XXXVI
Кадакес, начало сентября 1928 г.
Дорогой Федерико!
Я спокойно перечел твою книгу1 и должен сообщить тебе
свое мнение. Понятно, что оно и в малой мере не совпадает с рассуждениями маститых тухляков, которые уже высказались (Андренио2 и прочие). Но думаю, что мои соображения касательно поэзии — а они становятся все определеннее — представляют для тебя некоторый интерес.
I. По-моему, лучшее в книге — конец, мученичество Святой Олальи; частично инцест («тигриные вздохи лета»). Здесь костумбризм3 сведен к минимуму, равно как и сюжетность (если сравнивать с остальным). А хуже всего — так мне кажется — история о том, как некий тип сводил ее к реке.
Красота — итог духовной системы ценностей — здесь искажена допотопной чувствительностью.
Что же до ручного архангела «на башне старинной» и «Сан-Габриэля», то сегодня, когда я приемлю в искусстве лишь то, что рождено яростью, я нахожу для них только одно определение — это своего рода безнравственность, причем уже изрядно замусоленная французами (Кокто и прочими адептами пакостной, ни на что не годной французской манеры).
II. Твои стихи — плоть от плоти традиции: я и сейчас убежден, что поэтическая их сущность так мощна, что не допускает соперничества — ни в прошлом, ни в настоящем, но!! Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать. Ты связан этим старьем, хотя, наверное, считаешь иные свои находки дерзкими и все чаще допускаешь элементы иррационального. Но я тебе говорю: ты топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные и раболепные общие места.
Я убежден, что сегодня поэзия должна освободиться от всех искусственных построений, навязанных ей разумом, и открыть истинный, реальный смысл всякой вещи.
Ведь, посуди сам, нельзя обнаружить никакой связи между пчелиным ульем и танцующей парой, если не считать той, что
связывает личинку — еще не бабочку! — с Сатурном, не говоря уж о том, что, если вникнуть поглубже, мы не обнаружим никакой разницы между пчелиным ульем и плясунами.
А стрелки часов (не придирайся к примерам, не имеющим прямого касательства к поэзии) обретают достоинство только тогда, когда перестают сообщать, который час, прекращают бег по кругу, презрев задание, произвольно навязанное им человеческим разумом, и покидают циферблат, дабы расположиться там, где у сухарика полагается быть причинному месту.
Ты же катишься по наезженной колее, антипоэтичной по своей сути. Поминаешь всадника, полагая, что он взгромоздился на коня и пустил его в галоп, а это еще вопрос, кто кого пустил. Ведь может статься, что поводья — не что иное, как отростки рук, а пушок на ухе всадника куда резвее коня, намертво прикрученного к земле. Ну, и так далее. Попробуй, соотнеси эту скачку с тем, что ты сделал с жандармерией.
Жандарм не тянет на поэтическую реалию, но может сойти за колоритную, забавную маску, если как следует обыграть жандармскую повадку, все эти острия, что из него торчат, амуницию, портупею, ремни и ремешочки, которыми порастает мундир...
А у тебя? Тухлятина, да и только. Что у тебя жандарм? И то, и се, и всякая мистика. Антипоэзия!
Предвзятое восприятие.
Нужно отринуть условности, освободиться от того, что сконструировал разум. И тогда всякая вещица заиграет по-своему, в согласии со своей истинной сущностью, и сама решит, в какую сторону отбрасывать тень. Но не исключено, что тени вовсе не будет. Что тогда? Слова растеряли смысл.
Ужас — другая материя, уводящая от эстетики поэтического познания; ведь лирика обретается в том же пространстве (с небольшими отклонениями), которое освоено разумным восприятием.
В «Газете» скоро будет статья о тебе4. В ней я изложил при
мерно то же, что и здесь, и, кроме того, говорю о том, сколь важно обнаружить неоспоримую объективную данность, не пользуясь никакими искусственными способами (то есть теми, что идут от искусства), неукоснительно следуя аналитическим путем.
Ну да оставим это. Я и так постоянно говорю об этом не только в письмах, но и в пространных статьях (весьма дельных).
Федерикито, в твоей книге, которую повсюду таскаю с собой и читаю, я узнаю тебя в каждой фразе — в каждой строчке твоя повадка, твой склад души и тела, «два зрачка твоих малых»5, твои волосы, твой страх смерти и твое завещание — «если умру я...»6, — твои таинства, сотканные — в полном соответствии с астрологией — из махоньких глупых загадок, твоя рука, протянутая всему выводку и тем озерам, что колышут слюну на косматых планетах.
Я люблю в твоей книге все, что в ней от тебя — не похожего на того, что изо всех сил лепят тухляки. Смуглый чернокудрый цыган, дитя природы, душа нараспашку и все такое прочее — эдакий Лорка во вкусе Нестора, живописная личность, не имеющая ничего общего с тобой, фикция, примерещившаяся воспаленному воображению обитателей свинюшника, именуемого Искусством, они ведь не видят ни волосочка, ни костяка, ни растекшихся форм, а все это сегодня носится в воздухе!
Это на тебя, коротколапого звереныша с махонькими коготками, кидается смерть и леденит тебе бок, это она норовит вскарабкаться к тебе на плечи, это ее я видел — и вкусил ее — у тебя за спиной, когда ты выскальзывал у себя из рук... но то были не руки, а сбившийся в складки рисунок ковра в Рези...
Люблю тебя и твой могучий язык, который держит книгу, и верю, что наступит день — и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов, бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство, и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут, — за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов и не снилась.
Прощай. Верю в твое вдохновение, в твой пот, в твое роковое предназначение.
Этой зимой я позову тебя в пустоту7. Сам я обретаюсь здесь уже какое-то время и неплохо ориентируюсь.
Наконец-то я начал разбираться в скульптуре, кое-что понял в истинной ясности и отдалился от всякой Эстетики.
Обнимаю.
Дали.
Сюрреализм — один из способов бегства, одна из форм освобождения8.
И в освобождении — суть.
Мой путь лежит в стороне от сюрреализма, но и в нем есть жизнь. Как видишь, мое суждение о сюрреализме переменилось. И я рад, что теперь думаю иначе, чем прошлым летом. Как, однако, развернулся, а?
С. Дали. Похищение. 1927
Примечания
1. Речь идет о «Цыганском Романсеро». Изложенное здесь мнение Дали о книге местами дословно совпадает с отзывом о ней Бунюэля, известным нам по его письму X. Бельо от 14 сентября 1928 г. Приводим его: «...скажу тебе откровенно, что книга романсов, на мой взгляд (и не только на мой — отойди на десять шагов от Севильи, уже видно), крайне плоха. В этих изысканных стихах как раз столько атрибутов современности (без которых никакой стих сегодня не обходится), сколько нужно, чтобы прийтись по душе всяким Андренио и Баэсам, а также выводку севильских извращенцев. И ничего — ровно ничего общего — эти стихи не имеют с настоящей, тончайшей, великой поэзией, которая рождается сегодня у нас в изрядном количестве. /.../
Конечно, у Федерико есть драматическая напряженность — на потребу любителям трагедий во вкусе фламенко, есть дух старинного романса — на радость тем, кто держится за него уже который век, и даже есть великолепные, новаторские образы, но их мало, а главное, они работают на сюжет, от которого меня тошнит, как от пресловутой голландской простыни, перемазанной женской кровью. Отныне я предпочитаю Альберти со всеми его лирическими нелепостями. Например, такими:
Татарача, тататера.
Барабача Платко тира
Путупунтун тупутун
Перриан план план план,
патаплан.
Ведь есть у нас тончайшая поэзия, безо всякой испанщины! Есть настоящая поэтическая элита: во-первых, Лappea, затем Гарфиас (у него, правда, худо с воображением, а то как бы он разошелся, перепади ему хоть сколько-нибудь от фантазии Федерико!), Уидобро, в какой-то мере этот шут Херардо Диего; прочие же, сказать по правде, меня не впечатляют, равно как и те, что с «Побережья».
Поразительна предвзятость Бунюэля, как, впрочем, и его проницательность — ведь, по сути дела, убийственны и образец «тончайшей поэзии» Альберти, и фраза о недостатке фантазии у Педро Гарфиаса (1901—1967). Бунюэль и злится, и балагурит, но в глубине души знает истинную цену Лорке, хотя возносит тех, кто в ту пору примыкал к различного рода -измам: испанцев Хуана Лappea (1895—1980) и Херардо Диего де Сендойя (1896—1987) и чилийца Висенте Уидобро (1893—1948).
Письмо Дали, по крайней мере большая его часть, действительно написано с чужого голоса и звучит резко, но не стоит считать его ни поводом, ни причиной разрыва. Это продолжение спора, причем основные аргументы Дали были к тому времени хорошо известны Лорке, хотя, конечно, многое из сказанного о книге могло показаться обидным. Но если и так, Лорка об этом умолчал: в письме С. Гашу он сообщает, что «Дали затевает любопытную поэтическую дуэль», — и только (см. с. 298 настоящего издания). Вообще же отношение Дали к «Романсеро» не столь однозначно, как может показаться по письму. Ему принадлежит также отзыв о «Сомнамбулическом романсе», который автор счел наивысшей похвалой: «Кажется, что сюжет здесь есть, а на самом деле его нет!» Именно потому, что Дали в этом случае безошибочно угадал замысел — слить традицию повествовательного романса с лирической — и оценил итог, Лорка безоговорочно поверил его сокрушительной оценке «Неверной жены», которую с тех пор больше никогда не читал публично. Возможно, Лорка видел и пародийную копию Дали одного из офортов Гойи, к названию которого «Он ее волочет» Дали, издеваясь над романсом, приписал: «...к реке, надеясь, что она невинна»!
2. Кроме восторженной рецензии Андренио в одной из барселонских газет, Дали, несомненно, читал не менее восторженные отзывы также известных литераторов X. Чабаса и Р. Баэсы в мадридских газетах.
3. Костумбризм (от исп. costumbre) — быто- и нравописательная литература испанского романтизма.
4. Никакой статьи о «Романсеро» в «Лa Гасета Литерариа» Дали не опубликовал. Однако все приведенные здесь примеры иллюстрируют теорию, изложенную в его статьях, написанных в это же время и вскоре опубликованных в «Л'Амик де лез Артс». Прежде всего это относится к эссе «Реальность и надреальность».
5. Строка из «Романса обреченного» Ф. Гарсиа Лорки.
6. Строка из романса «Погибший от любви».
7. Образ зияния, пустоты станет одним из лейтмотивов книги Лорки «Поэт в Ныо Йорке» (1929—1930).
8. Отзвуки диалога Лорки и Дали о сюрреализме слышны в письмах Лорки С. Гашу (см. «СІ1Р...», с. 427, 430) и в лекции «О воображении и вдохновении», впервые прочитанной в Гранаде в октябре 1928 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
