первого порядка".

Имя Дали становится в 30-е годы все более известным, выставки его работ следуют одна за другой не только в Париже, но и в Брюсселе, Лондоне, Нью-Йорке. Дали обрастал связями, благодаря отчасти и "Зодиаку". Очень важным для него было знакомство с Каресс Кросби, длинноногой и полногрудой американкой, одной из тех, что великолепно описаны в романе Ивлина Во "Мерзкая плоть". Богатая прожигательница жизни поселилась в Париже вместе со своим мужем, летчиком и поэтом, в начале 20-х годов, и молодые сумели органично вписаться в богемно-аристократическую парижскую жизнь.

В 1927 году супруги покупают в окрестностях французской столицы старую мельницу, принадлежавшую в свое время Жан-Жаку Руссо, который проводил здесь время с княгиней Монморанси; тут же, как утверждала новая хозяйка старой мельницы, назвавшая ее Ле Мулен де Солей, что значит Лунная мельница, была лаборатория Калиостро. Здесь и происходят веселые вечеринки.

Дали познакомил с Каресс поэт-сюрреалист Кревель, с которым Дали связывала крепкая и искренняя дружба. Рене Кревель был, что называется, вхож в семью и запросто появлялся как в их парижской квартире, так и в Порт-Льигате. Вскоре Кревель покончит с собой, отчаявшись примирить коммунистов и сюрреалистов, да к тому же он был сильно болен туберкулезом.

Дали познакомился с американкой, настоящее имя которой, на русский слух, было благозвучнее — Мэри Пибоди, — уже после того, как она овдовела. Ее Гарри, обладатель весьма ветвистых рогов, потому что Каресс исповедовала свободную любовь и была из тех, кто никому не отказывает, покончил с собой в Нью-Йорке в 1929 году вместе со своей подружкой.

Каресс Кросби полюбила чету Дали, приблизила их к себе и всячески способствовала, как могла, успеху художника в Америке, где в 1934 году состоялась большая выставка, принесшая ему просто ошеломительный успех. Об этом путешествии в Америку Каресс оставила воспоминания, довольно схожие с текстом "Тайной жизни", где автор пишет о своих страхах перед океаном, патологической, маниакальной боязни утонуть, отчего ходил, ел и спал в спасательном жилете, чем приводил Галу в раздраженное состояние.

Каресс вспоминает, что на пути в Гавр, куда они ехали в вагоне третьего класса, Дали так боялся, что его драгоценные холсты могут украсть, что не поленился привязать к каждой упакованной работе веревочки, концы которых привязал к пальцам и одежде. При этом всерьез уверял, что раз он сидит ближе к паровозу, значит быстрее приедет. Когда пароход приблизился к Нью-Йорку и Дали увидел этот огромный, с непредставимой для европейца, растущей вверх, архитектурой город, он показался ему "призраком Атландиды, поднявшейся из глубин подсознания", а также "древним Египтом, вывернутым наизнанку". Первая пресс-конференция прошла прямо в каюте парохода. Дали сразу же возбудил к себе интерес газетчиков своей экстравагантностью и остроумием. На вопрос, почему на портрете его жены котлеты сырые, а не жареные, ответил, что его жена тоже сырая, а не жареная, ну да об этом мы уже писали в первой главе. Дали точно определил отличие американских журналистов от европейских. Американский газетчик — это ""первобытный охотник", который бьет влет диковинных птиц и тащит окровавленные тушки прямо на редакторский стол, заваленный бледными от нетерпения листами, жаждущими всяческих новостей — и тех, что добыли охотники, и тех, что притаились в черной телефонном нутре". Дали и сам стал для них "свежатиной". Причем отменного и редкого — сюрреалистического — вкуса.

На выставке в галерее Жульена Леви, того самого "залетного американца", который приобрел "Постоянство памяти", было представлено 22 работы, среди которых несомненно выдающимися можно назвать посвященную Гале "Имперский монумент Ребенку-Женщине" и "Отнятие от груди накормленного шкафчика", где на фоне кадакесского пейзажа с лодками сидит, протянув ноги к шкафчику, няня с вырезанным в ее спине окном, сквозь которое просматривается часть пейзажа. Один из испанских журналистов, освещавших этот вернисаж в Америке, был очень удивлен, что художник не пьет и не курит и никакими иными средствами себя не стимулирует для создания таких чуждых здравому рассудку видений и странных образов, населивших его холсты.

В своих многочисленных интервью Дали говорит не только о себе и своем творчестве, он еще и активно просвещает американцев историей и теорией сюрреализма, давая как общие концепции Бретона вроде чистого психического автоматизма, так и пропагандируя свое собственное детище — параноидно-критический метод.

Выставка хорошо рекламировалась не только прессой, но и многочисленными плакатами. На одном из них Дали был изображен Иоанном Крестителем, как бы крестившим американцев в мутных водах сюрреализма, который оказался настолько заразительным, что стал просто повальной модой.

Одна из работ Дали была приобретена Музеем современного искусства, где он выступил с лекцией со слайдами работ Эрнста, Пикассо и своих собственных. Он говорил об универсальности языка подсознания, его доступности каждому, поскольку "не требует обучения и не зависит от уровня культуры или состояния ума". Очень глубокая и важная мысль. Выступил он и в Центре испанской культуры в Нью-Йорке, где заявил, что "целью сюрреализма является моральная революция и высвобождение инстинктов, а искусство лишь оружие в достижении этой цели". Эти высказывания говорят о том, что художник всерьез размышлял о необходимости идеологической платформы, на которой сюрреализм в целом и его творчество в частности могли бы держаться крепко и уверенно долгие годы. В одном из писем Элюару он мечтает о создании "новой, антимистической, материалистической религии, основанной на прогрессе научного знания (особенно на новом понятии космоса, недоступном не только древним грекам, но и близкому по времени христианству), религии, способной заполнить вакуум, вызванный резким упадком метафизических идей нашей эры".

А в письме Бретону Дали говорил о необходимости специальной программы движения на тему политики. Нос великого живописца тонко чувствовал, какие широкие возможности таятся в сложных, на первый взгляд, теориях сюрреализма. В бездонный колодец подсознания можно грузить что угодно и сколько угодно. И это, может быть интуитивно, понял Гитлер, он нашел в массовом сознании точку абсолютного влияния на толпу, ее "архетип", как сказал бы Юнг, иначе, коллективное бессознательное, падкое на новизну, если она отвечает подсознательным зонам удовольствия и самоудовлетворения от сознания значимости и причастности к делу светлого будущего.

Но Бретон был всего лишь поэтом, да и другие его единомышленники и соратники не видели политических горизонтов, не сколачивали ступеней своей мифотворческой лестницы гвоздями социальных лозунгов, не рвались на политические трибуны. Когда Бретон в 20-е годы осознал, что его движение не только не делает бреши в буржуазном обществе, а является как бы острой приправой к столу аристократов, он стал предлагать сюрреалистическое меню социальным переворотчикам, коммунистам, и был убежден, что его варево вполне способно напитать духовные потребности нового класса, пролетариата. Но создатели нового строя не были склонны копаться в экскрементах и мазаться в либидозной слизи, что предлагали новоявленные революционеры от искусства, им было достаточно того, что они внушили веру в светлое будущее, где нет социального неравенства, и таким образом создали новую религию. И если большевики в России оседлали массу на уровне веры, то Гитлеру в Германии пришлось разбудить в народе еще и инстинкт. А эта категория была одним из краеугольных камней сюрреализма. Поэтому понятен интерес Дали к Гитлеру, так возмутивший его коллег, живущих и мыслящих по принципу "кто не с нами, тот против нас". Узость мышления свойственна всякому сообществу, в целом толпе, где индивидуальное сознание уже не подчиняется самому себе, а исчезает полностью, — человек становится частичкой гигантского существа со своим собственным мозгом, управляемым уже не разумом, а инстинктом. Так вот, интерес Дали к фюреру был не только чисто художнический, он понял, в какой очень знакомой яме ковыряется оратор-маньяк, и пытался внушить тому же Бретону, что из Берлина идет очень уж знакомый запах, но узость мышления не позволила сюрреалистам осознать, как близки идеологии коммунистов и нацистов. И Дали с полным основанием мог "смеяться последним" в 1939 году, когда Германия и Россия подписали пакт о ненападении, увидев друг в друге не врагов, а идейно близких революционеров. Во всяком случае, интернационалист Сталин принял за чистую монету возможное объединение русского и немецкого социализма.

Но оставим эту тему. Завершилось первое пребывание Дали в Америке так называемым "Онирическим балом", куда приглашенные пришли в костюмах из своих сновидений — таково было условие устроителей. Организационные хлопоты взяли на себя Каресс Кросби и жена галериста Леви, а маэстро обустроил интерьер ресторана "Красный петух", где происходило действо. Декорации были сногсшибательными: над лестницей висела ванна с водой, готовая в любой момент опрокинуться, а из чрева муляжного быка с ободранной кожей неслись разухабистые звуки популярного в Америке джаза с дисков шести граммофонов. По мнению Дали, американцы оказались очень изобретательны, ему запомнились рот на животе в вырезе платья, надетые на головы птичьи клетки, у кого-то на голове красовалась целая тумбочка, а когда он ее открыл, оттуда вылетела стайка колибри. Сам маэстро появился с забинтованной головой, а в манишке была сделана витринка, где лежал бюстгальтер. Гала предстала в наряде под названием "Изысканный труп". На ее голове — кукла, изображающая изъеденный муравьями детский трупик, череп которого "сжимали клешни фосфоресцирующего рака". В то время в Америке было совершено громкое убийство жены и ребенка авиатора Линдберга, ужасающие подробности которого активно муссировались газетами, поэтому наряд Галы многим показался кощунственным. Журналисты, конечно же, такой скандальный сюжет не упустили.

"Вечерняя молитва" Милле преследовала, как наваждение, художника и здесь, в Америке. В "Тайной жизни" он пишет:

"Поэзия Нью-Йорка стара и яростна, как мир. Она все та же. И своей первобытной силой она обязана той же содрогающейся в бреду живой плоти, что порождает всякую поэзию, — земному бытию. Передо мной был "Вечерний звон" Милле третичного периода: сонм склоненных фигур, замерших в напряженном ожидании соития". Текст сопровождается рисунком, где небоскребы изображены в позах персонажей из "Вечерней молитвы".

Кстати, у Лорки, побывавшего в Нью-Йорке ранее, осталось другое впечатление от этого города. В интервью 1933 года он говорит о нем: "Бесчеловечная архитектура, бешеный ритм, геометрия и тревога". И в стихотворении "Пляска смерти" пророчествует:

Знайте, кобры будут шипеть на последних
этажах небоскребов,
чертополох и крапива будут дрожать
на улицах и балконах,
биржа превратится в груду камней,
поросших мхом,
придут лианы вслед за огнем ружей,
и очень скоро, очень скоро, очень скоро,
о Уолл-стрит!

Возвращались домой супруги в хорошем настроении. Большая половина работ была распродана, и по очень хорошей цене (американцы не любят торговаться).

Приезд в Европу ознаменовался двумя важными событиями: встречей с Лоркой после семилетнего перерыва и примирением с отцом, в душе которого в то время соревновались гордость успехами сына в Америке и неизжитое чувство горькой обиды на непочтительного отпрыска, публично оскорбившего родителей и связавшегося с замужней женщиной. Но теперь Сальвадор женился на Гале, а не жил с нею в блуде, и это смягчало сердце старика, позволяло сорвать старые болячки с затянувшейся душевной раны. Примирению способствовал и дядя Рафаэль, также внушавший старику, что сын, дескать, по молодости согрешил, а теперь он известный человек, гордость Каталонии и так далее.

Нотариус согласился на встречу с сыном. Она состоялась в марте 1935 года в Кадакесе, где были, конечно, объятия, слезы и долгие разговоры.

В сентябре того же года в Барселоне происходит встреча с Лоркой. Они были так обрадованы друг другом, так взволнованы и заряжены ностальгией по ушедшей юности, что не могли наговориться. Лорка даже не пошел на свой творческий вечер, и поклонники его таланта напрасно ждали поэта, укатившего с другом юности на море. Они словно вновь оказались в своем прошлом и строили планы совместной работы в театре.

