Хорхе Саламеа
1
Лето 1928 г.
Мне
показалось,
что ты
обиделся на меня
за
то
письмо.
Что же, нельзя поэту и поспорить со своим строптивым другом? Зря ты так. Мне и в голову не могло прийти, что ты обидишься, — что за глупости! Ты — и глупости! Ты ведь не знаешь, что я испытал. Не напиши я тебе, что думаю, так бы и остался осадок в душе.
Теперь-то ты понимаешь, что сердиться не на что?
Ну вот и ладно.
Я принялся за поэму. Называется «Ученье розы и склянка чернил». Стихи жестоки, но чисты. Дали возвращается в сентябре. Вот что он мне пишет в последнем письме: «Тебе — христианскому смерчу — необходимо мое язычество. В последний приезд в Мадрид ты полез туда, куда не должен был соваться ни в коем случае. Я еще займусь тобой и вылечу тебя морем. Придет зима, мы затеплим огонек. Бедные звери продрогнут. А ты вспомнишь наконец, что ты творец не чепухи, а чудес, и заживем все вместе втроем с фотоаппаратом».
Вот он какой, мой замечательный друг!
А почему бы тебе не приехать в Гранаду? Приезжай!
Прощай! И еще раз попрощаюсь, еще ласковее: «Прощай».
И совсем уж издалека —
Федеpuко.
2
Сентябрь 1928 г.
Я не переменился, и в этом моем письме — дружеский привет, стихи, которых еще никто не знает, и мои мужские горести, о которых не стану распространяться. Я берегу и оберегаю свою личную жизнь, потому и боюсь дурацкой славы. Едва прославишься, и ты обречен — те, чужие, раскроят тебе грудь лучами своих карманных фонарей...
3
Осень 1928 г.
Милый Хорхе!
Получил твое письмо. Я уже решил, что зря тебя тревожу. Всем сердцем (сердце, злосчастный мой дитенок!) радуюсь, что ты такой же, каким был, какой ты есть. Тебе плохо, и это непозволительно. Очерти пространство своей мечты и живи только в нем и только по законам красоты. Вот мой способ, милый Хорхе, им и спасаюсь, а знал бы ты, чего мне это стоит. Сейчас я в каком-то разладе с людьми, но живая красота, что трепещет у меня в руках, хранит меня и оберегает. Измученный душевной борьбой и доведенный до предела — любовью, грязью, мерзостями, я остаюсь верен моему правилу — радость вопреки всему. Я не хочу сдаваться. И ты не должен сдаваться. Слишком хорошо я знаю, каково тебе сейчас.
Ты в тягостной поре сомнений и взвалил на себя тяжкую ношу — художественную задачу, разрешить которую не можешь. Не торопись. Она разрешится сама собой. Настанет такой день — и ты увидишь решение. Я знаю. Как не горевать, если горе. Но учись одолевать его во что бы то ни стало, без этого нельзя. Все, что угодно, но только не дать себя растоптать, стереть в порошок. Недавно вся моя воля понадобилась мне, чтобы справиться с мукой, сильнее которой я не испытывал. Ты и не представляешь, что это — ночь за ночью глядеть с балкона на Гранаду и знать, что она пуста для тебя и что ни в чем не будет утешения.
Да еще следить, чтобы твои горести не просочились в стихи, иначе поэзия сыграет с тобой злую шутку: затаенное выставит напоказ тем, кто не должен — ни за что — это видеть. Потому я и наложил на себя епитимью и занялся этими умозрительными упражнениями, сейчас они необходимы. Потому и устремляюсь душой к символу Таинства, а все чувственное уходит в «Оду Сезострису»; она наполовину сделана.
Ты спросил, и только поэтому я заговорил. А иначе, если бы помянул, то только о том, что ранит меня — как умело и метко! — снаружи, а не изнутри.
4
Гранада, сентябрь 1928 г.
Дорогой Хорхе!
Наконец-то получил от тебя письмо. Я было написал тебе, но порвал.
И тебе, вижу, выпало плохое лето. Но лету конец — слава Богу, наступает осень, и я начинаю оживать. И мне этим летом было тяжело. Очень. Понадобилась вся радость, дарованная мне, чтобы вынести то, что вдруг навалилось, и не пасть под ношей. Но Бог все же милостив ко мне. Я много работал и сейчас работаю. Кончаю с Одами, я верю в них, но с ними кончено — буду делать другое. Сейчас моя поэзия — это вскрытые вены, поэзия, ускользнувшая от реальности. В ней — вся моя любовь к миру и все мое отвращение к миру. Любовь к смерти и насмешка над смертью. Любовь. Вот оно — мое сердце.
Целый день пишу — работаю как поэтическая фабрика. А после окунаюсь в жизнь — на андалузский манер: вакханалия смеха и плоти. Андалузия невероятна. Восток, но без яда. Запад, но без деловитости. И всякий день — новые чудеса. Ты попираешь ногами прекрасное тело Юга — а земля благодарит тебя.
И все же не скажу, что мне хорошо, что я счастлив. Сегодня в Гранаде первоклассный серый день. С балкона нашего дома в Сан-Висенте (мою мать зовут Висента) за раскидистыми смоковницами и могучими орехами открывается горный пейзаж, краше которого нет в Европе.
Как видишь, друг мой, пишу тебе на бумаге с гербом «Петуха» — мы с новым энтузиазмом взялись за дело и готовим третий номер.
Думаю, будет не хуже первых.
Прощай, Хорхе. Обнимаю тебя —
Федерико.
Будь радостен! Это нужно и должно — быть радостным. И это я говорю тебе в одну из самых горестных и тяжких для меня минут.
Пиши мне.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
