Глава 4
Наш новый дом в Фигерасе оказался больше и куда роскошнее старого. И хотя там тоже была галерея, мы постоянно вспоминали другую. Что же до остального, то прочее переменилось к лучшему. В этом доме мы прожили так долго, что он до сих пор в мельчайших подробностях стоит у меня перед глазами. Входишь — и попадаешь в небольшой холл, в окнах — цветные стекла. Галерея ведет на террасу, но здесь вместо каменных балясин железные прутья и перила. С террасы открывается вид на просторную площадь, а за ней вдалеке — море. Залив Росас и монастырь Сант Пере де Рода1 видно даже с галереи. Посередине площади растет огромная, выше всех домов пальма, это из-за нее площадь называется Пальмовой. На Праздник Креста Господня здесь устраивают ярмарки. Пальмовую площадь мы пересекали, но крайней мере, четыре раза на день: в коллеж, обратно, на прогулку, с прогулки.
После смерти бабушки Тересы мы уже не ездили на Рождество и Новый год в Барселону. Зимние праздники проводили дома, в Фигерасе, с друзьями родителей — Пичотами, Льонками, Куси — и их детьми.
В праздники дома царило оживление. К Рождеству надо было сделать белен2, и тут-то вовсю разыгрывалась наша фантазия. Мама, тетушка и Лусия трудились не покладая рук. И вот в углу столовой появлялся белен — картинка Рождества, целый мир в миниатюре. Брат покупал два или три метра темно-синей бархатной бумаги и рисовал на ней серебряной краской луну, созвездия и Вифлеемскую звезду. Этот занавес-задник прикрепляли к стене. Он становился и фоном, и небом белена, а под ним, словно по волшебству, возникали горы. Это Лусия мастерила их из
пробки и расставляла на доске, за этим и вытащенной из кладовки. Мы же заранее припасали мох и песок — и на глазах возникал настоящий пейзаж. Вот горная речка из кристалликов борной кислоты вьется, посверкивая, как иней, меж пробковых гор, присыпанных маминой рукой снегом, то есть мукой. Осталось только расставить фигурки. У реки будут пастись белые гуси, за ними пусть смотрит пастух в берете. Вот две крестьянки в каталонских народных костюмах — как хороши их яркие юбки с заглаженными складками, зеленая и голубая! У крестьянок в руках кувшины — они ведь пришли за водой. Чуть подальше крестьянин, тоже в каталонском наряде, тащит вязанку хвороста. По извилистой тропе он спускается с пробковой горы, но зато ноги его утопают в настоящем мхе. Вблизи еще один крестьянин согнулся в три погибели, занят своей работой и не видит, как скачут на черных конях — уже совсем близко! — Три Короля.
А в самой глубине — ясли с младенцем. Рядом Мадонна, святой Иосиф, животные. Здесь, у белена, вечерами собираемся мы с друзьями и все вместе — дети, бабушка и Лусия — поем вильянсико3.
Рождество было у нас в доме главным праздником. Елку на Новый год мы не наряжали, зато по каталонскому обычаю ставили чурбан: брали пень старой оливы, самый толстый и узловатый, водружали его у очага и накрывали скатертью. Потом брали палку (в этот день она становилась волшебной палочкой) и колотили по пню изо всех сил, требуя подарки. Сказано — сделано: сдергиваем скатерть, поднимаем чурбан, а под ним — целая куча крохотных игрушечек, только тем и замечательных, что достались они нам таким необыкновенным, таинственным образом.
После Рождества наступали унылые дни. Нам тогда казалось, что мама с тетей нас вдруг разлюбили — они запирались в комнате, куда нам строго-настрого запрещалось входить. Лусия с бабушкой старались развлечь нас, как могли, но чаще отправляли поиграть к соседским детям.
Что же делали, запершись от нас, мама и тетя? Долго это оставалось тайной. И только потом, повзрослев, мы узнали, что они готовили для нас лучший из праздников — феерию
Дня Трех Королей. Вот приходит этот день, открываются двери на галерею, а там, оказывается, полным-полно королевских подарков — игрушек, а в ведрах, которые мы вчера сами доверху налили водой, чтоб Короли напоили своих коней и верблюдов, не осталось ни капли. Мы долго стоим как зачарованные. Потом принимаемся разглядывать игрушки и на подносе обязательно находим сахарный уголь, традиционный подарок чернокожего Короля, а специально для брата рядом лежит знаменитая сахарная луковая носа. Вообще-то — чесночная, это чеснок заплетают в косы и вешают у дверей, но у нас в доме с того самого дня, как Сальвадор потребовал луковую косу, она называлась луковой.
Отец, перебирая вместе с нами подарки, всегда говорил маме с тетей одно и то же:
— Дети, конечно, довольны, но сами вы, как я погляжу, просто счастливы!
И это было правдой.
Потом мы вместе с Лусией (ей Короли тоже обязательно приносили подарок) отправлялись в гости к Пичотам и к Льонкам. И там тоже всегда находили подарок от Королей. А иногда вместе с подарком Короли оставляли для нас письмо — оно заставляло призадуматься.
Мать Сальвадора и Аны Марии Фелипа Доменеч (слева) с сестрой
Изредка мы с братом болели. Лихорадка проходила быстро. Нам говорили, что температура скачет, потому что мы растем. Так оно, наверно, и было. Проведя два-три дня в постели, мы вставали здоровыми, кажется, даже здоровее, чем прежде. Лица наши понемногу теряли детскую пухлость, мы росли, вытягивались, становились долговязыми, неуклюжими.
Сеньора Пичот всегда говорила, что наша мама — особенная:
— Она отдается детям всей душой, холит, лелеет их, нянчит! Таких матерей больше нет!
И это тоже было правдой. Мама занималась исключительно нами, не только когда мы болели, но и во всякое другое время. Ее занимало все, что мы делали, она играла с нами, читала нам, рассказывала сказки. Они с тетушкой проводили с нами все праздники, все воскресные вечера, все дни, когда мы не ходили в коллеж. Они приглашали к нам в дом соседских детей и затевали общие игры. Им хотелось, чтобы мы веселились в родном гнезде.
У нас дома даже показывали кино — так мы увидели фильмы Чаплина и Макса Линдера. Родители специально для нас купили кинопроектор, наверное, самой первой модели — они тогда только появились. И маме, чтоб показать нам кино, приходилось самой крутить ручку, а фильмы бывали длинные. Тетушка же тем временем сматывала целлулоидную ленту и, когда кино кончалось, аккуратно укладывала ее в железную плоскую коробку — до следующего показа.
Мы с братом и всей нашей детской компанией усаживались в ряд, как в настоящем кинозале, и наслаждались: смеялись, взвизгивали или смолкали, затаив дыхание, смотря по тому, что происходило на стене-экране.
После киносеанса начиналось другое представление: мама вынимала волшебный фонарь, и мы смотрели картины. Они были великолепны — такие же яркие, как уже подзабытые переводные картинки. Вот сеньора на велосипеде в белом платье в крупный черный горох с рукавами-«окороками» по странной тогдашней моде. На голове — шляпка, украшенная нарой перьев; они торчат в разные стороны, как усики диковинного насекомого. Л ведь сеньора, и правда, похожа на бабочку!.. Ее сменяет пожилой сеньор — круглолицый и добродушный. И мы, при виде носа картошкой, главной достопримечательности этого лица, неизменно вопим все хором: — Лу-си-я! Лу-си-я!
И Лусия (она всегда вместе с нами смотрит кино и картины) первая принимается хохотать, а за нею и мы. Тут уж мы с братом никак не можем усидеть на месте — бежим к ней, лезем на колени и так и норовим ткнуть пальцем в ее большой круглый нос. Он же мягкий, как щека! И целуем, целуем это большое доброе лицо. Мы действительно сильно любили Лусию.
Отец Сальвадора и Аны Марии
Помню, однажды Сальвадор заболел. В этот раз лихорадка трепала его дольше обычного, и жизнь в доме приостановилась: все занимались только братом. Он лежал в постели у себя в комнате, по-моему, лучшей из наших комнат — светлой, просторной, залитой солнцем. Мы звали ее «оранжевой» из-за желтых стен и светлой сосновой мебели. Над кроватью у брата висела репродукция рафаэлевской «Мадонны».
Как же все старались развлечь его, пока Сальвадор болел! Бабушка маленькими ножницами вырезала из сложенной особым образом бумаги снежинки и разные другие диковины, которые она одна и умела вырезать: домик с пальмой у порога, женщину, склонившуюся над корытом, — и тут же, рядом с женщиной, ветер треплет свежевыстиранное белье, прицепленное к веревке! Сколько ни показывала нам бабушка, как это делается, сколько ни учила, дальше снежинок мы не продвинулись, а ее умение так и осталось для нас загадкой.
Мама из разноцветного воска отливала для Сальвадора фигурки. Они до сих пор стоят у меня перед глазами — выразительные, пластичные, живые! Особенно удались ей балерины — одна в розовой пачке, другая в голубой.
Лусия рассказывала брату сказки, а он тем временем разглядывал иллюстрации очередного тома «Гованс». Это издание брат просто не выпускал из рук. Тогда же Сальвадор нарисовал на первосортной бумаге в большом альбоме колокольню у озера Вильябертран. Туда мы часто ходили на прогулку вместе с семейством Рейгов.
Когда Сальвадор наконец встал с постели, оказалось, что он сильно вырос и похудел. Буквально в тот же день он взялся копировать картинку, которую мама откуда-то вырезала, отдала окантовать и повесила в столовой, так она ей понравилась. «От нее просто веет покоем и радостью. Пусть висит здесь!» — сказала мама, любуясь пейзажем.
Тогда же доктор Брусес, наш домашний врач, посоветовал отправить брата хотя бы на неделю в деревню. И Сальвадор вместе с Пичотами уехал к ним в имение. Находилось оно невдалеке от Фигераса и называлось «Мельница у Башни».
В имении у Пичотов был большой дом с парком, запущенным и немного печальным. Земли же их и оливковые рощи, обширные и ухоженные, считались украшением края. Одну из комнат своего огромного дома Пичоты превратили в часовню. Потолок покрасили синим и нарисовали там и сям серебряные звезды — точь-в-точь как в белене, расписанном Сальвадором.
Там, у Пичотов, в Ампурданской долине, брат провел целых две недели. Домой он вернулся совершенно здоровым и писал по возвращении очень много, причем называл себя «художником-импрессионистом». Его картины действительно поражали буйством цвета и полным отсутствием рисунка.
Сальвадор был очень умен, но долго оставался сущим ребенком, особенно в сравнении со сверстниками.
Однажды наши родители отправились навестить свою знакомую — ей нездоровилось. Вернувшись, сказали, что она, оказывается, беременна.
— Раз беременна. — сказал обеспокоенно Сальвадор, — больше не ходите, а то заразитесь!
Через какое-то время родители, уже вместе с братом, повстречали эту сеньору на прогулке. Он заметил живот и сделал свои выводы относительно болезни, именуемой «беременность», о чем мы узнали позднее, когда Сальвадор, увидав даму с чересчур пышным бюстом, заключил:
— У той беременность брюшная, а у этой грудная!
Отец, услыхав такие слова, несколько обеспокоился — ведь на следующий год Сальвадору предстояло перейти уже в Школу второй ступени! И отец решил сводить брата на лекции просветительского плана по сельскому хозяйству, где, как он надеялся, объяснится и тайна появления потомства.
Помню, как отец вел сына за руку с одной из лекций — они шли по улице Монгуриоль, а я стояла на балконе. На улице, кроме них, никого не было: сутуловатый, степенный, седой человек с голубыми глазами и рядом подросток — худой, долговязый, с тем же умным и полным достоинства взглядом, что у отца, с той же добротой в лице, что всегда оставалась сутью их характеров, таких буйных по временам.
Примечания
1. Сант Пере де Рода — старинный бенедиктинский монастырь романского стиля.
2. Белен (от Вифлеема) — подобие игрушечного театрика, изображающего Рождественскую ночь: пещера в горах, ясли с младенцем Иисусом, святой Иосиф, Мадонна, животные и Три Короля (или пастуха), пришедшие поклониться новорожденному. Обычай ставить белен повсеместно распространен в католических странах и был введен в обиход Франциском Ассизским в конце XII — начале XIII века. В испанских деревнях белен обычно мастерят дети. В городах, начиная с XIX века, белены чаще покупают на ярмарках (если не целиком, то отдельные расписные глиняные фигурки).
3. Вилиянсико — рождественская колядка, песенка о Рождестве Христовом, которую обычно в святочные вечера поют дети, обходя с картонной, украшенной фольгой звездой (изображением звезды Вифлеемской) соседские дома. Обычно в награду за песню дети получают подарки — сладости, пирожки — и желают хозяевам благоденствия в новом году.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