Гала была совершенно очарована поэтом, он ей также отвечал чувством глубокой приязни и очень удивлялся, как у Дали могла появиться такая замечательная женщина.

В Барселону приехал и Эдвард Джеймс, богатый англичанин, меценат, благоволивший супругам Дали, поэтому он пригласил их в Италию, где арендовал особняк, но Гала и Сальвадор задержались из-за Лорки в Барселоне, куда Джеймс, соскучившись, прикатил сам. Познакомившись с Лоркой, он назвал его единственным великим поэтом, встреченным им в жизни. Сам он также пописывал стихи, был великолепным рассказчиком и знатоком литературы и живописи. Симпатия его к Лорке могла носить и чувственный оттенок, потому что его жена, балерина Тилли Лош, когда он с ней разводился, сказала в суде, что он голубой. Джеймс пригласил на виллу в Равелло и Лорку, но тот отказался. У него были свои планы, а затем он уехал, к своему несчастью, на родину, в Гренаду. До начала гражданской войны в Испании оставалось всего девять месяцев...

К 1936 году за последние пять лет произошли очень серьезные политические события, неумолимо толкавшие общество к хаосу и междоусобице. В 1931 году, когда у власти оказались республиканцы, перед ними открылись прекрасные возможности проявить себя в полную меру. И за два года они успели сделать немало, но главной их заслугой была реформа образования (более тридцати процентов населения Испании было неграмотным) и насущнейшая для Испании аграрная реформа. Правые и церковь, разумеется, активно сопротивлялись, не желая отдавать свое исконное право на контроль над образованием и вообще культурой и духовной жизнью. Но главная беда заключалась во внутренних разногласиях среди самих республиканцев, а это беда всякой революции, и когда в 1933 году правые выиграли парламентские выборы, началась яростная борьба между правыми и левыми. Республиканцы вынуждены были вновь ввести смертную казнь и свернуть многие реформы, в том числе и аграрную. Противостояние нарастало. Профсоюзы объявили на 4 октября 1934 года всеобщую забастовку. Этим воспользовались сепаратисты-баски, а также астурийцы и каталонцы. Шестого октября в Барселоне была провозглашена Каталонская республика в составе Испанской Федеративной Республики. Она просуществовала всего несколько часов, — армия без особого труда справилась с новоявленной республикой, — так что каталонская революция прошла почти бескровно и без особых эксцессов. Правда, наш герой, по его воспоминаниям, вполне мог стать жертвой тогдашних событий. В октябре он наметил в Барселоне маленькую выставку и намеревался прочесть лекцию под названием "Сюрреальная и феноменальная тайна ночного столика", которая должна была состояться 5 октября. Но в этот день все улицы Барселоны были заполнены сепаратистами, и обстановка была угрожающая.

Дали вместе с Галой решили удрать от этой заварушки во Францию и взяли такси, водителем которого оказался анархист. До французской границы было всего два часа езды, но они ехали целых двенадцать — патрули их останавливали на каждом перекрестке. Когда водитель решил запастись бензином, очередной патруль, вспоминает Дали, "принялся обсуждать вполголоса, однако так, чтобы мы слышали, "а не пристрелить ли всех троих на месте". Эту мысль в них возбудили многочисленные баулы моей жены — знаки бесстыдной роскоши. Но тут наш шофер вошел в раж и обложил их так вдохновенно и мощно, что всколыхнул в темных душах инстинктивное уважение. Нас отпустили". Судьба помиловала великого живописца, зато не пощадила великого поэта, сгоревшего в пламени гражданской войны. После той памятной встречи в Барселоне осенью 1935 года они больше никогда не встречались, хотя Дали очень хотелось с ним повидаться и он настойчиво звал его к себе в Порт-Льигат, соблазняя "здешней ясностью" и кухней — "поедаем невероятные здешние тушеные бобы — высший сорт, глаз не оторвать, слюнки текут, тают во рту! Что до приправ — Элевсинские таинства в соуснице".

Эти бобы вскоре появятся изображенными на знаменитом холсте "Мягкая конструкция с тушеными бобами", переименованном позже в "Предчувствие гражданской войны".

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница