Ориентиры
В своих воспоминаниях Сальвадор Дали с особенным удовольствием и, возможно, не без преувеличений рассказывает эпизоды учебы в художественной школе. По его словам, сеньор Нуньес был потрясен его талантом и восторженно провозглашал:
— Да он же гений, этот Дали! Гений — и ничего не попишешь!
"У сеньора Нуньеса, моего тогдашнего надзирателя, — писал он, — голова от меня шла кругом. Я неизменно отметал его указания и всякий раз в итоге оказывался прав, чем ставил его в тупик. Внимательнейшим образом я выслушивал сеньора Нуньеса — и делал наоборот. Так мне удалось совершить кое-какие открытия технического плана".
Так Сальвадор Дали упорно продолжает убеждать читателя, будто изначально обладал самобытным талантом. Что ему, врожденному гению, до учителей! Он торит новые пути в живописи, отметая все замшелые традиции.
В действительности было иначе. Вот что он восклицает, вспоминая свои отношения с невестой, когда мучился любовной страстью, сдерживался и за свои сексуальные страдания мстил девушке: "Принимайся за работу, Сальвадор, нечего отлынивать! Если ты способен на жестокость, значит, способен и работать.
И я действительно работал, что внушало уважение. Я мог целый день не отрываться от холста или от заумной философской книги. С раннего утра — я вставал в семь — до самого сна мозг мой не отдыхал ни секунды. Даже свидания были для меня работой, причем не из легких — я вершил дело соблазнения. Родители удивлялись: "Ни минуты без дела! Вечно он занят!" И постоянно твердили мне: "Отдохни! Молодость пройдет, и не заметишь!" А я думал: "Вот и пускай проходит, да поскорей, до чего ж осточертело мне это молодо-зелено!" Как, как мне, не дожидаясь, пока повзрослею, избавиться от этих дремотных детских хворей? И все же одно мне было ясно: я должен справиться с кубизмом, чтобы высвободиться раз и навсегда. Так я, может быть, по крайней мере научусь рисовать".
В том-то и дело: он именно работал, больше учился рисовать, чем экспериментировать. Приведя примеры "творческих конфликтов" с сеньором Нуньесом, он постарался создать впечатление своей борьбы с ним за творческую свободу. Но если взглянуть на его ранние работы, нетрудно заметить, что в них чувствуется рука прилежного ученика, а со временем — подражание импрессионистам, пуантилистам.
Учитель стремился привить ему навыки классического рисунка. Это позже сказалось в полной мере и на славе Дали как сюрреалиста. Слаб тот, кто старается быть выше ("сюр" по-французски — "над", "сверх") реализма, а сам не способен подняться до него, быть талантливым реалистом.
"Я занимался не покладая рук. Я знал, что непременно стану художником, да и отец вроде бы примирился с моим призванием. Проучусь еще три года, сдам экзамены на бакалавра и поступлю в Школу изящных искусств в Мадриде (об этом уже был разговор с отцом), а после, если получу именную стипендию, поеду в Рим. Правда, обязательное посещение занятий, хоть и любимым предметом, меня заранее тяготило. Я жаждал свободного развития, не скованного ничьими указаниями, и предвидел, что неминуемая борьба с преподавателями будет жестокой. Я знал, что и как мне следует делать, и не нуждался ни в надзирателях, ни в советчиках".
Последнее суждение взрослого Дали вызывает большие сомнения. Вновь он желает показать свою самобытность, врожденную гениальность и устремленность к заранее намеченной цели. Но как художник сложился он вовсе не сразу, подобно Афродите, явившейся во всей красе из пены морской, или Афине — из головы Зевса. Он много работал и в своих поисках не избежал подражания и старым мастерам, и манере модернистов.
Несколько его работ взяли на выставку, в которой участвовало около тридцати каталонских художников, включая мэтров из Жероны и Барселоны. Выставка проходила в помещении Музыкального собрания. Его картины были отмечены двумя ведущими критиками. "Оба пророчили мне блестящее будущее", — подчеркнул Дали.
Один из этих отзывов завершался так: "Мы приветствуем нового художника и уверены, что в будущем наши слова обретут силу пророчества: Сальвадору Дали суждено стать великим художником".
Выходит, уже тогда его дар проявил себя ярко и зримо? Да, но это было результатом упорного, постоянного, самозабвенного труда. Пожалуй, ни у кого из юношей во всей Испании не было сочетания такого творческого энтузиазма и таких возможностей.
Важно и другое: интересы Сальвадора не ограничивались живописью. Он писал стихи, сочинял прозу, по-прежнему увлекался философией — не формальной, излагающей взгляды тех или иных мыслителей схематично, а реальной, воспитывающей культуру мышления. И тут он пробовал быть творцом: принялся за философский труд "Вавилонская башня". За год написал пятьсот страниц — введение в трактат.
"Философская теория, которую я излагал в этом сочинении, — вспоминал он, — совершенно вытеснила из моего сердца любовь. В "Вавилонской башне" я утверждал, что мысль о смерти лежит в основе всех творческих построений. Я соглашался на преждевременную старость — и обретал надежду на бессмертие. Фундаментом башни служила, что называется, жизнь как она есть — то есть то, что для меня всегда было только хаосом, только смертью; венчали же башню недоступное пониманию обыкновенного человека знание, открытое мне — антиподу Фауста, демиургу, — и воскресение. Моя жизнь была непрестанным и яростным пестованием своего "я", могущественной развивающейся личности. Ежечасно я одерживал очередную победу над смертью, прочие же только и знали, что идти с ней на мировую. Я — никогда. Я никогда не уступал смерти!"
Он сообщил об этой работе кратко и бессвязно. Возможно, основная тема была навеяна смертью матери после тяжелой болезни. Что он подразумевал под "жизнью как она есть"? И почему она для него оборачивалась "только хаосом, только смертью"? Хочется надеяться, что его сочинение было более интересным и серьезным, чем эти его высказывания.
Даже общественное бытие при всех его нелепостях, пошлостях и подлостях имеет мало общего с хаосом. Напротив, оно чрезмерно зарегулировано наподобие механизма, подчинено многочисленным регламентам, законам, придуманным людьми.
Земную природу и вовсе нет оснований считать воплощением хаоса и смерти. Она чрезвычайно сложна, органична, а не механистична и потому трудна для понимания как целое. Ее величие и великолепие именно в торжестве живого, а не косного, в постоянном движении, чудесных превращениях. Даже смерть вовлечена в этот круговорот как залог новой жизни.
Почему об этом не задумался Сальвадор Дали? Потому что стоял на позициях индивидуалиста, того самого Единственного, о котором писал Макс Штирнер. И тогда человек с особой остротой воспринимает мысль о своей смерти. Для него это — вселенская катастрофа, ужас падения в черную бездну. Чем больше человек пестует свое "я", тем страшнее для него смерть.
Будем, однако, помнить, что воспоминания Дали писал, когда сложился как художник определенного направления и приступил к самовосхвалению. На первых его картинах нет ничего подобного "победе над смертью" (да и что это такое?). В них торжествует жизнь — яркая и полнокровная. Таковы его работы 1918-1920 годов: "Лодка", "Портрет Ортенсии, крестьянки из Кадакеса", "Портрет виолончелиста Риккардо Пичота", "Озеро в Вилабертране", виды Кадакеса...
Да, был затем "Больной мальчик", но и эта картина свидетельствует не о "могущественной развивающейся личности" и не о "победе над смертью", а показывает печального юношу — антипода "Обнаженной на фоне пейзажа". На "Автопортрете с рафаэлевской шеей" на нас смотрит с некоторым высокомерием и вызовом атлет. Но таким был Сальвадор в своих мечтах и манере поведения. Вспомним еще его изображение Льва Троцкого или "Праздник у часовни Святого Себастьяна" — веселое народное гулянье с пышнотелыми девушками, лукаво глядящими на зрителя...
Какая главная особенность творчества его как начинающего художника? Разнообразие тем, сюжетов, реше-ний. Это поиски, а не ученическое следование каким-то канонам.
Сразу приходит на ум ссылка на необыкновенную личность, рано проявившую себя новатором. Однако не следует торопиться с выводами. Импрессионисты и пуантилисты, которым подражал юный Сальвадор, — это новаторство на уровне конца XIX века.
Он учился живописи во втором десятилетии XX века, а потому не мог оставаться вне поисков, характерных для тех времен. Но дело не только в этом. Разнообразие его ранних работ показывает, что он не был тупым индивидуалистом, упоенным самим собой, как можно решить, читая его воспоминания.
Сальвадор Дали в живописи выражал не столько свой мятежный дух, сколько дух времени. В статье испанского философа и писателя Мигеля де Унамуно "Искусство и космополитизм", опубликованной в 1912 году, было сказано то, что смутно ощущал молодой Дали:
"Бесконечность и вечность мы обретаем лишь на своем месте и в свой час, в своей стране и в своей эпохе. Будем "вечнистами", а не модернистами! — вот к чему призываю я. Ведь то, что сегодня слывет модернизмом, покажется нелепой рухлядью лет эдак через десять, когда изменится мода".
Настоящий художник, а не "выпендрежник" ищет не способ удивить публику, а наиболее адекватные выразительные средства воздействия, чтобы донести до людей свои мысли и чувства. Тот, кто зациклен на себе самом, обречен на вырождение, подобно любой замкнутой системе. Как писал Мигель де Унамуно, "я не знаю учения, более подавляющего индивидуальность человека, чем то, которое... называют индивидуализмом".
Порой говорят: художник выражает свою личность, свой взгляд на мир. Но чтобы взгляд этот не был убогим, поверхностным, пошлым, требуется мыслящая оригинальная личность и способность увидеть в этом мире то, что ускользает от равнодушного взгляда, не говоря уже об умении выразить это мастерски.
К счастью, юный Сальвадор в борьбе за свою индивидуальность ориентировался не на себя, а на окружающий мир, близких людей, родную природу. Весной 1920 года в предвкушении каникул записал в дневнике: "После целого года испытаний, эмоций и лжи я смогу со спокойной совестью приняться за работу, священную для того, кто творит... Больше света... больше голубизны... больше солнца... отделить себя от природы, стать ее прилежным учеником... О, я сойду с ума!"
Но в следующем году судьба нанесла ему сильный удар: умерла донья Фелипа Доменеч. "Ни прежде, ни после мне не довелось испытать ничего подобного, — писал он. — Я боготворил мать и знал, что ни одно существо на свете не может с ней сравниться. Я знал, что она — святая, что ни одна душа, сколь бы ни были очевидны ее достоинства, не способна достичь тех высот, где обретается душа моей матери. Ее доброта искупала все — ив том числе мои изъяны. Я не мог примириться с утратой... Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти".
Что значит — отвоевать у смерти? Сохранить и упрочить память. Для этого ему тем более надо добиться признания, славы. (Действительно, выполненный им в 1919 году портрет матери тиражируется во многих альбомах, книгах, посвященных Дали.)
Юноша испытал отчаяние от невосполнимой утраты. Ведь он был, что называется, маменькиным сынком; она для него воплощала доброту и совесть. В подобных случаях человек может утратить нравственную опору и пуститься во все тяжкие. Для Сальвадора Дали потеря матери означала еще более неистовое творчество во имя той, кто верила в него. Он должен был оправдать эту веру.
Вспомним: Сальвадор был атеистом. Нередко говорят иначе: неверующий. Это неверно. Атеизм — религиозная вера в отсутствие Бога, о котором свидетельствует Священное Писание. Как любая религия, атеизм имеет множество разновидностей. Наконец, есть учение пантеизма, совмещающее Бога и Природу.
Говорят, будто человек, не верящий в Бога, ставит себя вне морали, живет по принципу "все дозволено". Но человеку предоставлена свобода совести, устремлений, выбора жизненных ориентиров — не имеет значения, Богом или Природой. Значит, ему изначально все дозволено. Мало ли теистов, совершающих страшные преступления? Мало ли атеистов благородных и честных? Нравственность — в поступках, образе жизни, а не в исполнении религиозных обрядов.
У Сальвадора Дали был ориентир — на творчество. Он создавал не только картины, но и философские, публицистические, художественные сочинения.
Можно возразить: он добивался известности, славы! Это же честолюбие, качество души не из лучших. Его обуревала гордыня — и вовсе грех с позиций христианства.
Так-то оно так, да не совсем. Его воспоминания и многие поступки вроде бы подтверждают такое мнение. Но есть и другие свидетельства, более веские и существенные.
Сошлюсь на мнение Жюля Ренара, которое считаю верным: "Талант — вопрос количества. Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста... Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца. Они изведут все чернила, они испишут всю бумагу. И в этом отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы — это гении, те, кто не покладая рук работает по восемнадцать часов в сутки. Слава — это непрерывное усилие".
Разве это не относится и к философам, ученым, композиторам, художникам и конкретно — к Сальвадору Дали?
И еще одно высказывание Ренара: "Чтобы выбиться в люди, нужно делать или мерзости, или шедевры. На что более способны вы?"
На этот вопрос Сальвадор Дали отвечал делом: стремился создавать шедевры. Удалось ли это ему и в какой мере — не столь важно. Главное — он был ориентирован на творчество и трудился истово, как молится подлинный верующий в Бога. Творчество — молитва мастера.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
