Приспосабливаемость желаний: 1929-1930

Когда юноши анатомия, божественная и ясная, склоняется к уху воды, вслушивающемуся не напрасно, и в темном зеркале озера спешит увидеть скорее тело свое, светящееся среди мрачных деревьев... Когда его белый торс, прогнувшись влёт посредине, твердеет и застывает в сочащейся сердцевине, прочерчен кривой серебряной его паденья на дно, гипнотически исковерканный, как ледяное вино... Сальвадор Дали. Метаморфоза Нарцисса

Дали писал, как и всегда, в одиночестве. Он начинал, едва только становилось достаточно светло, и работал вплоть до времени обеда, после чего выходил на лодке в море, направляясь к своему любимому мысу Креус. Таковы были привычки, которые стали у него второй натурой. Но когда Дали теперь в конце дня расхаживал по деревне, как делал это всегда, у него очевидно проявлялись внешние признаки глубокого внутреннего конфликта и неуверенности. У Дали возникла склонность к припадкам истеричного смеха, ели он ловил на себе взгляды друзей, которых знал еще ребенком.

Позже он утверждал, что сам вызывает у себя эти приступы хохота, начиная воображать жителей Кадакеса с крошечными совами, которые уселись у них на головах, но более вероятно, что смех этот носил непреднамеренный характер, порождаясь его неутоленным желанием вырваться отсюда, стать свободным. Истерическая напряженность, которую вызывало это стремление, а также неизменное, день за днем противостояние тирании отца, покровительственной и ограждающей, сделали его почти безумным. Многие годы спустя он написал, что с момента прибытия тем летом в Кадакес его "одолевало детство" — то детство, от которого он хотел сбежать, но не мог. Годы проведенные в Мадриде, время единения с Лоркой, нападки на каталонскую интеллигенцию, месяцы в Париже — вот что образовывало фон этого смеха.

Отец довольно терпимо относился к поведению Дали, особенно с учетом следующего: дон Сальвадор только что оговорил и заключил от имени сына контракт с Камилем Гоэмансом, в соответствии с которым Дали должен был получить сумму в три тысячи франков за все картины, какие он сможет закончить в течение лета. В ноябре все их выставили бы в Париже. Гоэмансу причитался определенный процент от продажи каждой картины и, кроме того, — три холста по его усмотрению.

Возможно, отец Дали уже начинал просматривать перед собою такое будущее, в котором ему достанется новая роль в кафе, расположенных на рамбле, — роль отца знаменитого художника. Как позже вспоминал Дали, маниакальный смех не укладывался в эту схему и потому отвергался: ""Что тут происходит? Это дитя снова хохочет!" — произносил мой отец, с увлечением и усердием занимаясь тем, что поливал розовый куст, напоминающий по форме скелет".

Эти приступы безумия всё глубже заводили Дали в избранный им самим лабиринт, из которого он черпал суть своей сновидческой живописи. В картине "Мрачная игра", написанной этим летом, кузнечик, лев, булыжники, губы, по форме напоминающие вульву, улитка, весы и меры — все эти компоненты, собранные художником в малозначащем ландшафте, представляют собой часть его сложившейся иконографии; но на переднем плане присутствует некое свежеиспеченное и тревожащее нововведение: копрологический элемент — фигура человека в загрязненных экскрементами штанах, который стоит на огромной лестнице. Дали работал над этим крошечным кусочком холста снова и снова, невротически рисуя и перерисовывая фекалии. Статуя человека в тыльной части полотна протягивает вперед одну огромную руку, а другой закрывает лицо; сильный акцент, сделанный на эти руки, представляет собой ясную отсылку к мастурбации — занятию, которому Дали предавался с неустанной энергией всё то время, когда не писал картины.

Дали писал эту картину, да и другие произведения, над которыми он работал тем летом, попросту ожидая выхода на поверхность подсознательных образов, после чего немедленно переносил их на холст. Как он рассказывал, иногда ему приходилось ждать часами, прежде чем новый образ предлагал ему себя, всплывая из самых глубоких пропастей его детских воспоминаний. Сложившееся у Дали понимание книги Фрейда "Толкование сновидений", сочетающееся с его болезненным психическим состоянием, которое сосредоточивалось на его почти бешеном автоэротизме, а также отголоски воспоминаний детских тотемов и страхов — всё это в совокупности создавало иконографию, аналогичную психоанализу. Таким образом, Дали соответствовал сюрреалистическому идеалу автоматизма. Но он шел по этому пути на шаг далее — в сны, которые видел в момент пробуждения и которые научился переносить на холст, но с огромным риском для своего душевного здоровья.

Проблемы, через которые проходил сейчас Дали, настолько выходили за рамки опыта его семейства, были столь далеки от их жизни, что родственники не могли понять его. Вместо этого они боялись его примерно так же, как в первобытных обществах боятся тех, кто говорит иносказательно, "на иных языках". Дали же говорил на языке своей живописи, и смысл сообщений, которые она несла, постепенно становился ясным даже тем, кто не желал понимать. Семья считала, что нынешнее состояние Дали — плод не ее рук. Его нелепое превращение из очаровательного, выряженного на манер денди молодого художника в затравленное существо требовало срочно найти козла отпущения, причем найти вне семьи. Как и положено, в должное время козел отпущения — или спаситель — появился: это была Гала Элюар.

Гала навсегда — причем по собственному выбору и с попустительства Дали — останется загадкой. Она дала Дали разрешение изложить в его автобиографии и ее историю, но в конечном итоге он решил не выдавать тайны жены, которые, если иметь в виду их самый глубинный смысл, были одновременно и его тайнами. Позже он как-то высказался, что она была тайной внутри его тайны, и эта формулировка представляет собой настолько точное описание их болезненной зависимости друг от друга, какого только можно достичь. Сама Гала по мере течения лет стала прорицательницей вроде одной из сивилл¹ — загадочным, внушающим страх и ведьмоподобным существом, которое молча сновало вокруг словоохотливого Дали в полутьме невнятных угроз и тайн. Когда она заговаривала о себе или о своем прошлом, ее истории менялись. Она, казалось, вечно пребывала в состоянии постоянного придумывания новой версии самой себя.

Гала родилась в Казани, на Волге, где-нибудь в начале 1890-х годов (она была приблизительно на десяток лет старше Дали), и ее официальное имя звучало так: Елена Делювина-Дьяконова. Она была второй по возрасту из четверых детей; у нее имелась младшая сестра Лида и два брата: Николай и Вадим.

Согласно ее биографу Тиму Макгирку, законный отец Галы исчез, отправившись на разведку и добычу золота в Сибирь, а поскольку ее мать, согласно законам русской православной церкви, не могла вступить в повторный брак, то она просто сожительствовала в Казани с одним богатым адвокатом. Из четверых ее детей только Гала была в приличных отношениях с отчимом. Известно, что он был евреем и, вероятно, выкрестом, перешедшим в православие. Робер Дешарн, который хорошо знал Галу, установил в беседах с ее сестрой, фрау Лидой Яролимекс, что первый муж матери Галы будто бы умер раньше, чем у нее появились дети, так что отцом ее детей был фактически второй муж; но эти сведения, как и очень многое другое насчет Галы, не поддаются надежному подтверждению.

А вот действительно известно то, что Гала весьма неприязненно относилась к фамилии "Дьяконова", поскольку это была очень распространенная в Москве еврейская фамилия²; она часто давала понять, что на самом деле является чистокровной русской аристократкой. За многие годы Гала понарассказывала о своих предках массу фантастических историй. Однажды, например, она сообщила Эдварду Джеймсу, что ее истинным отцом был киргизский цыган из Сибири, который вместе с ее братьями, а также лошадьми жил в большом шатре к востоку от Уральских гор. Занимался он тем, что мыл золото из открытых отложений на берегах рек, причем "она и семь ее братьев, бывало, многие месяцы не могли добыть ни крупинки золота, но потом им вдруг начинало здорово везти; например, они однажды натолкнулись на большой золотой самородок прямо в глубоком снегу". Как она сказала Джеймсу, в таких случаях даже лошадям и тем доводилось вместе со всей компанией хлебать шампанское.

Подлинные факты носили куда более приземленный характер. Гала, которая выросла в провинциальной Казани, не могла, будучи девушкой, поступить в обычный институт. Однако она проходила университетский курс литературы во время пребывания в санкт-петербургском пансионе благородных девиц, так что должна была обладать способностями к учебе. Ее девичьи фотографии показывают сильное, решительное лицо с удивительно горящими, глубоко посаженными темными глазами, высокими скулами, тонким носиком и маленьким ртом, говорящим о скрытности. В выражении глаз на этих фотографиях можно также прочитать решимость и намек на вызов и неповиновение.

Позже отношение Галы к отчиму стало двойственным. Однажды она сказала, что была объектом его сексуальных злоупотреблений; в другом случае девушка призналась другу, что ею злоупотребил и один из ее братьев; но никакая из этих история не может быть ни опровергнута, ни подтверждена, поскольку Гала являла собой ярко выраженную мифоманку. Однако некие инциденты этого рода могли бы объяснить сексуальные излишества в ее последующем поведении.

Гала была болезненным ребенком. Имеются также сильные косвенные указания на то, что подростком она, возможно, страдала от неизвестной психической болезни. В 1912 году, когда ей было приблизительно семнадцать лет, у нее был диагностирован туберкулез, и девушку одну отправили на лечение в Швейцарию. Здесь в санатории, расположенном в Клаваделе, она встретила французского паренька на год младше нее по имени Поль-Эжен Гриндель, который потом изменил свою фамилию на Элюар — девичью фамилию своей матери. Он хотел стать поэтом и бунтовал против отца — богатого владельца строительной фирмы в Париже, не допускавшего и мысли о том, что его литературно одаренное чадо не присоединится, к нему в занятиях семейным бизнесом.

Двое подростков жили в неординарной атмосфере санатория. Оба они были отделены болезнью и от влияния родственников, и от друзей, и от обычной жизни в семье и школе. В самом впечатлительном и неустойчивом возрасте они оказались в огромной клинике, полной умирающих людей. Санаторий был сплошь обвешан люстрами и канделябрами; тут имелись уставленные растениями и залитые солнцем комнаты для пациентов, роскошные столовые, даже танцзал. Всё выглядело так, словно это был великолепный отель, а вовсе не больница. Постояльцы, когда чувствовали себя достаточно хорошо, флиртовали, резались в карты, курили, сплетничали и заводили любовные интрижки, во многом ведя себя так, будто они участвовали в длительном морском круизе, а не скользили, хоть и плавно, в направлении смерти. А вокруг всё было напоено чистой красотой и искрящимся воздухом Альп.

Едва ли удивительно, что Элюар и Гала влюбились друг в друга. Он был симпатичным парнем и в своей модной и дорогой одежде из Парижа выглядел похожим на эдакого эстетствующего денди. Вместе они читали поэзию Уолта Уитмена³, а Элюар писал собственные стихи, в то время как Гала играла первый акт своей роли литературной и артистической музы. Двое молодых людей, почти подростков вместе питались, вместе отправлялись на длительные прогулки, когда чувствовали себя хорошо, и вместе пришли на бал-маскарад для пациентов в костюмах Пьеро и Пьеретты. Вместе наблюдали они и за тем, как их сожители умирают — медленно, но неуклонно. Нельзя и придумать более совершенной оранжереи, в которой могла бы распуститься и зацвести юная страсть — причем зацвести беспрепятственно, поскольку над ними и их времяпрепровождением, казалось, не было никакого надзора, помимо необходимых медицинских ритуалов. Они были предоставлены самим себе.

Соблазнительно прийти в этом месте к заключению, что никогда более Гала не испытала такого чистого и экзальтированного чувства; и когда в более поздние свои годы она становилась несчастной, печальной или просто ощущала скуку, то часто возвращалась в Швейцарию в жалкой и безнадёжной попытке воскресить в общении с молодыми лыжными инструкторами чистую эротическую страсть тех первых дней своей любви.

К 1914 году, когда ей было примерно девятнадцать лет, здоровье Галы улучшилось настолько, что ее отправили домой, в Россию, к ее семье, — а эта поездка была чревата трудностями, ибо вот-вот должна была разразиться первая мировая война. Прежде чем расстаться, они с Элюаром устроили неофициальную помолвку, и Элюар обещал ей (даже в тот момент заботясь о деньгах), что будет работать в строительной фирме отца до тех пор, пока не сможет зарабатывать литературным трудом сумм, достаточных для содержания их маленькой семьи.

Когда Гала добралась домой, то обнаружила, что ее брата Вадима отозвали из университета и послали учиться в офицерскую школу. Тем временем Элюар возвратился в Париж, и его призвали во французскую армию, но из-за плохого состояния здоровья сделали санитаром на Сомме⁴. Снова очутившись в Казани, Гала отвергала всех поклонников, которых мать доставляла ей пачками, и проводила время строя планы, как бы организовать путешествие во Францию, к Элюару. Она безумно тосковала по нему, и был даже такой момент, когда Гала объявила голодовку.

Влюбленные постоянно писали друг другу, но, хотя Франция и Россия были союзниками и поддерживали между собой почтовую связь по окольному маршруту, на то, чтобы эти письма дошли, уходили недели, если они вообще попали к адресату.

Наконец, летом 1916 года, когда ей был примерно двадцать один год, решимость Галы преодолела то мелкое препятствие, каким являлась мировая война, и ее родители сдались, позволив дочери без провожатых отправиться в Париж, чтобы там выйти замуж за Элюара. История не донесла до потомков, как ей удалось преодолеть этот путь и попасть во Францию, но она, по всей вероятности, ехала кораблем из какого-то российского порта на Балтийском море.

Влекли ли Галу к Элюару романтические чувства? Или же ее манило то, что он предложил ей спасение от унылой рутины российской глубинки? Какова бы ни была истинная причина, Гала продемонстрировала стальную решимость пойти собственным путем, как она станет потом делать всю свою жизнь.

В Париже у нее не было ни друзей, ни связей, и в результате ее будущая свекровь, в высшей степени пропитанная буржуазным духом мадам Гриндель, была вынуждена, хоть и неохотно, принять приезжую и разместить ее в квартире, которую их семья занимала на рю-Орденер, неподалеку от "Святого сердца"⁵. Можно только вообразить чувства почтенной матроны: муж и сын — далеко на войне, а на пороге — русская девушка с каменным лицом, которая едва говорит на ломаном французском. Вряд ли у Галы имелись при себе какие-нибудь деньги, да и привезла она с собой немногое — только самые свои шикарные наряды. Возможно, она рассчитывала на то, что, когда доберется до Парижа, ей даст денег Элюар.

Надеясь поначалу зарабатывать на жизнь в качестве переводчицы, она скоро поняла, что скверный французский язык лишал ее такой возможности. Другой из ее планов: стать модельером женской одежды — разрушила мадам Гриндель, которая сама была хорошей портнихой и сразу поняла, что Гала абсолютно неопытна. Отношения между этими двумя женщинами, которые и первоначально были прохладными, вскоре ухудшились. К числу мелких булавочных уколов чисто домашнего свойства принадлежала и маркировка банок с вареньем, вошедшая в привычку у более старшей, — на тот случай, если Гала вздумает подворовывать еду.

В течение первого месяца пребывания Галы в Париже Элюар приехал домой на побывку, и пара стала любовниками. Элюар был девственником, и его удивило и, пожалуй, даже ошеломило сексуальное буйство его невесты, а также ее изобретательность в постели. Вернувшись назад на фронт и попав в самый разгар ужасного скачка количества раненых, он начал предаваться размышлениям относительно готовности Галы не только участвовать в некоторых видах сексуальной практики, но и быть их инициатором. Он стал подозревать, что ее уже успел познакомить с сексом другой мужчина. Наконец Элюар не выдержал и написал ей, спросив напрямую, была ли она девственницей. Ее ответ, гласивший, что никогда после их встречи она ни с кем ле имела дела так, как это было с Элюаром, не звучал обнадёживающе и отнюдь не успокаивал. В другом, более позднем письме она сказала Элюару: "Презирай меня и оскорбляй меня, но не мою любовь... Если я делаю с тобой абсолютно всё — даже "странные вещи", — это лишь потому, что уверена: раз я люблю тебя, то всё это чисто, красиво и правильно".

Мадам Гриндель, будучи вполне обеспеченной особой, выбилась в люди самостоятельно, как и ее муж, и гордилась своими способностями вести домашнее хозяйство. Гала же сказала Элюару: "Я никогда не буду выглядеть домохозяйкой, мне хочется быть самой настоящей кокеткой — яркой, надушенной и с наманикюренными пальчиками. Я стану много читать, очень много. Заниматься я собираюсь дизайном или переводами. По дому я готова делать всё, но хочу при этом иметь облик такой женщины, которая не особо утруждает себя".

В декабре 1916 года Элюар, невзирая на то, что он по-прежнему был непреклонен в своем оппозиционном настроении к войне и даже написал несколько антивоенных стихотворений, попросил перевести его в пехоту, чтобы непосредственно участвовать в боях. Он боялся обвинений в трусости и хотел вести такую жизнь, которая была бы "более тяжкой и менее раболепствующей". Гала была в ужасе и пыталась отговорить его, но потерпела неудачу. В феврале 1917 года он получил отпуск на четыре дня, и Гала вышла за него замуж, одетая в белое свадебное платье, которое выбрала ей свекровь. В своих письмах друг к другу Элюар и Гала никогда не обсуждали возможность обзавестись детьми; их планы, казалось, не шли ни на шаг далее того, что Элюар добьется успеха как поэт, а Гала станет его музой и очаровательной супругой. Но к августу 1917 года она оказалась беременной. Беременность эта явилась, вероятно, "несчастным случаем"; то был первый и единственный раз, когда Гала почувствовала, что утратила контроль над своей судьбой, и это могло бы, пожалуй, объяснить бессердечие этой женщины по отношению к ее единственному ребенку — дочери Сесиль.

Для Галы это было, несомненно, очень трудное время; родители ее мужа — наряду со многими другими представителями французского среднего класса — потеряли кучу денег, вложенных в российские облигации, и совершенно необоснованно винили в этом ее. Новости из России, которая теперь испытывала родовые муки революции, были ужасны; семейство Галы оказалось вынужденным ютиться в одной комнате той квартиры, что принадлежала им в Казани, а ее брат Вадим пришел домой с фронта только для того, чтобы в углу той комнаты, которая когда-то была их гостиной, умереть от голода и истощения.

Когда Элюара в 1919 году демобилизовали, молодая пара перебралась из квартиры, где она жила со всей его семьей, в собственную, расположенную на пригородной рю-Сен-Брис; платил за нее отец Элюара, который наряду с этим обеспечил также сына работой в сфере строительства жилья в растущих пригородах Парижа. Элюар весь день трудился, а по вечерам и ночами писал стихи. Вскоре он вступил в контакт с дадаистами, предложив им свою поэзию, которая была принята для публикации в журнале "Литература", после чего за него взялся Бретон и записал его в члены движения. У Элюара было замечательное чутье на живопись, и он стал в "Литературе" своего рода неофициальным редактором отдела искусства. Благодаря отцу он зарабатывал достаточно денег, чтобы покупать работы Пикассо и Миро. В 1920 году он оказался первым, кто в галерее под названием "Нечто бесподобное" увидел работы Макса Эрнста⁶, и на него настолько подействовали образы, которые Бретон позднее охарактеризовал как плоды "затравленного мозга Эрнста", что Элюар специально отправился в Кельн, дабы посетить там студию этого немецкого художника и попробовать убедить его перебраться в Париж. Он взял с собой Галу, которая немедленно приступила к завоеванию сердца Эрнста.

Лу Штраус-Эрнст, в то время являвшаяся женой Эрнста, описала Галу как "эдакую русскую женщину... некое заманчивое существо, которое напоминало мне пантеру, — со скользящей походкой, с темными распущенными волосами, неопределенно восточными и светящимися изнутри черными глазами и с деликатной, тонкой костью. Эта почти всегда молчащая и алчная особа, потерпев неудачу в попытке втянуть своего мужа в роман со мной и навязать его мне, дабы заполучить на свою долю Макса, решила в конечном итоге сохранить за собой обоих этих мужчин, причем с любящего согласия Элюара".

Супруги Элюар в промежутке между 1920 и 1922 годами нанесли Эрнстам множество визитов, и роман между Галой и Эрнстом продолжался, причем не только с пассивным согласием, но и с активным участием Элюара. Элюару нравился групповой секс, и он предпочитал треугольник, который включал бы еще одного мужчину; то же самое можно сказать и про Галу. Это оказался далеко не последний раз, когда Элюар и Гала выступали как пара загонщиков, преследуя какого-либо художника, которым они оба восхищались. Ясновидящие глаза Галы и ее мрачная сексуальность привлекли к этой супружеской чете далеко не одного сюрреалиста.

Летом 1922 года обе пары: и Эрнсты, и Элюары — проводили отпуск вместе с другими дадаистами в Тироле, и вскоре Эрнст открыто примкнул к обществу Галы и Элюара в их комнате, расположенной чуть дальше по коридору от той, которую он, как предполагалось, делил с собственной женой, и находился только у них или же с шумом и визгом бесстыдно резвился с Галой в озере под доброжелательным взором Элюара. Даже для дадаистов это было уже слишком. Тристан Тцара думал, что виновата во всём только Гала, и сказал другому гостю: "Конечно, нам наплевать, что они там вытворяют или кто с кем спит. Но почему эта Гала строит из происходящего некую драму на манер Достоевского? Это скучно, невыносимо и неслыханно!" Позже Тцара сказал Пьеру Аржийе, маршану и торговцу предметами искусства, что, на его взгляд, Элюару нравится групповой секс и он просто добивается того, чтобы его друзья занимались любовью с Галой, в то время как сам он наблюдает или участвует в этом деле.

В 1922 году Макс Эрнст решил переехать в Париж, но ему отказали во въездной визе, так что Элюар провез его контрабандой по своему собственному паспорту. Редакторы "Литературы" немедленно привлекли Эрнста к рисованию обложек, но как незаконный иммигрант он не мог существовать самостоятельно. В результате Элюар пригласил его жить вместе с Галой, Сесиль и им самим в отдаленной вилле, которую он купил в Эбонне, на опушке леса Монморанси. Эрнст согласился и стал жить там с ними в эдаком "тройственном союзе", а заодно разрисовал все стены фресками. Интерьер дома выглядел, по словам Сесиль,

фантастично и странно. Все помещения были заполнены сюрреалистическими картинами, даже моя комната, спальня родителей, салон — словом, всё. Некоторые из этих картин бросали меня в страх; в столовой, например, висела обнаженная женщина с раскрытыми внутренностями, представленными в очень ярких, броских цветах. Мне было в то время восемь лет, и эти изображения заставляли меня очень сильно пугаться.

В течение рабочей недели Элюар трудился в офисе отца, но в уик-энды держал свой дом открытым для сюрреалистов. Гала курсировала среди них, одетая в длинные и просторные шелковые робы, одаряя мужчин своим пристальным, проникновенным взглядом и предсказывая им судьбу с помощью гадальных карт, в то время как Андре Бретон, одетый целиком в зеленое, посасывал свою зеленую трубку.

Самонадеянное ясновидение Галы и ее либеральное отношение к сексу служили причиной того, что она была одной из немногих женщин, которых сюрреалисты принимали всерьез, а треугольник Гала-Элюар-Эрнст никак не препятствовал продолжению супружеских экспедиций по выуживанию талантов, которых можно было включить в состав группы сюрреалистов. Где-то в 1923 году они поехали в Рим, чтобы встретиться с Джорджо де Кирико, который скоро смекнул, что Гала вполне доступна, и не отказал ей, хотя позже объяснил Пьеру Аржийе, что его не больно влекла идея насчет четверых человек в одной постели. Через некоторое время сюрреалистическое трио приезжих начало раздражать де Кирико, и он в конечном счете отделался от них. Итальянец размышлял, не оставить ли ему у себя Галу, но когда выяснил, что она не умеет или не хочет делать никакую работу по дому, то избавился также и от нее. В то время как происходили все эти сексуальные авантюры, о бедной Сесиль совершенно позабыли, предварительно изгнав ее подальше и предоставив заботам бабушки, мадам Гриндель. Таковой оказалась участь Сесиль и в течение всей остальной части ее жизни. Отец был далек от нее, хотя вроде бы и любил. А вот мать ее просто игнорировала.

К 1924 году этот не совсем обычный треугольник с привлечением Эрнста начал раздражать Элюара. 24 марта он послал телеграмму отцу, сообщая ему, что собирается оставить Галу, что счел наилучшим вариантом притвориться, будто у него случилось кровотечение, и что сейчас он находится в швейцарском санатории. На самом же деле, сняв семнадцать тысяч франков с коммерческого счета своего отца, Элюар тем временем отправился в кругосветное путешествие. Гала узнала про исчезновение мужа, когда к ней явился его отец, сжимая в руке ту самую телеграмму. Далекая от того, чтобы сокрушаться о случившемся, Гала поехала на пару с Эрнстом в Германию. В конечном счете Элюар стал умолять ее присоединиться к нему. Мсье Гриндель, напуганный тем, что потеряет сына навсегда, оплатил поездку Галы и Эрнста до самого Сайгона, где вся троица снова воссоединилась.

Фактически тут этой любовной истории пришел конец. На протяжении всей своей жизни Эрнст бурно и даже яростно влюблялся в женщин, но только до момента, когда они начинали ему надоедать, после чего он плавно откалывался от них, и как раз сейчас подошла такая стадия, на которой он уже созрел к тому, чтобы избавиться от сивиллической настырности Галы. Когда он в конечном счете возвратился во Францию, то обнаружил, что в доме Элюара его больше не встречают с распростертыми объятиями. Впрочем, Гала отреагировала на отступничество Эрнста без энтузиазма, и было ясно, что она не готова порвать с ним окончательно, хотя Эрнст успел найти себе новую любовницу. Они продолжали переписываться друг с другом и время от времени виделись.

Возвратившись назад в свой пригородный дом, но уже без любовника, Гала начала примерять на себя мантию исступлённой поклонницы сюрреализма. Андре Тирион помнит ее в 1927 году как элегантно одетую и надменную участницу сборищ сюрреалистов, организуемых Бретоном.

Гала знала, чего хочет: наслаждений для сердца и всех пяти чувств, а также денег и компанейских отношений с гениями. Ее не интересовала политика или философия. Она оценивала людей по их эффективности в реальном мире и устраняла от себя тех, кто был посредственным, — и при всём том была в состоянии вдохновлять страсти и разжигать творческие силы столь разных мужчин, как Эрнст, Элюар и Дали.

В ней было нечто от изгоя — ни художница, ни домохозяйка. Ее немногочисленные друзья, главным среди которых был Рене Кревель, поэт и гомосексуалист, также являлись изгоями.

К 1929 году ее роман с Эрнстом наконец-то пришел к завершению — вместе с его второй женитьбой. Гала, должно быть, чувствовала себя отчаянно нуждающейся в каком-то другом художнике. Необходимо было отыскать нового гения, причем такого, кто был бы способен зарабатывать достаточно денег, чтобы содержать ее в той роскоши, которой она так страстно жаждала. Потому что Гала была, прежде всего, жадной и корыстолюбивой. Она знала: хотя Элюар и замечательный поэт, он никогда не сможет зарабатывать те суммы, которых, по ее мнению, она была достойна. Сама же Гала была неспособна создать хоть что-нибудь. Кто-то другой должен был сделать это за нее и для нее.

* * *

Поездка, которую Элюар, Гала и Сесиль совершили в Кадакес в июле 1929 года, была утомительной, и в конечном итоге они попали в единственную тамошнюю гостиницу "Мирамар" — пропыленные, изнывающие от жары и изнурённые. Гала была в мерзком настроении перед лицом перспективы этого "дешевого" отпуска, предложенного ее мужем. Она бы, по всей вероятности, предпочла побыть в Альпах, где-либо в Арозе, вновь распаляясь эротическими страстями своей юности, нежели в какой-то каталонской рыбацкой деревушке.

Они отправились на поиски Дали, которого обнаружили на берегу напротив Эс-Льянера — вместе с Рене и Жоржеттой Магритт, а также с Камилем Гоэмансом, захватившим с собою любимую девушку по имени Ивонна. Была там также и Ана Мария, явно ощущавшая себя неловко с этой новой группой друзей своего брата. Когда она направила взгляд на Галу, то немедленно испытала тревогу и предчувствие чего-то недоброго.

"Именно в это самое лето, — написала Ана Мария сорока годами позже, — на Сальвадора нашла какая-то перемена, которая привела его к отчуждению от друзей, от нас и даже от самого себя. Поток его жизни, так четко текший по определённому руслу, претерпел отклонение, и это случилось под влиянием разных путаных созданий, которым ничего не говорил классический ландшафт Кадакеса". Далее она продолжала:

Эти странные персонажи были не в состоянии заметить здешнего изобилия нежности... Их интенсивное стремление разрушать в людях основы морали и приличия было настолько фанатическим, что их злоба не знала границ всякий раз, когда хотя бы на миг они улавливали зрелище приличного и чистого мира, противостоящего их собственному.

Казалось невозможным, чтобы мой брат оказался их пленником, но именно так оно и случилось. И с той страстью, которая всегда характеризовала его импульсивные побуждения и идеи, он прилепился ко всему этому, как будто здесь можно было найти решения всех его проблем. Но мало того, что с этими людьми он ничего не нашел, — вдобавок он еще и потерял умиротворенность разума и доброжелательность, что находит отражение в его работах вплоть до настоящего времени. Картины, которые он стал писать после этого, до ужаса пропитаны галлюцинациями. Он изливает на свои холсты самые настоящие ночные кошмары, и обитающие на них тревожные фигуры в своих видимых стараниях объяснить необъяснимое подобны пытке — эти конструкции и явления, которые, как это всегда бывает в снах, кажутся имеющими некий смысл, когда их видишь, но после пробуждения оставляют только воспоминание о галлюцинации...

Мой брат всегда обладал податливым характером, и он нашел своих новых друзей очень интеллектуальными. Возможно, так оно и было, однако человек менее страстный, чем он, мог бы также увидеть, насколько извращенным и деструктивным является их интеллект; но и после того, как эти люди забрали моего брата вместе с собою в Париж, они не смогли ничего поделать с нашим Кадакесом, который остался неизменным в своей молчаливой и ясной безмятежности, полной неизбывной красоты того вечного ритма, что порождается солнцем и луной, плавно скользящими из тьмы к свету. Но приближалось время дальнейшей трагедии.

Ана Мария, должно быть, чувствовала угрозу и отторжение, исходившие от анархистских разговоров в этой группе, даже от сплетен о людях, которых она никогда не встречала и, вероятно, никогда не встретит. Те скрытые, подземные напряженности (которые она не ощущала в течение летних месяцев, проведенных с Лоркой) теперь вышли на поверхность.

Дали и Элюар находились в самых наилучших отношениях. Дали начал писать мастерский портрет поэта. Затем, где-то в начале сентября, Элюар вместе с Магриттами уехал в Париж. Он должен был въезжать в новую и роскошную квартиру, которую купил по рю-Беккерель на Монмартре, чтобы тем самым соблазнить Галу проводить больше времени с ним. Гала, Сесиль, Камиль Гоэманс и его Ивонна остались.

Приехал Бюнюэль. Он поставил себе целью привлечь Дали к сотрудничеству над сценарием для своего нового фильма "Золотой век"; его присутствие лишь усугубило и без того уже напряженную ситуацию. Она теперь весьма отличалась от предыдущего лета, когда Дали и Бюнюэль дружески работали бок о бок. Влияние Лорки на Дали прекратилось и, таким образом, не несло с собой никакой угрозы Бюнюэлю, но зато теперь Бюнюэль обнаружил, что Дали, похоже, переносит свое внимание на Галу, а это Бюнюэлю совершенно не нравилось. "Единственное, о чём он мог говорить, была Гала: он, словно эхо, повторял каждое слово, которое она произносила", — написал он в мемуарах "Мой последний вздох". Гала же, со своей стороны, после неудачного замечания Бюнюэля о том, что его больше всего раздражает в женской анатомии, когда у дамы большой промежуток между бедрами, критиковала всё, что бы тот ни произнес; он оценил свой промах, когда, плавая на следующий день, понял, что Гала обладает как раз таким свойством.

В очередной раз Бюнюэль боролся за то, чтобы выступать в жизни Дали в качестве наиболее влиятельного друга. Когда компания в какой-то из дней была на пикнике, ситуация назрела до критической стадии. Бюнюэль сказал, что вид здешних окрестностей напоминает ему живопись второразрядного испанского художника.

"Как ты можешь позволять себе говорить такие глупости? — закричала на меня Гала. — Да еще в присутствии столь величественных скал!"

К этому времени пикник был закончен, и все мы изрядно выпили. Я забыл, насчет чего возник спор, но Гала продолжала нападать на меня со своей обычной свирепостью, когда я внезапно вскочил на ноги, швырнул ее наземь и начал душить. Маленькая Сесиль была напугана и убежала, чтобы спрятаться в скалах... Дали упал на колени и умолял меня остановиться. Я же впал в слепой гнев, хотя знал, что не собираюсь убивать ее. Это может показаться странным, но всё, что я хотел, — это увидеть у нее между зубами кончик языка. Наконец, я выпустил ее.

Немедленно после этого инцидента Бюнюэль покинул Кадакес, никак не оговорив вопросов сотрудничества с Дали в работе над задуманным им сценарием.

Собственный отчет Дали о том, как он безвозвратно впал то ли в рабство, то ли в любовь, приобрел характер легенды, чему способствовало весьма колоритное и приукрашенное описание (сделанное им пятнадцатью годами позже) того лета, которое, должно быть, и воистину оказалось весьма нестандартным.

Начнем с того, что перед приездом Галы в Кадакес сам Дали находился в истеричном состоянии; оно было порождено подсознательным пониманием того, что ему так и не удалось окончательно и навсегда сломить доминирующее влияние отца, равно как и удушающую любовь сестры, а это было необходимо, если он собирается когда-либо стать полноценной трехмерной личностью, живущей в том жестоком реальном мире, проблеск представления о котором он уловил в Париже. Но мог ли Дали выжить сам по себе?

Ответ был таков: вероятно нет. В чем он нуждался, так это в доброжелательном друге-приятеле, который бы, подобно отцу, стал заботиться о практических вопросах, предоставив самому Дали рисовать и становиться тем, кем он более всего хотел быть, — знаменитым. Хотя у Дали имелись гомосексуальные наклонности, он был не в состоянии переносить чужих прикосновений, и при этом его вообще не увлекала мысль о любом виде половых сношений. Когда Лорка стал слишком требовательным, Дали уклонился от его любви, которая потребовала физической оплаты.

На "музу сюрреалистов" Дали особого впечатления не произвел. Она думала о нем как о "прилизанном и неискреннем профессиональном исполнителе аргентинского танго". Такое первое впечатление едва ли было удивительным: когда Дали рисовал в своей студии, из-за жары он фактически раздевался догола, но зато когда выходил вечером на люди, то возвращался к дендизму мадридских студенческих дней, напомаживая волосы бриолином, надевая белые брюки, тяжелые шелковые рубахи с глубоким вырезом и очень пышными рукавами и довершая свой наряд ожерельем из искусственного жемчуга и вышитой серебром тесёмкой, завязанной на одном из запястий. Дали признавал в своей автобиографии, что всё это придавало ему весьма женоподобный облик; вряд ли подобное облачение вызывало любовь к нему у Галы, чей вкус больше склонялся к мужчинам, уже твердо вышедшим из отрочества.

Чтобы сделать свое присутствие ощутимым, Дали начал демонстрировать в одежде эксцентричное оригинальничание, пробуя достичь эффекта действиями где-то в промежутке между романтичным, но бедствующим живописцем и тем, что он воображал себе арабской экзотикой. Тут и там он сделал в своей шелковой рубашке разрезы, и, не будучи удовлетворенным своими плавками, вывернул их наизнанку. К этому требовались и дальнейшие утончённые штрихи; Дали выбрил себе подмышки, но, обнаружив в них недостаток того необходимого ему "синеватого" тона, который он полагал обязательным, скреб их всё более тщательно, пока они не начали кровоточить.

Затем его стало заботить отыскание в точности того запаха, который казался ему подходящим; наконец Дали остановился на смеси рыбьего клея и коровьих экскрементов, которые он вываривал до пастообразного состояния. Намазавшись этой тошнотворной смесью, он воткнул за ухо ярко-оранжевую герань. А затем, увидев Галу сидящей на берегу перед домом, он оробел и разом избавился от всех украшательств, сочтя конечный результат жалким. Однако он всё-таки оставил ожерелье, имитирующее жемчуг, и герань за ухом.

Гала вовсе не была очарована и его продолжающимися приступами безумного смеха. Но постепенно Дали понимал, что мало-помалу она начала принимать его всерьез. Гала смотрела; на него как на гения — "наполовину сумасшедшего, но способного к большому моральному мужеству. И она возжелала еще кое-чего — чего-то такого, что стало бы свершением ее личного мифа. И понемногу она начинала думать, что воплотить ее желания, дать ей то, чего она хотела, мог только я!"

Друзья Дали стали все более беспокоиться по поводу копрофилического⁷ содержания "Мрачной игры" и волновались, что оно отражает собственные навязчивые мысли Дали. Однажды они попросили Галу забрать его с собою и поговорить наедине. Для этого выбрали время и устроили так, чтобы эта пара могла ранним вечером отправиться на прогулку среди скал и получить там возможность побеседовать без давящего присутствия сюрреалистов, а также сестры либо отца Дали, у которых по отношению к нему был очень силен собственнический инстинкт.

У Галы не отняло много времени, чтобы постичь суть, и в конечном счете она сказала Дали следующее: если он намеревается использовать свои картины в качестве средства прозелитизма⁸ и пропаганды или даже в качестве инструмента служения тому, что он сам мог бы рассматривать как вдохновленную свыше идею, то "мы все полагаем, что ты рискуешь заметно ослабить звучание своих произведений и свести их к простому психопатологическому документу". Тут Гала попала в самую точку — в фундаментальную проблему творчества Дали в тот беспокойный год. В дальнейшем оно развилось в блестящий живописный отчет о глубинах его растревоженной индивидуальности. А вот если бы Дали в своих работах продолжил движение по пути фиксации безумия, то подобный подход, как чувствовала Гала (и, вероятно, была права), разрушил бы его будущее как художника прежде, чем он начал им быть.

Гала сочла дело достойным ее усилий. Вылечить Дали, сделать его целостной личностью, высвободить всю могучую силу его гения, которому угрожало навеки оказаться заключенным в темницу созданного им самим сумасшедшего дома, — всё это могло бы стать оправданием ее собственной жизни. И в действительности так оно и оказалось — однако задача излечения Дали и его последующего высвобождения от семьи, с тем чтобы он стал блистать, но уже под влиянием Галы, оказалась далеко не легкой.

Случавшиеся у Дали припадки смеха становились все более спазматическими и болезненными, по мере того как делался более очевидным характер того выбора, перед лицом которого он оказался. Дали начал ненавидеть Галу так же, как когда-то ненавидел Лорку. Она "пришла, чтобы посягнуть на мое одиночество и уничтожить его, и я начал осыпать ее абсолютно несправедливыми и незаслуженными упреками: она, мол, препятствовала мне в работе, она тайно прокралась в мой мозг, она лишила меня индивидуальности, погубила мое "я"". Дали был убежден, что Гала собирается причинить ему вред, но знал он также и то, что приближается к величайшему испытанию в своей жизни — испытанию любовью, причем и даримой им самим, и дарованной ему.

После одной из их уединенных прогулок Дали расстался с Галой, говоря себе: ""Это ужасно!" Гала начинает всё чаще упоминать о "чём-то" таком, что "неизбежно" должно будет случиться между нами, о чём-то "очень важном" и решающем в наших "отношениях"". Но Дали, впервые столкнувшись лицом к лицу с собственной сексуальностью, "боролся с этой центральной проблемой моей жизни, с этим быком моего желания, который, как я знал, в определенный момент замрет недвижимо и угрожающе в нескольких сантиметрах от моей собственной неподвижности, оставляя для меня один-единственный выбор: или убить его, или быть убитым им".

Но Гала не была Лоркой. В своем стремлении обладать Дали она действовала жестко и даже более решительно, чем его отец.

Но почему она выбрала именно Дали? Майкл Стаут, бывший потом в течение многих лет адвокатом Дали, полагает, что первоначально это случилось просто потому, что Дали происходил из богатого семейства, а Гала испытывала к деньгам подлинную страсть. В конце концов, ей было теперь изрядно за тридцать, и по мере течения лет жизнь в качестве музы сюрреалистов могла предложить ей всё меньше и меньше. А этот художник мог бы предоставить ей столь желанную жизнь — комфортабельную и роскошную.

А что же Элюар? Вернувшись назад в Париж и ничего не подозревая, он в начале сентября обрадовал Галу, сообщив ей о том, что занят заказыванием некой "чудной мебелишки... У нас будет превосходная кровать... с великолепным американским больничным матрацем". Письмо следовало за письмом. Элюар послал в адрес Галы тысячу песет, чтобы она могла оставаться в Кадакесе до конца месяца. Он также купил у маршана Шарля Расьона "очень красивый" холст Дали. В одном из писем он сообщает, что тоскует без Галы, что любит только ее, а в постскриптуме просит ее привезти в Париж некоторые картины Дали, включая его (Элюара) портрет и "Мрачную игру".

Тем временем, оставляя Сесиль одну в гостинице, Дали и Гала продолжали свои ухаживания. Дали признавался в автобиографии, что они, должно быть, являли собой любопытное зрелище, поскольку оба вели себя в высшей степени иррационально. У Галы, для которой ставки в этой игре были очень высоки, часто сдавали нервы. Дали нередко бросался на землю, чтобы целовать ее ноги. Они сумели, находясь в самом центре весьма любознательной деревни, встретиться наедине в доме Эухенио д'Орса, где Гала попросила Дали "целовать меня, пока я не взорвусь".

Он начал картину "Приспосабливаемость желаний"⁹. В этой работе желания и тот пугающий эффект, который они производят на Дали, представлены в виде львиных морд. Но в картине содержится и много других признаков состояния подсознания художника в этот критический период его жизни. На дальнем заднем плане находится прямоугольное строение, которое может быть "Мельницей у башни", а к нему идет ребенок. Немного ближе и в стороне другая маленькая по размерам фигурка протягивает руку к башне: это явно отец Дали — фактически, имеет место очень заметное внешнее сходство с ним. Совсем далеко сзади — море. На переднем плане — ряд яйцеобразных форм, внутри которых изображены человеческая голова, контур головы льва и львиная морда. В еще одной яйцевидной фигуре — скопление муравьев, в другой — улитки и напоминающее вульву отверстие, окруженное волосами. На среднем плане картины мужчина с бородой прижимает к себе маленького мальчика, который прячет лицо. Исходящие из земли руки указывают на них умоляющим жестом.

Сама картина совсем невелика¹⁰. Хаотическое умонастроение Дали в момент работы над ней очевидно. Последующие полотна, написанные художником во времена, когда он использовал свой параноико-критический метод, носят более открыто психологический характер; на этом же произведении лежит печать самой настоящей сновидческой живописи.

Ухаживание Дали за Галой — или, скорее, ухаживание Галы за Дали — продолжалось среди скал, оливковых рощ и виноградников Кадакеса в течение всего сентября. Вершина его пришлась на момент, когда Дали наконец набрался храбрости настолько, чтобы спросить у Галы, чего же она хочет от него. Она ответила: "Убей меня". И, согласно словам Дали, которого и в самом деле посещали мысли о том, чтобы убить возлюбленную, столкнув ее с колокольни собора в Толедо, это "тайное" желание, разделяемое ими обоими, вылечило от безумия. Но он явно продолжал оставаться девственником; не имеется никаких намеков на то, что они в то время довели до конца и вкусили свой маловероятный союз, если это вообще когда-либо произошло. Точно так же никогда не будет известно, какие именно обещания они дали друг другу. Возможно, Дали был слишком потрясен, а Гала слишком озадачена, чтобы в тот момент строить реальные планы. Каменное волшебство Кадакеса окутывало и очаровывало их. Этого было пока достаточно.

В конце сентября 1929 года у Галы, так и не сумевшей довести Дали до такого состояния, когда он был бы готов уехать вместе с нею, исчерпались деньги, и она вдвоем с Сесиль возвратилась в Париж, где ее ждала перспектива переезда в дорогую новую квартиру по рю-Беккерель, любовно подготовленную для нее Элюаром. На вокзале в Фигерасе Галу провожал Дали. С собою она везла законченную "Мрачную игру", которую надо было доставить Гоэмансу, и чемодан, полный заметок и кратких набросков Дали по поводу его параноико-критического метода. Она взяла также с Дали обещание встретиться с ней снова в Париже в конце октября, когда будет иметь место премьера "Андалузского пса".

Первая выставка Дали в галерее Гоэманса должна была открыться 20 ноября, но для этого всё еще требовалось закончить ряд картин, так что Дали той осенью остался в Фигерасе. Еще один раз, теперь уже в последний, он оказался зажатым в стальные тиски своей семьи и своего детства. Его старые навыки работы снова подтвердили свои возможности, и он благополучно закончил портрет Поля Элюара, начатый в Кадакесе тем летом. Завершил он также и другую важную картину, "Великий мастурбатор", которая была вдохновлена сделанной в XIX веке фотографией женщины, нюхающей белую лилию. Освобожденный от своего бредового состояния Галой или собственными выступлениями против домашней тирании, он подошел теперь к подлинному началу своей жизни как взрослого человека и как художника. Гала начала превращать своенравного ребенка семейства Дали в мужчину — настолько, насколько он вообще когда-либо будет к этому способен.

Но Дали пока еще не был полностью готов обменять одну разновидность неволи на другую или же начать считать мир детства целиком потерянным ради новообретенной любви. После проводов Галы в Париж он возвратился домой, восклицая: "Наконец-то один!" Дело тут в следующем: если, как он написал в автобиографии, "головокружительные завихрения и повороты убийственных импульсов моего детства действительно исчезли из моего воображения навсегда, то мое желание одиночества и моя потребность в нем оказались слишком долгими и упорными, чтобы от них можно было исцелиться. ...Я хотел знать, что Гала жива и реальна, но время от времени всё-таки нуждался в том, чтобы побыть в одиночестве".

В течение всего октября Дали вообще никак не связывался с Галой. Возможно, он был слишком занят завершением картин для своего первого крупного показа в Париже, чтобы думать о ней в те моменты, когда, вызывая восхищение, в знакомом интерьере сидел вместе со своей семьей за обедом или обменивался в кафе на рамбле ироническими шуточками насчет того, удастся ли ему на сей раз стать в Париже знаменитостью. Возможно, для подтверждения реальности того, что случилась между ними тем летом, он всё же нуждался в физическом присутствии Галы.

Гала и Сесиль приехали обратно в Париж, где обнаружили, что новая квартира пока не готова. Сесиль отправили к бабушке в Монтиньон, а Гала с Элюаром перебрались в отель "Террас", где, как оказалось, жил также и Бюнюэль. Когда Гала узнала об этом, она очень обеспокоилась и описала мужу попытку Бюнюэля задушить ее на пляже в Кадакесе. Элюар также впал в панику и вышел, чтобы купить револьвер — с рукояткой, инкрустированной перламутром.

Гала не разъяснила Элюару, насколько далеко зашли дела в Кадакесе. Возможно, она думала, что сможет заново воссоздать тот любовный треугольник, который имелся у нее когда-то с мужем и Эрнстом. Более вероятно, что она просто испытывала неуверенность по поводу того, сумеет ли вообще Дали когда-либо приехать в Париж, имея в виду его полную неспособность организовать самую элементарную поездку. Хотя до открытия выставки Дали оставалось всего два месяца, в распоряжении Гоэманса имелись пока только две его картины. Но Гала, снова легко входя в свою роль музы сюрреализма, предприняла попытку заинтересовать своим испанским гением Андре Бретона. Она упорно трудилась и над тем, чтобы придать заметкам и наброскам Дали форму, которую он сам позже назвал "синтаксически приемлемой", и эти его записи будут в 1935 году опубликованы по-французски под названием "Зримая женщина".

В 1929 году группа сюрреалистов по-прежнему была расколота политическими ересями предыдущих трёх лет. Методы Бретона всегда состояли в том, чтобы изгонять старых и привлекать новых членов с равной интенсивностью, но он только что перенес массовое дезертирство и нуждался в том, чтобы найти новое направление и начать движение в ту сторону. Двенадцать членов движения сюрреалистов во главе с Луи Арагоном окончательно решили, что французская коммунистическая партия предлагает намного больше возможностей ниспровергать и изменять существующую общественную систему, нежели узкая группа людей искусства во главе с Бретоном. Фактически их подтолкнул к отступничеству сам Бретон.

Когда Гала начала объяснять Бретону параноико-критические теории Дали, тот уделил им много внимания, видя в них путь выхода из тупика, в который он сам завел свое движение посредством, как написал однажды Андре Тирион, "создания высокой температуры чуть ли не богооткровения, когда и в радости, и в горе он закулисно манипулировал всеми испытаниями и стычками".

В октябре состоялась публичная премьера "Андалузского пса" в "Студии 28" на Монмартре. Сирил Конноли¹¹, который там присутствовал, через пятнадцать лет написал:

Этот высокомерный и сугубо частный мир ревности и похотливого вожделения, страсти и бесплодия, мир, красивые обитатели которого с топотом носятся кругами наподобие горностаев в поисках крови, произвел неописуемый эффект, вызвав гигантское чувство возбуждения и освобождения. В нем высказывался сам Ид¹², и зрителям — через посредство такого устаревшего носителя, как немое кино, — преподнесли первые мимолётные впечатления о тех пожарах отчаяния и безумия, которые тлеют под покровом кажущейся удовлетворенности послевоенного мира.

Картина была принята криками и шиканьем, а когда бледный молодой человек попробовал было произнести речь, в сторону экрана полетели шляпы и трости. В одном углу женщина распевала: "Шлюхи, шлюхи, шлюхи!" ...Мы покидали зал с впечатлением того, что явились свидетелями какого-то бесконечно древнего ужаса, зрелища Сатурна¹³, глотающего своих сыновей...

Дали пропустил эту публичную премьеру, вероятно, потому, что упорно трудился в Фигерасе ради выставки, а также потому, что смаковал краткую отсрочку от предстоящей ему новой деятельности на весьма эмоциональном поприще.

У Дали существовала привычка вести переписку с друзьями; его письма Лорке, поэту Ж.В. Фойксу и многим другим лицам подтверждают это. Почему же не получала его посланий Гала — та женщина, в которую он к концу лета полагал себя влюбленным? Некоторое отношение к этому молчанию могло бы иметь его преувеличенное ощущение обособленности, равно как мог повлиять и тот факт, что он по-прежнему до ужаса боялся прочной связи и ему, вероятно, было необходимо время, дабы успокоиться и всё обдумать.

Писала ли ему Гала? Никаких документальных свидетельств этого не существует, но это малоправдоподобно. Дали наверняка планировал увидеться с нею в Париже, как на то указывает наличие у Галы чемоданчика, заполненного всякими его набросками и записями. Они, видимо, разработали план кампании; Гала была отправлена вперед в качестве его посланца. Дали верил в то, что другие люди могут содействовать распространению сведений, благоприятных для его репутации, всегда ссылаясь на Бюнюэля как на пример "посланца моей славы".

* * *

Дали выехал в Париж, на сей раз профинансированный Гоэмансом, выплатившим аванс за те две картины, которые уже находились в его распоряжении. Дали рассчитал свое прибытие так, чтобы появиться в Париже за несколько дней до открытия выставки, намеченного на 20 ноября, и его первой акцией оказалась попытка купить розы для Галы. Как обычно, он полностью запутался. Дали указал на большую груду роз и спросил, сколько они стоят. "Три франка", — таков был ответ. Думая, что три франка были ценой всего букета, а не единственного цветка, Дали заказал десяток связок-букетов, а когда ему вручили счет, естественно, оказался не в силах его оплатить. И всё-таки он потратил двести пятьдесят франков — всё, что у него было с собой.

Но он был далек от того, чтобы прямиком двинуться с цветами в жилище Галы, и вместо этого прослонялся остальную часть утра по разным кафе. В полдень он проглотил два перно¹⁴, после чего забрал розы и одну или две из своих картин и направился к галерее Гоэманса. Там Дали встретил Поля Элюара, который, будучи всегда счастлив в роли человека, потворствующего жене, сказал ему, что Гала раздражена, поскольку он не обратился первым делом к ней. Отсюда вытекает следующее: Дали либо раньше написал ей, точно указав день, когда должен прибыть в Париж, либо, что более вероятно, известил об этом Гоэманса, который затем передал ей.

Этим вечером его пригласили поужинать вместе с другими членами группы сюрреалистов, включая Бретона, в той самой квартире на рю-Беккерель. Хотя первоначально Гала была довольно холодна, все участники ужина много выпили, и Дали, который редко употреблял какое-нибудь спиртное с момента, когда четыре года назад оставил Мадрид, вскоре обнаружил, что его робость исчезла:

Это было настоящее откровение: обнаружить, что помимо нарисованных мною картин я вовсе не являюсь последним идиотом. Я знал, как владеть словом, и Гала с ее преданным и настырным фанатизмом стала убежденно ручаться группе сюрреалистов, что кроме умения говорить я способен и "писать", причем писать такие тексты, философский размах которых далеко выходит за рамки всего сотворенного до сих пор этой группой.

У сюрреалистов и без того был соблазн воспринимать Дали более серьезно после четвертого номера "Документов", который вышел в свет в Париже как раз перед самым его приездом. В нем Жорж Батай¹⁵, основавший собственный журнал в попытке выйти из тени Бретона, выступил одним из первых, кто понял, что же пытается делать Дали. Он интерпретировал его образность совсем не так, как Бретон. В своем эссе по поводу "Мрачной игры" Батай написал: "Всяческим полумерам, уклонениям, безумным предательствам, величайшей поэтической импотенции могут быть противопоставлены только черный гнев и даже бесспорное скотство".

В предисловии к каталогу выставки Дали в галерее Гоэманса Бретон написал, что здесь "впервые окна разума оказались широко распахнутыми". Дали очень остерегался сюрреалистов, поскольку был убежден: подсознательно они знали, что он пришел уничтожить их революционную работу — точно так же, как ранее пробовал уничтожить каталонских интеллектуалов своим "Желтым манифестом". Дали был настроен безусловно оппозиционно по отношению к той революции, которая, как он чувствовал, была порождением послевоенного дилетантского беспокойства:

...даже притом, что я с большей жесткостью, чем любой из них, окунулся в безумные и гибельные спекуляции только для того, чтобы увидеть, каково же содержимое нутра у сердца той революции, которая творится кругом, сейчас я с моим наполовину сознательным макиавеллизмом и скептицизмом уже готовил структурные основы следующего исторического уровня — уровня вековечной традиции.

Хотя Дали и был допущен Андре Бретоном в состав группы, он готовил ее крушение тем, что позже описал как оккультные, оппортунистические и парадоксальные средства. Дали вел подобные кампании и прежде, так что теперь вообразил себя знатоком. Позже он написал, что весьма критично и всесторонне оценил прочность собственной цитадели, взвесил свои недостатки, а также слабости и ресурсы своих друзей. Он решил, что "коль ты решил ввязаться в войну ради полного триумфа своей индивидуальности, то должен начать с непреклонного истребления тех, кто находится ближе всего к тебе". Для Дали всякие союзы ущемляют и обезличивают всё на свете. Он ненавидел коллективность. Обособленность была фундаментальным догматом его жизни.

Где же было место Галы в одинокой вселенной Дали? Был ли их союз затеян ради удобства? Играли ли здесь роль деньги с его стороны и заботливый уход с ее? В некотором смысле, да. Но было и нечто большее: Гала завладела им в самом чистейшем духовном смысле. В конце они стали неразделимыми — две души, идеально дополняющие друг друга. Гала нуждалась в гении, и она была убеждена, что нашла его. Живопись Дали была для нее мясом и питьем, была ее хлебом и маслом, ее пропуском в искусство и в общество. Она станет делать всё необходимое для того, чтобы дать ему гарантированную возможность писать картины, а это означало: управлять его жизнью и угождать его сексуальным потребностям. Гала взяла на себя заботу о деньгах, она имела дело с клиентами, вела дом и стряпала для Дали, пока они не смогли позволить себе нанять прислугу. Она сохранила его нормальным человеком.

Гала была одной из немногих женщин (другими были Мерет Оппенгейм¹⁶, Валентина Юго¹⁷ и позже — Леонора Каррингтон¹⁸), которые сыграли видную роль в мире сюрреализма. Но роль Галы была пассивной — она просто вдохновляла художников, и у сюрреалистов стало поговоркой, что если живописец достиг чего-то выходящего за рамки ординарного, то "он, должно быть, имел любовную связь с Галой". Она вела кампанию с целью поработить Дали, используя тактику, которую освоила в общении с Эрнстом, с де Кирико и с другими художниками-сюрреалистами; но теперь эта тактика была окончательно отточена и доведена до блеска. Для этого ей не потребовалось длительного времени. Поначалу она, как кажется, была не до конца уверена в успехе и скорее рассчитывала на то, что сможет стать частью треугольника — вместе с Элюаром и Дали. Но Дали вовсе не был Максом Эрнстом. Он нуждался во внимании двадцать четыре часа в сутки. И против него невозможно было использовать в качестве оружия сексуальную ревность: он был автоэротичен.

За два дня до открытия его персональной выставки Гала убедила Дали действовать решительно. Он должен навсегда связать свою судьбу с нею. Она уговорила его тайно сбежать в Барселону и Ситжес, чтобы провести "медовый месяц" в прогулках по пустынным зимним пляжам, залитым ярким солнечным светом. Почему Дали не остался на открытие самой важной выставки в его жизни? Луис Ромеро полагает, что у него мог на нервной почве случиться приступ робости и что Гала могла инстинктивно счесть за наилучшее просто убрать свое новое приобретение подальше от ситуации, которая могла бы ослабить и без того хрупкую связь между Дали и душевным здравием. Кроме того, она могла решить, что в данный момент хочет иметь его только для себя. Чтобы закончить процесс порабощения, необходимы были время и одиночество.

Процесс становления единого целого, превращения в Дали-и-Галу, формирования тех взаимоотношений, которые будут длиться в течение пятидесяти трех лет, занял один месяц в Ситжесе, во время которого, как написал Дали, они были настолько заняты двумя своими телами, что едва ли хоть на одно мгновение подумали насчет выставки Дали. К концу этого периода порабощение было завершено; Дали именовал отныне свою выставку "нашей" выставкой.

Но по мере того, как этот месяц медленно тянулся и тянулся, Дали начал чувствовать вину перед своей семьей. Он не написал им сразу с целью объяснить, что и как сделал, и родственники думали, что Дали по-прежнему находится в Париже. В результате он решил возвратиться в Фигерас, чтобы увидеться с ними, а затем отправиться в Кадакес с целью перенести свои новые идеи на холст. Гала покинула его на вокзале Фигераса и вернулась в Париж.

Встреча с отцом, мачехой и сестрой за ужином в квартире их семьи в Фигерасе прошла именно так скверно, как он и ожидал. Отец Дали сказал про свое сердце, разбитое при виде того, как его сын обращается со своей семьей, и задал ему вопрос по поводу денег. Дали подписал двухлетний контракт с Гоэмансом, и он говорит в автобиографии, что привел отца в бешенство своей неспособностью запомнить, каковы были условия. Это неправда, поскольку отец Дали сам был вовлечен во все детали переговоров относительно указанного контракта, когда Гоэ-манс предыдущим летом посещал Кадакес. Что звучит более похожим на истину, так это желание дона Сальвадора узнать, сколько же денег осталось у Дали от того аванса, который дал ему Гоэманс. Порывшись в карманах, Дали сумел извлечь оттуда только три тысячи франков в рваных и мятых банкнотах.

Тут же вскипела и быстро разгорелась шумная ссора — насчет денег и насчет Галы. Гала была замужем, на десять лет старше Дали, возможно, была шлюхой и, судя по репутации, наркоманкой. Главной подстрекательницей выступала Ана Мария, которая была и останется на весь остаток своей жизни непреклонной антагонисткой Галы, ревнующей ее. В этот критический момент явился Бюнюэль. Он наблюдал конец свары, которую позднее описал так:

Вначале единственным, что я мог слышать, были сердитые выкрики; затем дверь внезапно распахнулась и отец Дали, весь багровый от гнева, вышвырнул оттуда сына, обзывая его всеми существующими на свете ругательствами. Дали кричал что-то в ответ, в то время как отец нацелил на него указательный палец и клятвенно заверил, что надеется никогда снова не увидеть эту свинью в своем доме.

Бюнюэль прибыл полный решимости заставить Дали сотрудничать с ним в работе над литературным и режиссёрским сценариями кинофильма "Золотой век", создание которого финансировал виконт де Ноайль — он выделил Бюнюэлю в качестве аванса огромную сумму в миллион франков. Это был удачный приезд. Узнал ли Бюнюэль о возвращения Галы в Париж без Дали? Или же он увидел шанс вырвать Дали из сферы влияния Галы и вернуть в свою? Он приехал с хорошими новостями: выставка Дали имела огромный успех, и все картины оказались проданными, причем по ценам в диапазоне от шести до двенадцати тысяч франков. Даже еще более важной, если судить задним числом, была новость, что виконт де Ноайль купил "Мрачную игру", которая теперь висела в его городском доме на площади Соединенных Штатов среди дюреров¹⁹ и кранахов²⁰.

Дали и Бюнюэль покинули Фигерас и направились в Кадакес и Эс-Льянер, чтобы поработать над фильмом. Но ссоры между ними не прекращались. Дали сказали Бюнюэлю, что хочет видеть в их ленте "целую кучу архиепископов в расшитых золотом митрах, которые плещутся среди скальных геокатаклизмов мыса Креус", и так оно и сталось. Но Дали чувствовал, что Бюнюэль сворачивает фильм в русло антиклерикальной полемики; ему же хотелось комедии и "настоящего кощунства", а вовсе не антиклерикализма.

У меня имелось в запасе штук тридцать разных комических трюков: телега, в разгар светского раута въезжающая в гостиную; лесник, который, повинуясь минутному порыву, убивает своего сына; выброшенный из окна епископ, и т. д. Дали внес в ленту и другие подобные выдумки, скажем, предложил ввести туда человека с камнем на голове. Но мы вдруг обнаружили, что ненавидим идеи друг друга. "Это очень плохо", — говорил он мне, а я, в свою очередь, говорил: "Это еще хуже", — имея в виду какие-то его мысли. Никакого согласия между нами не было и в помине. Кроме того, наш первый фильм и этот — они были совсем разными. В "Андалузском псе" никакой движущей линии не было, а в "Золотом веке" она имелась — линия, очень похожая на прием, лежащий в основе "Призрака свободы" [фильма Бюнюэля 1974 года], который состоит в переходе от одной сцены к другой посредством некоторой общей детали.

Бюнюэль после двух недель разногласий уехал в "Аббатство святого Бернара" — замок де Ноайлей около Йера²¹. Дали остался один. Он разрывался между отцом и Галой. В своей автобиографии Дали сообщает о чувстве мучительного паралича, и ни в коем случае не ясно, кого из этих двоих он бы в конечном итоге выбрал. Но заключительный приступ ярости заставил его отца вытолкнуть сына из семьи.

Отец прочитал в статье, написанной Эухенио д'Орсом, что в нижней части одной из хромолитографий его сына, выставленных в Париже, тот начертал: "Иногда я плюю на портрет моей матери". Теперь отец Дали написал ему в Кадакес, объявляя, что из-за этого ужасающего пятна на памяти о его матери он лишает сына наследства и отлучает его от семьи, и пусть он умрет бедным и одиноким, как то всегда и предсказывалось.

Между Дали и его отцом существовала некая тайна, которую Дали не хотел раскрывать. Возможно, она имела какое-то отношение к роману, возникшему между отцом Дали и его мачехой еще в то время, когда мать Дали была жива; возможно, эта тайна носила еще более неприглядный характер и имела отношение к тому, что роман связывал также и обоих детей. Какова бы ни была эта тайна, которая толкнула Дали на оскорбление отца через оскорбление мертвой матери, она произвела желаемый эффект на их окончательный разрыв.

В январе 1930 года отец Дали написал Лорке, сделав это под шаговидным предлогом желания послать поэту газетную рецензию на его пьесу "Чудесная башмачница", но в действительности стремясь привлечь симпатии Лорки на свою сторону.

Не знаю, известно ли Вам, что я был вынужден вышвырнуть своего сына из дома. Это было очень болезненно для всех нас, но ради сохранения чувства собственного достоинства оказалось необходимым принять такое отчаянное решение, поскольку он оказался достаточно мерзок для того, чтобы на одной из картин, выставленных в Париже, написать следующие наглые и надменные слова: "Я плюю на свою мать". Предположив, что он мог быть пьян, когда писал это, я попросил у него объяснений, которые он отказался дать и тем самым оскорбил нас всех еще раз. Вы можете вообразить себе то горе, которое причиняет нам столь скотское поведение.

Дали был чрезвычайно расстроен. Его первая реакция была необычной: сбрить все волосы и захоронить их на берегу. "Сделав это, я поднялся на маленький холм, с которого раскрывался ид на всю деревню Кадакес, и там, сидя под оливковыми деревьями, провел два долгих часа, созерцая эту панораму моего детства, моей юности и моего нынешнего дня". Если бы он нал, то должен был бы добавить "и моего будущего". Но он не нал этого. Единственное, что ему оставалось, — повернуться спиной к Кадакесу, к своему прошлому и ступить на дорогу, ведущую в сторону Парижа и неопределенной жизни с Галой.

В середине января, через две недели после окончательной ссоры с отцом, Дали наконец собрал в себе достаточно мужества, чтобы уехать. Действуя вполне типично, он на последние деньги, оставшиеся от Гоэманса, взял такси до границы. Из Перпиньяна Дали поездом отправился в Париж, чтобы воссоединиться с Галой, которая всё еще продолжала жить в квартире Элюара на рю-Беккерель, в то время как Дали устраивался поблизости в том или ином маленьком отеле.

Взбираясь по холмам из Кадакеса, Дали вышел из такси чтобы бросить последний взгляд на свое прошлое, после чел повернулся, дабы посмотреть вперед. Позже он сказал Андре Парино, что когда стоял неподвижно, уставившись на дорогу которая расстилалась перед ним, то ощущал, что "спина прислонялась к земле моего детства, приставшей к моей коже, словно кора — к дереву".

Примечания

1. Сивиллы — легендарные прорицательницы античного мира. Одной из двенадцати сивилл приписывают "Сивиллины книги", служившие в Риме для официальных гаданий.

2. Хотя автор систематически проводит мысль о еврейском происхождении Галы, ничто не подтверждает этого: в ее внешности нет семитских черт, фамилия "Дьяконова" отнюдь не принадлежит к еврейским, Казань очень далека от черты оседлости и евреи там редкость, брат Галы и она сама учились в таких заведениях, куда евреям вход был закрыт, и др. Возможно, евреем-выкрестом был ее отчим, но нет и тени свидетельств, что он был отцом четырех детей матери Галы.

3. Уитмен Уолт (1819-1892) — американский поэт, публицист и эссеист. Реформатор американской поэзии. В сборнике стихов "Листья травы" (1855-1891), который стал вехой в истории американской литературы, идеи об очищающей человека близости к природе носят космический характер. Новатор верлибра. В те времена больше почитался в Европе, нежели в собственной стране.

4. Река во Франции, в первой мировой войне — место многолетних позиционных боев и сражений, поглотивших массу человеческих жизней с обеих сторон.

5. Собор Святого сердца Иисуса, доминанта Монмартра, был окончен позднее, в 1919 году, хотя его начали строить в 1876 году в память о франко-прусской войне.

6. Эрнст Макс (1891-1976) — немецкий художник и скульптор, один из апологетов алогичности в искусстве, создатель направления автоматизма в сюрреализме. В юности интересовался психиатрией и философией, но бросил занятия в Боннском университете ради живописи.

7. Копрофилия — влечение к экскрементам.

8. Прозелитизм — обращение в новую веру.

9. Иногда эту картину называют "Укрощение страстей".

10. Она написана маслом по дереву, и ее размеры — 35 х 22 см.

11. Конноли Сирил (Верной) (1903-1974) — английский критик и литератор, основатель и редактор журнала современной литературы "Горизонт", который в Англии того времени играл ведущую роль. Излагал свои нешаблонные взгляды с остроумием и изяществом.

12. Ид — ключевое понятие фрейдизма и психоанализа: одна из трех частей души, являющаяся основным источником инстинктивного и подсознательного, а также психической энергии и полового инстинкта, или либидо. Ид находится во власти принципа удовольствия и иррациональных желаний, а две другие части души: Это и Суперэго — управляют исходящими от Ид импульсами.

13. Сатурн (соответствует греческому Кроносу) — титан, сын Урана, которого сверг и оскопил, став верховным богом. Опасаясь сыновей, пожирал их, но и его всё же низверг сын Зевс.

14. Перно — один из популярных сортов анисовой настойки.

15. Батай Жорж (1897-1962) — французский издатель и литератор, чьи эссе, романы и поэзия выражали его увлеченность эротикой, мистикой и иррациональным. Он считал всевозможные излишества способом достижения личного "суверенитета".

16. Оппенгейм Мерет (род. в 1913) — немецкая художница и скульптор-сюрреалист. Одно из ее наиболее известных произведений — чайный прибор (чашка, блюдце и ложка) из меха.

17. Французская художница-сюрреалистка, главным образом театральная.

18. Каррингтон Леонора (род. в 1917 г.) — английская художница и писательница. В 1930-х годах жила в Париже, входила в круг сюрреалистов, с 1942 года — в Мексике. Живопись, проза и драматургия (последние относятся к 1970-м годам) насыщены сновидческой фантастикой, идут от программного для сюрреализма внимания к "чудесному в повседневности".

19. Дюрер Альбрехт (1471-1528) — живописец и график, которого принято считать крупнейшим художником немецкого Ренессанса. Его обширное творчество включает алтарные работы и религиозные картины, многочисленные портреты, автопортреты и гравюры по меди.

20. Кранах Лукас Старший (собственно, Лукас Мюллер, 1472-1553) — один из лучших художников немецкого искусства XVI века. Среди его многочисленных картин и гравюр по дереву наиболее важны алтарные работы, портреты придворных и протестантских реформаторов, а также множество женщин — удлиненные обнаженные фигуры и модно выряженные дамы из Библии и мифологии.

21. Город у берега Средиземного моря неподалеку от Тулона.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница