XXXII
Фигерас, ноябрь 1927 г.
Дорогой Федерико!
Посылаю тебе свою поэму1 и фотографии для «Петуха». Надо обязательно проследить, чтобы в типографии выполнили все мои указания. То, что под номером один, относится к бабочке, под номером два — к курице, под номером три — к тому лицу.
Если нельзя гравировать прямо с этих фотографий, придется тебе отдать их на пересъемку — это делается легко, а без них нельзя, поэма много потеряет в цельности и единстве. Кажется, что-то мне удалось, хотя, по сути дела, я всего-навсего отошел от обычных поэтических условностей и стилизаций. Поэма моя — вещь продуманная, выверенная (и, конечно же, вдохновенная). Надеюсь, тебе понравится. Пора наконец сорвать с поэзии коросту декоративизма, покончить с сиплым историческим пафосом, доставшимся нам в наследство и заполонившим собой все и вся. Пора разорвать эти путы — легко, одним рывком. И тогда вернется поэзия.
Обнимаю. Напиши, как тебе все это показалось.
Дали.
Умоляю, не публикуй ничего моего, не известив меня. Я становлюсь все требовательнее и перечеркиваю почти все, сделанное раньше.
Привет твоим друзьям.
Все те фотографии — по сути дела, одна, только всякий раз иначе развернутая. Отсюда и целостность.
Знаешь, барселонские тухляки собираются выставлять мои последние — и какие чистые! — картинки.
ВИНОГРАДНАЯ ГРОЗДЬ ГОНИТСЯ ЗА РЫБКОЙ
Посвящается одному из диалогов
Федерико Гарсиа Лорки с Лидией
|
Читать следует медленно, внятно, донельзя монотонно, но громко — почти на крике. И без всякого выражения — так, как читают учебник: «Солнце село. Петух пропел...» — и так далее. |
И рыбка и виноградинка были всего лишь малявки —
разве что покруглей остальных —
и сидели себе потихоньку.
А прочие крохи
носились туда-сюда, как кометы,
оставляя кругленький мокрый след.
Но хвостатая звездочка —
тоже малявка —
укромно спала на столе.Есть козявки — куколки, червячки.
Есть и другие — с ножкой.
Есть волоски
и есть соляные крупинки.
Та самая рыбка
как раз и была соляной крупинкой,
что блестела
в крутых меховых завитках драгоценной шубы,
в которую кутался эскимос
на корме того судна,
что звалось точно так же, как остров.
Была соляной крупинкой — а стала рыбкой,
ибо смогла предъявить
всесильный чек.Камешки на берегу. Их восемь.
Первый — желтый, как желчь,
шестеро — мхом поросших,
а один — гладкий-гладкий, как море.
Рядом —
разрубленный стебелек на песке.
Но все это вместе —
виноградная гроздь-резвушка.
Ее сладкий сок — это галька,
желтый камень — ее отрава,
а шестеро, мхом поросших, —
это пластинки для граммофона.
Пробка — ее хребет,
перышки — семя,
а стебелек с распахнутым чревом —
крылья.А гладенький камешек
(так и быть, признаюсь) —
это блюз,
истекающий кровью,
который мне пела подруга
в тот вечер, —
пела, щурилась
и морщила нос,
как звереныш.Виноградная гроздь,
утонувшая в винном заливе,
светила мне
светом моих виноградников за Кадакесом!
Я хотел было
дать о том знать рыбешке
легким трепетом карт
(разумеется, не прерывая
партии в покер с баронессою ЭН),
но августовский закат —
ни дуновения, ни шороха,
так, что слышно,
как наливаются сладостью
виноградные гроздья
(это похоже
на шум
дождя над прибрежной галькой)...Так вот, внезапно августовский закат воссиял
(или это блеснули фамильные бриллианты?) —
и нельзя было дольше таить, что рыбешка —
и есть соляная крупинка.И виноградная гроздь,
затрепетав от ярости,
погналась за ней, а рыбка,
оборотясь алмазом из перстенька невесты,
затаилась на пальчике
и понеслась что есть сил
вместе с пальчиком, вместе с невестой,
вместе с автомобилем
и вместе со мною.Но виноградная гроздь врубила скорость и понеслась точно так же стремительно, на ходу усыхая, словно косточка от абрикоса в запыленном чулане. И вот от нее осталась
всего-навсего смятая шкурка —
дробиночка,
звездный плевочек.Орды автомобилей за нами гнались,
орды разбойников с ружьями — в нас стреляли!
Целился тот, что в темных очках,
а другие
натягивали на лбы вязаные шапчонки.
Мы неслись по дороге,
то была не дорога, а флейта:
восемь дырочек,
восемь провалов,
и в каждом —
все тот же издохший осленок.Шум моторов все ближе.
Гляди! Я им брошу бутылку виски —
и земля порастет
щетиною бритвенных лезвий.
Виноградные косточки
реют на дне твоих глаз.
Черный цокот копыт
уже рядом.
Две виноградные косточки
обернулись той соляной крупинкой —
я швырну им тюбик твоей помады
и за спиною услышу скрипенье колес.
Скоро, скоро ты скинешь свой бальный муар — и море в сиянии лунном незыблемо встанет
меж нами и миром.
Гляди! Соляная крупинка
хоронится в склянку.Теперь, если хочешь,
я поцелую тебя —
долго-долго, совсем как тогда,
когда мы танцевали.
Скажи мне,
еще не поздно?
Солнце
еще не зашло? Скоро, скоро зайдет —
уже листья травы засияли,
темнея с изнанки, —
как темнеют планеты.
Я знаю, знаю, где скарабей, —
за домом
я видел его пустотелый панцирь.
Но оливка на камне лежит
и не шелохнется.Смотри — я не плачу.
Я сожму твои пальцы —
и расплющится виноградная гроздь,
мое пропитанье;
стану ноги твои вспоминать —
и не вспомню,
пока опять не увижу снова
все того же осленка
дохлого, с соловьиного головою.
Тихоня-оливка
надевает короткую юбку.Хочешь, я тебе покажу
цветную открытку,
на которой
— город Нью-Йорк?Примечания
1. Предназначенная, по всей вероятности, для «Петуха», поэма была опубликована в «Л'Амик де лез Артс» в августе 1928 г. Фотографии, о которых идет речь, не обнаружены.
Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница
